аетесь?
     Следователь растерянно молчал.
     - Идите,  -  так же негромко,  словно он тоже был утомлен до крайности,
проговорил Кроне. - Идите, я займусь этим сам.
     - Не думайте, что я не все использовал, - оправдываясь, поспешно сказал
следователь.
     Кроне раздраженно отмахнулся.
     - Это  совсем  особенный  народ,  эти  коммунисты,  -  виновато  сказал
следователь.
     - Убирайтесь... вы! - крикнул вдруг, выходя из себя, Кроне.
     Как заставить говорить этих коммунистов?  Если бы кто-нибудь знал,  как
он  их  ненавидит!..  Это по  их милости его гнетет страх,  выгнавший его из
Чехословакии,  страх, привезенный даже сюда, в Германию. А что, если?.. Что,
если все его старания напрасны? Что, если победа останется за теми, кого они
тут   истязают,   казнят,   кого   они   пытаются  заставить  признать  себя
побежденными? Откуда у коммунистов такое сознание правоты, такая несгибаемая
уверенность в победе?  Откуда эта сила сопротивления, стойкость, бесстрашие?
Откуда?
     Лучше не думать.
     Неудача следователя с  Лемке  еще  раз  доказывала,  что  для  борьбы с
арестованными коммунистами нужно  искать  какие-то  особые методы.  И  Кроне
показалось,  что  он  придумал:  Тельман.  Вот  кого  он  использует,  чтобы
развязать им языки!
     Он тут же протелефонировал Герингу и Гиммлеру.
     - Разумно, милый Кроне, очень разумно! - ответил Геринг. - Но держитесь
меры; очень прошу вас: держитесь меры! Тельман может нам еще понадобиться.
     Откровенно говоря,  Кроне не знал, зачем им может понадобиться Тельман.
Он  не  разделял взгляда Геринга,  хотя и  понимал,  что убийство Тельмана -
большое и опасное преступление, связанное с огромным риском для нацистов. Но
лучше пойти еще  на  один взрыв возмущения общественного мнения всей Европы,
всего мира,  чем вечно чувствовать над головой эту угрозу:  Тельман! Неужели
Геринг и  компания не  понимают,  что  даже в  тюрьме Тельман -  как пружина
гигантского и таинственного механизма, скрытую силу которого никто из них не
в состоянии учесть?  Ведь если бы тюремные власти и работники тайной полиции
не  дрожали за  собственные шкуры,  они довольно часто могли бы докладывать,
что никакая система изоляции - ни стены тюрьмы, ни тройная охрана - не может
помешать  мыслям  Тельмана  проникать в  мир,  словно  их  разносят какие-то
таинственные токи.  Тельман продолжал оставаться сердцем немецкой компартии.
Кровоточащим, но мужественным и полным веры в победу сердцем.
     Кроне  знал,   что  чем  более  жестоким  становился  режим  нацистских
застенков,  тем  сплоченнее становились заключенные,  тем  меньше оставалось
уверенности в надежности тюремной стражи.
     Что, если?..
     Впервые, когда Кроне вернулся из Чехии, он задумался над тем, что, быть
может,  далеко не все обстоит так благополучно с прочностью нацизма, как ему
казалось прежде.  Когда Кроне,  напуганный народной ненавистью к  нацистам в
Чехии,  стал приглядываться к  немцам,  ему  почудилось,  что  немало немцев
делает  вид,  будто  они  являются нацистами.  Чем  усерднее клялся в  своей
правоверности немец, тем подозрительнее становился он для Кроне. Не страх ли
заставляет  их   маскироваться  под   нацистов?   Кроне  стал   внимательней
вслушиваться в  вольные шутки высокопоставленных нацистов,  в  рассказанные,
как бы невзначай,  антигитлеровские анекдоты, ненароком переданные тревожные
слухи.  Честное слово,  нужно взять себя в руки,  иначе он перестанет верить
самому себе!
     Да,  будь его воля,  он  не  стал бы держать даже в  подземном каменном
мешке такую потенциальную силу, как Тельман. Он втрое, вдесятеро быстрее вел
бы в  гестапо дела всех коммунистов.  Каждый день жизни каждого коммуниста -
это  слово правды,  просочившееся из  тюрьмы,  это  лозунг борьбы,  призыв к
сопротивлению Гитлеру и его хозяевам, среди которых главный, конечно, хозяин
и самого Кроне - Ванденгейм.
     Чем остановить этот поток правды,  какой плотиной?  Хватит ли  золота у
Ванденгейма и у всех остальных - морганов, рокфеллеров, меллонов и дюпонов -
на  постройку такой  плотины?  Неужели приходит время,  когда идеи  и  слово
начинают весить больше чистого золота?  Ведь если так -  конец! Конец всему,
всем им!..  Кроне нервно повел лопатками:  неужели этот отвратительный страх
прополз за ним даже сюда, в самую цитадель фашизма, где он всегда чувствовал
себя так хорошо и уверенно? Кроне медленно поднял руку и закрыл ею глаза.


     Через несколько дней, когда немного оправившийся от предыдущего допроса
Лемке  обрел  способность воспринимать окружающее,  Кроне устроил ему  очную
ставку с Тельманом.
     Лемке смотрел на обросшего седою бородой богатыря,  сидевшего перед ним
на носилках.  Да это тот же их любимый,  неукротимый Тэдди.  Это его глаза -
прежние, умные, горящие неугасимым огнем мужества глаза Эрнста Тельмана.
     Поняв,  что они узнали друг друга, Кроне издевательски проговорил тоном
соболезнования:
     - Пока господин Лемке не  ответит на наши вопросы,  господин Тельман не
получит ни глотка воды... хотя бы нам пришлось уморить его жаждой.
     И провел рукою по стоявшему тут же графину с водой.
     Лемке  видел,  как  судорога свела челюсти Тельмана,  и  тотчас исчезло
последнее сомнение:  да,  перед ним настоящий Тельман.  Что-то  вроде улыбки
тронуло бескровные губы вождя, и он прошептал, глядя в глаза Лемке:
     - Будь... как... сталь!
     - Хорошо, - сказал Лемке Кроне, - я скажу, от кого узнал о покушении на
генерала Шверера и кто поручил мне его предотвратить.
     Следователь, сидевший рядом с Кроне, насмешливо проговорил:
     - Не валяй дурака!  Мы же знаем: именно ты и переправил для этой цели в
Чехию патера Гаусса.
     Но Кроне остановил его движением руки и сказал Лемке:
     - Продолжайте.
     И Лемке продолжал:
     - Ни я  как коммунист,  ни партия в целом не имели никакого отношения к
покушению.  И вы это отлично знаете. Поэтому-то вам и хочется знать, кто вас
выдал.  Больше того:  я  могу  вам  сказать,  кто  просил меня помочь ему  в
предотвращении покушения на генерала...
     - Кто?! - рявкнул следователь и стукнул по столу кулаком.
     Кроне поморщился и кивнул Лемке:
     - Продолжайте.
     - Меня  просил помочь ему  майор  Отто  фон  Шверер,  сын  генерала.  -
Произнося это,  Лемке не  спускал глаз с  Кроне.  Он  добавил еще  несколько
деталей ночного разговора в автомобиле, якобы переданных ему Отто Шверером.
     Внимательно  следя   за   лицом   Кроне,   Лемке   уловил  впечатление,
произведенное на него известием о двойной игре Отто.  Лемке понял, что нанес
чувствительный удар.
     Кроне сейчас же прекратил допрос и, поднимаясь, сказал следователю:
     - Он мне больше не нужен. - И с этими словами поспешно вышел.
     Ага!  Теперь он  поспешит взяться за Отто.  Он будет вытягивать из него
"признания" и звено за звеном разрушать свою собственную цепь.
     Тельман,   внимательно  следивший  за  допросом  со  своих  носилок,  с
благодарностью посмотрел на  Лемке,  и  снова  что-то  вроде  бледной улыбки
пробежало по его губам.
     Прежде чем надзиратели увели Лемке, он успел еще раз поймать ободряющий
взгляд Тельмана.  Он не слышал слов,  но это и не имело значения. "Будь, как
сталь!" Он знал,  что должен держаться, и был уверен, что будет держаться до
конца.
     А конец?..  Лемке уже мало интересовало, что будет дальше. Его заботило
одно:  дать  знать  на  волю,  что  Август Гаусс  -  провокатор.  Осторожное
перестукивание,  едва  уловимый шопот,  пока санитары-заключенные переносили
его из камеры в камеру,  -  и известие побежало по невидимым проводам,  мимо
навостренных ушей надзирателей, сквозь толстые стены камер. Оно вырвалось из
тюрьмы на свободу и,  превратившись в сигаретную коробочку, очутилось в нише
гранитного постамента, с которого хмуро глядит на мир фельдфебелевская морда
Эйхгорна.  А  там...  там связной,  однорукий полотер Ян Бойс,  доставил эту
коробку адвокату Алоизу Трейчке.
     Проходит несколько дней.  Трейчке  докладывает об  открытом провокаторе
руководящим товарищам,  ни имен,  ни местопребывания которых не знает больше
никто из подпольщиков. И вот снова, в нарушение громовых указов, подписанных
"самим" Гиммлером, в обход циркуляров Гейдриха и Кальтенбруннера, в насмешку
над строгими приказами группен- и бригаденфюреров, мимо ушей доносчиков, над
головами рычащих тюремщиков,  сквозь стальные двери камер,  в тюрьму несется
ответный  призыв  к  бодрости  и  благодарность партии  стойким  борцам.  Он
достигает камеры Тельмана, попадает к измученному Лемке. Смысл этого привета
партии  Лемке  скорее угадывает по  едва  уловимому движению губ  арестанта,
разносчика хлеба,  чем  слышит;  его  повторяет  уборщик  параши,  осторожно
подтверждает санитар. И эта весть звучит для Лемке прекрасной музыкой, какой
ему еще никогда не доводилось слышать.  Теперь он знает:  партия не позволит
провокатору проникнуть в  ее ряды.  Больше Лемке не о чем заботиться,  разве
только о том,  чтобы выдержать до конца.  Ну, а в этом-то он не сомневается.
Да,  теперь он свободен,  он может думать о  чем угодно.  Он не может выдать
своих  мыслей даже  во  сне,  даже  под  действием любых  расслабляющих волю
составов, хотя бы ими заменили всю кровь в его жилах.
     Теперь Лемке свободно думает о  том огромном и прекрасном,  неодолимом,
как  разум,   как  свет,  что  заставляет  гестаповцев  скрипеть  зубами  от
бессильной злобы,  в борьбе с чем гитлеровцы,  может быть,  прольют еще реки
крови,  но  что  победит непременно.  Это  все покоряющая сила идей Маркса и
Ленина;  это сила сталинского гения, несущего трудовому человечеству свободу
и мир; это железная воля Эрнста Тельмана...
     Сколько  тысячелетий существует на  земле  человек -  Homo  sapiens,  и
сколько  понадобилось ему  времени,  чтобы  достичь первой  ступени познания
истины,  что человек человеку перестанет быть волком, когда исчезнут классы,
когда  перестанут существовать господа и  рабы,  когда исчезнет эксплуатация
человека  человеком.  Лемке  не  знает,  сколько  еще  тысячелетий тюремного
заключения и концлагерей отбудут в сумме люди,  чтобы добиться осуществления
этого открытия,  но дело идет к развязке.  Он не знает,  будет ли его голова
последней на вершине гекатомбы,  принесенной в  жертву богу тьмы и стяжания,
но  он  гордится тем,  что  коммунист Франц  Лемке оказался честным солдатом
партии - передового отряда человечества, штурмующего твердыню мрака. У Лемке
легко на душе -  он не изменит партии ни под кнутом,  ни под топором палача.
Да  взрастут  на  его  крови  цветы  подлинного братства  всего  трудящегося
человечества - свободного и счастливого! А теперь...
     Чего  он  хочет  теперь?  Заставить отлететь слабую искру  жизни,  едва
тлеющую в  его истерзанном теле?  Нет.  Он еще хочет немного подумать о том,
ради чего жил  и  боролся;  о  том прекрасном будущем,  где будет жить идея,
которую он  сумел пронести до конца.  Бессмертная идея!  Вот оно,  подлинное
бессмертие, о котором столько веков мечтает человек.
     Лемке закрыл глаза.
     Может быть,  он лежал так сутки, может быть, всего лишь минуту, - он не
знал.  Его заставил очнуться звон ключей, лязг дверного засова, тяжелые шаги
в камере, у самой его головы.
     Куда бы его ни поволокли,  Лемке знал:  он победил их. В бессилии перед
его духом они уничтожали то,  что осталось от  его тела.  Преступные дураки!
Они  думали,  что вместе с  ним можно уничтожить идею,  носителем которой он
был,  хотя бы крошечную частичку этой идеи!  Жалкие человекообразные,  разве
могут они  понять,  что уничтожение того,  что от  него осталось,  будет еще
одним шагом к  окончательной победе над  ними,  над  их  гитлерами,  над  их
нацизмом,   над  тьмою  средневековья,   к  которому  они  пытаются  вернуть
человечество.  Нет,  человечество не пойдет назад.  Слишком ясно, - с каждым
днем яснее,  -  видит оно впереди цель:  свободу, мир, счастье! Каждое новое
имя в  списке жертв фашизма -  призыв к совести народа.  Может быть,  тяжким
будет похмелье немцев,  но  оно придет.  Вон она,  победа,  -  она уже видна
впереди!..


                                     26

     Нить,  по  которой  Цихауэр,  приехав  в  Берлин,  пытался добраться до
источника сведений о Лемке,  была тонка,  как паутина,  и грозила ежеминутно
порваться.
     Объявление вне  закона,  режим  сыска  и  полицейского террора  вынудил
немецких коммунистов уйти в глубокое подполье.  Не только оставшиеся в живых
руководящие работники,  но  и  рядовые  функционеры партийного аппарата были
тщательно  законспирированы.  Каждый  подпольщик знал  не  больше  двух-трех
товарищей.  Всякий новый человек,  представлявший собою звено цепи,  которой
пробирался Цихауэр,  боялся увидеть в  художнике гестаповскую ищейку,  и,  в
свою очередь, каждый из них мог оказаться провокатором, завлекающим Цихауэра
в западню.
     Можно себе представить его удивление,  когда он обнаружил, что явка, на
которой он должен был,  наконец, ухватиться за последнее звено цепи, привела
его к  дому с  поблескивающей на  дверях медной дощечкой "Конрад ф.  Шверер.
Генерал от инфантерии".  Об этом он не был предупрежден и  в нерешительности
замедлил шаги,  хотя  все  сходилось с  данным ему  описанием:  и  номер над
воротами, и под ним две кнопки звонка с надписью: "Просим нажать". Возле них
дощечки:  "Сторож",  "Гараж".  Вот сейчас он нажмет эту верхнюю, распахнется
калитка и... "пожалуйте товарищ Цихауэр".
     Нет, глупости!
     Они не  стали бы устраивать ловушку в  доме такой персоны,  как генерал
Шверер.  А  с другой стороны,  это просто невероятно,  чтобы нужный Цихауэру
человек находился на том самом месте, где провалился Лемке.
     Цихауэр в десятый раз мысленно проверил данные:  малейшее недоразумение
в  Берлине  грозило  провалом  ему,  приехавшему с  паспортом  музыканта Луи
Даррака. Вздумай полицейский на первой же проверке сунуть ему в руки скрипку
и никогда уже он не попадет в Париж,  через который лежит его путь в далекую
Москву.
     Цихауэр нажал условным образом на кнопку с надписью "Гараж".
     Было бы  мало назвать удивлением то,  что он испытал,  когда отворилась
калитка:  перед ним стоял,  в кожаном фартуке,  вытянувшийся и повзрослевший
Рупрехт Вирт.  Цихауэр узнал его сразу,  хотя не видел,  кажется, с тех пор,
как они вместе расклеивали предвыборные плакаты в тридцать третьем году. Но,
делая вид, будто не узнает молодого человека, художник сказал:
     - Я от лакировщика...
     Рупп  в  нерешительности потрогал пальцем темную  полоску пробивающихся
усов.
     - Вы маляр? - спросил он так, будто тоже впервые видел Цихауэра.
     - Нет, художник. Ведь вам нужна тонкая работа.
     Рупп молча, жестом, пригласил Цихауэра войти. Не обменявшись ни словом,
они пересекли двор, по сторонам которого росли старые липы, и вошли в гараж.
     - Здравствуйте, товарищ Цихауэр, - с усмешкою сказал Рупп, но, заметив,
что Цихауэр хочет протянуть ему руку,  поспешно добавил: - Нет, нет, делайте
вид, будто осматриваете царапины на краске... на левом переднем крыле... Это
у  нас  теперь постоянная история.  На  месте Франца -  настоящий разбойник.
Генерал терпит его только потому, что его прислали из гестапо.
     Цихауэр коротко рассказал Руппу о  телеграмме,  полученной от  Лемке на
Вацлавских заводах,  о  том,  как  они  с  Зинном не  успели спасти Лемке от
ареста, и о подозрениях насчет участия в этом деле патера Августа.
     - Да,  он  окончательно разоблачен как провокатор,  -  подтвердил Рупп,
стоявший у открытой двери и внимательно наблюдавший за двором. - Он провалил
много наших людей, оставшихся в Судетах после прихода наци. По нашим данным,
не сегодня - завтра произойдут трагические для чехов события.
     - Мы  это чувствовали и  там,  но я  приехал сюда специально ради того,
чтобы организовать помощь Лемке.
     - Помощь Лемке?  -  Рупп отвернулся и грустно покачал головой.  -  Ни о
какой помощи не может быть и речи, - не сразу сказал он.
     - Его содержат так строго?
     Рупп ответил дрогнувшим голосом:
     - Да...
     Цихауэр почувствовал, что это далеко не все, что тот знает.
     - Вы мне не доверяете?
     - Просто тяжело говорить... Франц был мне очень близок.
     Рупп все смотрел в сторону.
     - Рупп - осторожно позвал Цихауэр.
     Молодой человек обернулся:
     - Его казнили третьего дня...
     И  над  ухом Цихауэра,  делавшего вид,  что он  осматривает царапины на
крыле, послышался тревожный шопот Руппа:
     - Мой разбойник идет!
     В  гараж вошел новый шофер.  Делая вид,  будто они  говорили о  ремонте
крыла, художник равнодушно произнес.
     - Эта  работа мелка и  слишком проста для  меня.  Вам дешевле обойдется
простой маляр.
     Следуя за ним под длинною аркой ворот, Рупп тихонько проговорил:
     - Мне очень хотелось бы с вами повидаться еще разок.
     - Это не удастся... Раз я тут не нужен, надо ехать.
     - Да...  так лучше,  -  подавляя вздох сожаления, сказал Рупп. - Каждая
минута здесь - риск.
     - Не страшно?
     Рупп пожал плечами:
     - Я уже привык!  У меня слишком важная явка, чтобы партии можно было ее
лишиться.
     Цихауэр посмотрел на его усталое лицо и без страха сказал:
     - Я уже не туда... Я в Москву...
     - Счастливец!
     Глаза Руппа на  мгновение загорелись,  и  лицо  разгладилось.  Цихауэру
показалось,  что молодой человек сейчас улыбнется,  но горькая складка снова
появилась у его рта.
     - Желаю счастья и успеха, - тихо сказал он.
     - Надеюсь,  увидимся.  -  Цихауэр снял  шляпу и  почтительно поклонился
молодому человеку; тот молча кивнул.
     Калитка закрылась с  таким же  железным стуком,  с  каким захлопываются
двери тюрьмы. И так же звякнул за нею засов.


     Грета Вирт сидела на железном табурете между двумя стрелками подъездных
путей,  соединявших набережную с  угольным складом газового завода.  Тяжелая
железная штанга, которой она переводила стрелки, была зажата между коленями,
так как Грета засунула руки в  рукава пальто,  пытаясь отогреть закоченевшие
пальцы.  Может быть,  март и  не был таким уж холодным,  но не так-то просто
просидеть десять часов на  ветру и  дожде,  ее  выпуская из  рук эту пудовую
штангу, и быть ежеминутно готовой перевести правую или левую входную стрелку
перед возвращающимися в парк вагонами.
     Пальто давно промокло, и напитавшиеся влагой концы рукавов не согревали
застывших пальцев.  Но  не было сил вытащить их и  снова взяться за холодную
штангу.  Может быть, вагоны дадут ей передышку в несколько минут - под конец
ее смены они уже не так часто сновали взад и вперед...
     Грета сидела сгорбившись и  думала о  том,  что вот уже несколько дней,
как она не  видела сына.  Рупп давно уже не  жил дома,  но он отлично помнил
часы ее дежурств и иногда забегал повидаться. И вот уже несколько дней...
     На  сердце было  неспокойно.  Да  и  могло ли  быть спокойно на  сердце
женщины,  которая отдавала себе отчет в том,  где и когда живет!  Коричневые
палачи уже отняли у нее мужа,  и она даже не знает -  жив ли он, вернется ли
когда-нибудь.  Только вера в  справедливость и надежда на то,  что дело,  за
которое пострадал ее муж, не может не победить, давало силы смотреть в глаза
Руппу и  никогда ничем не  выдать своей мучительной тоски и  тревоги за  его
судьбу,  за самую его жизнь.  Проклятые вешатели не шутили с такими,  как ее
Рупп. Далеко не всегда они ограничивались лагерем. Все чаще доходили слухи о
казнях арестованных антифашистов.
     Может быть,  она как мать могла просто сказать Руппу:  "Оставь все это,
вспомни судьбу отца, смирись!" И, может быть, Рупп послушался бы ее? Ведь он
всегда был послушным ребенком... Может быть...
     Может быть,  она  даже  должна была  бы  как  мать  сказать это  своему
мальчику?.. Может быть...
     Грета  часами,   изо  дня  в  день  думала  об  этом.  Чем