нк Паркер...  Да,  тот самый
Паркер, о котором столько говорил Кроне... Слушаю, сейчас будет доставлен.
     Он положил трубку и повернулся к старшине, молча стоявшему у двери:
     - Двух автоматчиков!


        "8"

     В  течение долгого времени у  Аллена Долласа сохранялась надежда на то,
что  Паркер-Друммонд не  подает о  себе  вестей из  соображений конспирации.
Доллас молчал. Затем один из людей Эрнста Шверера доставил сообщение доктора
Зеегера об аресте Паркера.
     Дважды  перечитав  расшифрованную записку  Зеегера,  Доллас  сидел,  не
поднимая глаз на  Александера,  примостившегося на  кончике кресла по другую
сторону стола.  Тот,  кто посмотрел бы теперь на Александера,  не узнал бы в
нем   прежнего  начальника  разведывательного  бюро  вильгельмовской  армии,
штреземановского рейхсвера и гитлеровского вермахта. Усы его были попрежнему
тщательно подстрижены,  но  они стали редкими и  серо-желтыми,  как вытертая
зубная щетка.  Монокль еще  держался в  глазнице,  но  глаз  генерала глядел
из-под  стекла усталый и  тусклый,  как пуговица из  серого эрзац-металла на
кителе отставного эсесовца.  Движения Александера оставались мягкими, но это
уже не  была хищная повадка тигра,  подстерегающего очередную жертву абвера.
То была вкрадчивость лакея,  боящегося получить расчет.  Одним словом, то не
был уже прежний Александер.  Он сидел в позе почтительного внимания и следил
за  выражением  зеленовато-прозрачной  физиономии  Долласа.  Он  принес  ему
сообщение Зеегера,  чтобы показать,  что американские агенты ни  к  чорту не
годятся: Паркер сам, как глупый теленок, полез в берлогу русского медведя.
     - Вызовите сюда этого Зеегера,  -  раздался,  наконец,  скрипучий голос
Долласа.
     От удивления и испуга Александер даже откинулся к спинке кресла.
     - Абсолютно невозможно, сэр.
     - Это единственный толковый парень... там. Я хочу с ним поговорить.
     - Абсолютно невозможно,  сэр,  - повторил Александер. - Этот человек не
должен потерять лицо.  Он  пронес его чистым через разгром социал-демократии
при фюрере, сохранил его после поражения...
     - После победы! - поправил Доллас.
     Взгляд Александера не отразил ничего. Он настойчиво повторил:
     - Зеегера нельзя трогать.  Его даже не следовало бы сейчас использовать
ни для каких побочных заданий.
     - Вытащить Кроне и Паркера - не побочное дело.
     - По сравнению с тем, что предстоит доктору Зеегеру...
     - Я не давал ему никаких поручений.
     - Но я дал,  сэр,  -  возразил Александер. - Общая директива о введении
наших людей в ряды СЕПГ. Для этого Зеегер самый подходящий человек: его роль
в   социал-демократической  партии  не   слишком  значительна.   Его  измена
социал-демократам не отразится на их деятельности. Шумахер легко подыщет ему
замену для работы в Берлине.
     - Вы  воображаете,   что  Пик  встретит  вашего  Зеегера  с  трубами  и
барабанным боем?
     - Очередная задача СЕПГ -  Национальный фронт.  Они  заявили,  что даже
бывшие  рядовые  нацисты,  если  они  патриоты и  готовы  драться за  единую
Германию,  -  желанные попутчики.  А  Зеегер никогда не был скомпрометирован
сотрудничеством с нами. Мы берегли его. Наша предусмотрительность...
     Но Доллас без церемонии перебил его:
     - Ваш очередной просчет?
     Александер молча отрицательно покачал головой.
     - Хорошо,  -  сказал Доллас, - оставим в покое вашего Зеегера. И все же
мне нужен надежный человек:  если Кроне нельзя вытащить, нужно заставить его
замолчать.
     - При одном условии... - подумав, проговорил Александер.
     Маленькие глазки  Долласа вопросительно уставились на  генерала.  Видя,
что он молчит, американец сердито буркнул:
     - Ну?!
     - Замолчать... навсегда...
     Доллас  был  далек  от  предрассудков,  которые  помешали бы  ему  дать
утвердительный  ответ.   Это   было   слишком  обыкновенным  делом:   агенты
провалились, один уже болтает, другой может начать болтать - они должны быть
уничтожены.  Мак-Кронин и Паркер не были бы первыми в этом счету, не были бы
и последними,  убранными по распоряжению Аллена Долласа. В этом отношении он
перенял  все  приемы  своего  старшего  брата,   но  действовал  с   большей
решительностью.  Фостеру  приходилось начинать дело,  Аллен  получил его  на
ходу.   Фостеру  еще   мешала  необходимость  соблюдать  декорум  демократии
рузвельтовского периода,  Аллен плевал на  всякие декорумы -  он  работал во
времена Фрумэна, а не Рузвельта.
     И  тем не  менее на  этот раз он заколебался.  Эти двое -  Мак-Кронин и
Паркер -  были  людьми хозяина.  Ванденгейм ценил  этих  агентов и  время от
времени  интересовался их  донесениями.  Ему  взбрело на  ум,  что  они  его
крестники.  Как тот король,  что пустил в ход при дворе блоху... Нельзя было
уничтожить Паркера и Мак-Кронина,  не сказав Джону.  А сказать ему -  значит
признаться в ошибках своей службы,  в собственных ошибках.  И под какую руку
попадешь?  Может  начаться крик,  топанье ногами,  в  голову  Аллена полетит
первое, что попадет под руку хозяина. И вместе с тем...
     Вместе  с  тем  -   свой  провалившийся  разведчик  опаснее  вражеского
непровалившегося. Мак-Кронин и Паркер должны быть изъяты или уничтожены.
     - Мы испробуем путь официального нажима,  -  сказал Доллас Александеру.
Заметив на его лице выражение сомнения,  добавил:  -  Я  того же мнения,  но
нужно испробовать. Реакция русских бывает иногда совершенно необъяснимой...
     - Как пути господа-бога? - усмехнулся Александер.
     - Нет,  как  поступки людей с  совершенно иной психологией,  чем  наша.
Вспомните,  как они обошлись с немецкими инженерами,  пытавшимися нарушить у
них электроснабжение.  И как цепляются за каждого русского ребенка, которого
откапывают на нашей стороне:  точно это принцы крови, от возвращения которых
на родину зависит весь ход истории!..  Все как раз обратно тому,  что делали
бы мы:  повесили бы инженеров,  а  впридачу к  каждому ребенку отдали бы еще
десяток.
     Александер вызвал на лице подобие улыбки.
     - Более сорока лет  я  пытаюсь разгадать душу  этого народа и...  -  он
развел руками.
     - Если   бы   в   войне   четырнадцатого-восемнадцатого  годов   вместо
разгадывания русской души немцы покончили с нею отравляющими газами, у нас с
вами не было бы теперь столько хлопот.
     - Позвольте узнать,  сэр,  - иронически спросил Александер, - почему же
вы не исправили эту ошибку?
     - Потому, что вы оказались мягкотелей и глупей, чем мы надеялись, давая
вам в  руки все,  что нужно для победы над большевиками,  -  с  нескрываемой
неприязнью ответил Доллас.
     - Одною рукой давая нам оружие,  вы  другою рукой пытались схватить нас
за горло.  Вы думаете,  мы не знали:  "поддержать Гитлера, если ему придется
плохо, но если худо будет русским - помочь им"? Вы хотели, чтобы та и другая
- сильная Россия и  сильная Германия -  исчезли с  вашего пути.  Нас  это не
устраивало.
     В голосе Долласа прозвучала откровенная насмешка:
     - А вас устраивает то, что вы имеете теперь?
     - Да.
     Этот неожиданный ответ поверг американца в такое удивление,  что, глядя
на него, Александер счел нужным повторить:
     - Да,  да!  Нас это вполне устраивает, потому что это незабываемый урок
вам: из-за нечистой игры вы получили ошметки победы.
     - Скоро вы узнаете, что это за "ошметки", - злобно проговорил Доллас.
     - Никому не  дано знать будущего.  Зато все мы  достаточно хорошо знаем
прошлое.  Мы  знаем,  что  настоящими победителями вышли  из  войны русские.
Половина Европы стала  коммунистической,  завтра будет коммунистическим весь
Китай...
     Доллас резко перебил:
     - Никогда!
     - Будет!  Потому что там вы  ведете ту  же  двойную игру,  что пытались
вести  здесь:  хотите  чистыми  вылезти  из  грязи.  Это  не  удавалось даже
вдесятеро более умным людям.  - На миг Александеру показалось, что он сказал
лишнее,  но он уже не мог сдержаться. Не мог и не хотел. Быть может, это был
первый случай в его жизни,  когда он говорил то,  что думал;  когда он хотел
сказать  этому  самоуверенному приказчику самовлюбленных хозяев:  "Грош  вам
цена!  Такие немцы,  как  я,  имеют с  вами  дело  потому,  что  оказались в
положении париев,  с  которыми никто  другой не  хочет  говорить".  Хотелось
сказать, что...
     Его  быстро  бегущие  мысли  были  прерваны замечанием,  которое Доллас
сделал как бы про себя, ни к кому не обращаясь:
     - Их устраивает победа России!..
     Александер с непривычным раздражением быстро проговорил:
     - Да,  нас устраивает эта победа России.  Теперь вы  не  посмеете вести
двойной игры.  Вы не захотите,  чтобы из следующей войны Россия вышла с  еще
большей победой.  А это вовсе не исключено: коммунистической может стать вся
Европа,  коммунистической, почти наверно, станет вся Азия! Только попробуйте
схитрить и  подставить нас  под  удар в  надежде,  что  и  наша голова будет
расколота и  русский кулак разбит.  Не выйдет,  мистер Доллас!  Не выйдет!..
Честная игра: выигрыш пополам!
     Доллас рассмеялся.  Он смеялся скрипучим, прерывающимся смехом, похожим
на вой подыхающего шакала. Между припадками смеха он взвизгивал:
     - Пополам!..  Это великолепно: пополам! А что у вас есть, чтобы ставить
такие условия?..  Что вы можете выложить на стол, кроме нескольких миллионов
тупиц,  умеющих стрелять и по команде своих офицеров -  таких же тупиц,  как
они сами, - поворачиваться налево и направо?.. Что, я вас спрашиваю?..
     - Это не так мало, как вам хочется показать! - зло крикнул Александер.
     - Если бы не мы, они проделывали бы свои упражнения в подштанниках и на
пустой желудок...
     Александер не дал себя прервать:
     - Попробуйте поискать таких  солдат у  себя...  -  Ему  очень  хотелось
сказать "в паршивой Америке", но он удержался: - в своей Америке.
     - И найдем,  найдем,  сколько будет нужно!  - провизжал Доллас. - Да не
такого дерма,  как  ваши  молокососы,  а  прекрасный,  тренированный народ -
чистокровных янки.
     - Тренированы бегать за девочками.  Видели!  Знаем!  Один раз мы на них
как следует нажали: в Арденнах...
     Упоминание об этом позоре американской армии вывело Долласа из себя:
     - Замолчите, вы ничего не знаете!
     Но Александер не сдавался:
     - Если бы не русское наступление...  Всякий раз только русские,  именно
русские.  Это они помешали нам войти в  Париж в прошлую войну.  Они помешали
нам сделать из вас шницель в эту войну... Всегда русские!.. Если на этот раз
не будете играть честно,  придется иметь с ними дело вам.  Вам самим.  Тогда
узнаете,  что такое война с Россией!..  Не пикник, проделанный Эйзенхауэром.
Навстречу ему  наши  дивизии бежали с  единственным намерением не  попасть к
русским.  -  И,  выронив монокль,  со злобой закончил:  - Крестовый поход!..
Хотел бы  я  посмотреть на  ваших крестоносцев там,  под  Сталинградом,  под
Москвой...
     Он  сидел  бледный,  с  плотно  сжатыми тонкими губами,  с  неподвижным
взглядом бесцветных глаз.  Доллас давно знал  его,  но  таким видел впервые.
Лопнуло в  нем  что-то  или  просто  переполнилась чаша  терпения?  Придется
выкинуть его в мусорный ящик, или старый волк станет еще злее?
     Доллас молча пододвинул Александеру бутылку минеральной воды. Некоторое
время тот недоуменно смотрел на бутылку, потом перевел взгляд на американца.
Размеренным,  точным  движением вставил  монокль  и  прежним  покорным тоном
негромко проговорил:
     - Итак, о Паркере...
     Доллас вздохнул с облегчением и быстро спросил:
     - Вы лично знаете этого... Шверера?
     - Которого?
     - Главаря шайки на той стороне.
     - Эрнста?.. Знаю.
     - Ему можно поручить дело Кроне и Паркера?
     - Полагаю...  полагаю,  что  можно...  Особенно,  если речь идет об  их
ликвидации.
     - Пока нет.  Подождите,  это в резерве,  -  быстро заговорил Доллас.  -
Живые они нам нужнее.
     - После такого провала?
     - У  нас  дела  не  только  в  Германии.  Завтра  мы  возбудим  вопрос:
американский  журналист,   совершавший  невинную  экскурсию  по   восточному
Берлину, под арестом? Это же неслыханно!
     - Этим вы русских не проймете.
     - Тогда поднимем на ноги прессу: американский журналист, среди бела дня
похищенный советскими войсками. Это подействует.
     - Лучше бы не терять времени.
     - Избавиться от них вы всегда успеете.
     - Далеко не всегда, сэр... Только до тех пор, пока они в Берлине и пока
их  возят  из  тюрьмы  на  допросы.  Если  завтра  эти  допросы прекратятся,
арестованные станут недосягаемы и для Эрнста Шверера.
     - Не  прекратятся!  -  уверенно возразил Доллас.  -  Русские достаточно
любопытны.
     - При чем тут русские?  -  возразил Александер. - Арестованные переданы
германским властям.
     - Извините, забыл.
     - Поскольку мы уже заговорили о  Шверерах:  как решен вопрос о старшем,
об Эгоне, инженере? - спросил Александер.
     - Он попрежнему нужен нам.
     - А если я использую его по-своему? Для обмена на этих двух?
     - Едва ли он нужен тем.
     - Вы  сами говорили:  это люди с  необъяснимой психологией.  Ради того,
чтобы спасти ненужного им немца, они могут вернуть двух нужных нам.
     - Если вы так думаете... - без всякого подъема проговорил Доллас. Он не
верил в возможность такого трюка. - Да и, для того чтобы менять, нужно иметь
его в руках.
     - Я  сам  возьмусь  за  это.  Вопрос  в  том,  в  какой  мере  для  вас
действительно ценны те двое?
     Доллас быстро прикидывал в  уме.  Только страх  перед  Ванденгеймом мог
заставить его пойти на такую возню...
     - Попробуйте...  - вяло сказал он. - Но умоляю: без "битья посуды", как
говаривал наш покойный президент.
     Александер подытожил:
     - Значит,  соблюдаем последовательность:  а) официальное обращение,  б)
скандал в прессе, в) похищение при перевозке, г) обмен на старшего Шверера.
     - Мой  старший  брат,  которого вы,  к  вашему  счастью,  не  знали,  -
насмешливо  проговорил Доллас,  -  в  своем  нынешнем  положении,  вероятно,
произнес бы: "Аминь".
     Для  Александера Мак-Кронин продолжал оставаться Вильгельмом фон Кроне.
Американцы  не  считали  нужным  посвящать  немецкую  разведку  в  то,   что
пятнадцать лет в  ее недрах сидел их агент.  Вероятно,  поэтому,  строя свои
планы освобождения обоих провалившихся разведчиков,  Александер больше думал
о Кроне,  чем о Паркере. Кроне не только был в глазах Александера немцем, но
и человеком, обладающим слишком большим количеством немецких секретов. Их не
следовало знать не только русским, но и американцам. Пожалуй, теперь, в силу
создавшейся обстановки,  Александер  больше  боялся  выдачи  секретов  Кроне
американцам,  чем русским.  Поэтому он решил подождать несколько дней, чтобы
не  раздражать Долласа и  дать ему возможность использовать официальные пути
освобождения арестованных.  Но  не  веря в  успех этих попыток,  он  заранее
подготовил все, что было нужно, для осуществления своего собственного плана.
Эрнсту  Швереру  была  дана  строжайшая директива:  при  малейшем сомнении в
возможности освободить - убить обоих. Пусть потом американцы разбираются, по
чьей вине это произошло. Младший Шверер умеет держать язык за зубами и может
свалить все на  чинов народной полиции восточного Берлина,  которой переданы
оба арестанта.
     Итак: в один из ближайших дней Кроне и Паркер перестанут доставлять ему
хлопоты   и   быть   предметом  неприятных  разговоров  с   проклятым  рыжим
американцем.


        "9"

     Эгон смотрел,  полный радостного удивления. Заново отстроенная школа не
только не  была хуже той,  что  стояла на  этом месте прежде,  но  выглядела
гораздо веселей и  нарядней,  хотя  -  Эгон  это  знал  -  со  строительными
материалами было  туго.  Дом  был  сооружен на  площадке,  расчищенной среди
развалин квартала,  сравненного с  землей в  один из  первых же американских
налетов.
     Это было неизмеримо более ярко, чем все читанное и слышанное о политике
СЕПГ,   о   программе   нового   правительства   Демократической  германской
республики.
     "Демократическая германская республика"...  Это до  сих пор кажется еще
несбывшейся  мечтой.   Ведь  там,  на  западе,  где  стоят  войска  "великих
демократий",  никто еще  не  говорит о  том,  что немцы могут самостоятельно
управлять своим государством, там не говорят даже о немецком государстве как
о  чем-то,  что  может быть.  Там побежденные и  победители.  Там оккупация,
разгул и насилие одних,  голод и озлобление других.  Там снова "пушки вместо
масла".  Американские пушки  вместо масла  для  немцев и  немецкое масло для
завоевателей.  Там опять гаулейтеры,  именуемые верховными комиссарами.  Там
снова  фюреры  и  лейтеры,  называемые уполномоченными.  Там  наново  старые
круппы, пфердеменгесы, стиннесы. Снова заговорившие в полный голос гудерианы
и  гальдеры.   Там  бурлящие  хриплыми  криками  спекулянтов  биржи  Кельна,
Гамбурга,  Франкфурта;  акции стальных и химических концернов, лезущие вверх
благодаря  заказам  на  военные  материалы.  Там  снова  танки,  сходящие  с
конвейеров Борзига и  Манесманна,  снова  истребители,  вылетающие из  ворот
Мессершмитта...
     Пушки вместо масла!.. Война вместо мира! Вместо жизни смерть...
     Эгон  тряхнул головой и  на  минуту  приложил ладонь  к  глазам,  чтобы
отогнать эти навязчивые параллели.
     Звоном торжественных колоколов отдавались у  него  в  ушах удары мячей.
Мячи  отскакивали от  высокой стены  разрушенного дома,  выходившей во  двор
школы.  Мячи были большие,  раскрашенные красным и синим.  Ударяясь в стену,
они  издавали короткое гудение.  Каждый мяч свое.  А  все вместе сливалось в
своеобразную симфонию, множимую гулкими руинами квартала. Лучи солнца делали
прыгающие сине-красные шары такими яркими, что у Эгона зарябило в глазах. Он
рассмеялся.  Праздничное мелькание красок,  веселый гул  мячей,  беззаботные
возгласы девочек,  игравших на  школьном дворе,  -  все сплеталось в  единую
картину торжества жизни.  Эта  жизнь пробила себе  путь сквозь страшное море
закопченных развалин,  голод и нищету,  слезы вдов и проклятия калек. Сквозь
стыд преступления большого,  разумного,  трудолюбивого народа,  позволившего
сделать из себя тупое,  бездумное орудие смерти и разрушения. И снова жизнь,
веселая немецкая речь,  без оглядки в  прошлое,  со  взорами,  устремленными
вперед, только вперед...
     Однако как  он  очутился здесь?..  Что  это -  простая рассеянность или
опасное отсутствие контроля над  самим собой?  Как  могли ноги  принести его
сюда без участия воли?  Тут учится теперь его Лили,  но он шел не к ней, а к
Вирту.  Он  должен сказать Руппу,  что  решил отправиться к  тому советскому
офицеру,   который  был  комендантом  их  района.  Эгон  обязан  ему  первым
вниманием, которое было оказано Эгону как инженеру; он обязан этому усталому
человеку с покрасневшими от бессонницы глазами тем, что не покончил с собой,
что сохранил веру в себя,  в свои силы и в свое право творить. Он непременно
должен отыскать этого советского офицера и просить у него прощения:  счетная
машина так и не построена.  А ведь на нее комендатура дала столько денег, на
нее  были  отпущены самые дефицитные материалы.  С  Эгона не  было  взято ни
пфеннига.  Только обещание,  что он  достроит машину.  И  вот -  обещание не
выполнено. Он не может больше прикоснуться к этой машине. Ее чертежи кажутся
Эгону чужими,  ненужными.  Ее  недостроенный корпус и  весь сложный механизм
выглядят теперь,  как  плод  баловства от  безделья.  Не  счетную машину,  а
ракету,  свою  старую ракету,  он  должен строить!  Нужно  сделать то,  чего
нехватало Винеру, чтобы "фау-13" стало реальностью. Эгон не может не довести
до конца это дело. За океаном лихорадочно работают над созданием новых бомб,
предназначенных для разрушения этой вот новой школы,  для убийства его Лили,
для того,  чтобы снова ввергн