ь  о  том,  чтобы  привести  сюда  отвратительного монаха,
который, вне всякого сомнения, тотчас донес бы пятой колонне и о раненом и о
самом парикмахере...
     Раненый с  трудом переменил положение в  постели,  чтобы дать отдохнуть
спине,  на  которой приходилось лежать почти все  время.  В  руке старика он
увидел газету:
     - Что у тебя, Мануэль?
     - "Мундо обреро".
     - Покажи.
     Старик развернул перед больным измятый лист.  Тот пробежал глазами одну
за другой обе полосы газеты, и взгляд его вспыхнул:
     - Держи  же,  держи  так!  -  Он  старался уловить строки,  прыгавшие в
дрожащих руках старика.  -  Смотри-ка,  Мануэль!  Смотри,  где думают о нас:
"Испанский народ и  борющиеся товарищи!  Мы,  компартия Китая,  антияпонская
народная  Красная  армия  и  советы,   рассматриваем  войну,  которую  ведет
испанское республиканское правительство,  как самую священную войну во  всем
мире..."
     Глаза раненого с жадностью впивались в строки:
     - "Мы убеждены, что борьба китайского народа неотделима от вашей борьбы
в  Испании.  Коммунистическая партия  Китая  своей  борьбой против японского
фашизма хочет воодушевить вас и помочь вам...  Мы воодушевлены вашей защитой
Мадрида...  Многие товарищи,  находящиеся в  рядах  китайской Красной армии,
также  хотели  бы  отправиться в  Испанию...  Угнетенные народы  всего  мира
выражают вам свою солидарность и  беспредельную дружбу..." Смотри,  Мануэль,
тут подписано "Мао Цзе-дун".  Ты понимаешь, что это значит, Мануэль?!. Держи
же ближе - я хочу видеть каждое слово!
     - Нет, я уберу. Тебе не нужно волноваться.
     - Дай  сюда!..  Смотри на  картинку:  это  китайский дом  в  пятнадцати
тысячах километров отсюда.
     - Слишком много,  -  качая головою,  сказал старик,  -  я не могу этого
сосчитать...
     - На  другом конце  земли,  там,  где  восходит солнце.  И  вот  дом  с
драконами над  дверью,  а  над  драконами,  видишь:  "Salutamos les  puebles
bravissimos de  la Espana".  Они дерутся там за Испанию,  так же как Испания
дралась за  них.  Твой отец Педро вместе с  Франко воображают,  что стоит им
задушить нас тут -  и  все кончено.  Нет,  старик!  Чтобы задушить нас,  они
должны дотянуться и туда, за пятнадцать тысяч километров. Потому что мы там,
как китайцы тут. Понимаешь?.. Не убирай этот лист...
     - Ты все равно не можешь читать - у меня дрожат руки.
     - Если Франко придет сюда, я поеду туда.
     - За пятнадцать тысяч километров?.. Ты будешь ехать целый год.
     - Они должны победить... И я хотел бы это видеть...
     - Лежи же тихо, а то я унесу газету. Опять откроются раны.
     Несмотря  на  еженощные  визиты  врача,  раны  Матраи  заживали  плохо.
Раненому иногда казалось,  что  выздоровление идет так медленно потому,  что
приходится каждый день  проделывать это  мучительное путешествие от  окна  в
глубь подвала и обратно.
     А оставаться у окна днем было невозможно.  Даже по улицам Пуэнте Ваекас
все  смелее  шныряли  подозрительные  личности.   Они  заглядывали  в  окна,
вынюхивали у дверей в поисках раненых бойцов республиканской армии,  которых
рабочие прятали по своим квартирам.  Все говорило о  том,  что пятая колонна
подымет голову.  Попы в церквах изменили тон своих проповедей. Они призывали
к   свержению  республики.   Многие   иностранные  миссии  -   британская  и
американская и  даже  финская и  греческая -  укрывали заговорщиков.  Всякий
желающий принять участие в  мятеже  против республики мог  получить оружие в
британском и американском посольствах.
     В  таких  условиях  "интеровцу",   да  еще  коммунисту,   не  сумевшему
эвакуироваться с  добровольцами из-за  тяжелых ран,  угрожала смерть от руки
заговорщиков.  Вот почему Матраи приходилось дышать плесенью в  дальнем углу
подвала.  Впрочем, и тогда, когда он лежал на постели под крошечным окошком,
ему не  удавалось набрать в  легкие кислорода:  его уже почти не  осталось в
Мадриде.  Жители  давно  дышали  кисловато-горьким  смрадом пожарищ.  Пожары
возникали  каждый  день  в  десятках  мест,  куда  падали  бомбы  фашистских
"Юнкерсов" и "Капрони".  Нехватало ни рук,  ни воды, чтобы бороться с огнем.
Он истреблял жилища, музеи, больницы, переполненные ранеными мадридцами.
     Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, старый парикмахер приваливал
к  дыре окна мешок с песком.  В подвале становилось еще более душно.  Легким
раненого нехватало воздуха,  на  лбу набухала синяя жила,  и  кровь начинала
пульсировать  так,   что,   казалось,   вот-вот  она  прорвет  нежную  ткань
подживающих ран.
     Но  что  значили эти  страдания по  сравнению с  теми,  какие причиняли
известия, приходившие из мира, оставшегося по ту сторону сырых стен подвала!
Вспомнить хотя бы то,  что Матраи узнавал в последние две недели из обрывков
газет:
     В  Англии "Тайме" еще  замаскированно,  а  "Дейли мейл" уже  совершенно
открыто   призывали  правительства  "великих  держав"   заставить  Испанскую
республику прекратить сопротивление.
     Швейцария тоже признала Франко.
     Признала его и Польша.
     "Каудильо" обнаглел уже  до  того,  что  не  пожелал  принять Берара  с
"миссией Боннэ" и препоручил это своему министру иностранных дел Хордане.
     Около  двухсот тысяч  беженцев -  испанские женщины и  дети  -  ждали у
французской границы  разрешения переступить ее,  чтобы  спастись от  террора
Франко. А Берар от имени Франции дал обещание Хордане, что Франция не только
не впустит к  себе этих несчастных,  но заставит вернуться в  Испанию и тех,
кого приютила раньше.
     Сердце раненого разрывалось,  когда он читал все это. Страдания народа,
который он полюбил,  как родной,  были во сто крат страшнее его собственных.
Если бы он мог выйти отсюда, вернуться на фронт!
     На какой фронт?..
     Борьба в Каталонии была закончена.
     Листеру,  Модесто и Галосу с трудом удалось вернуться в Испанию,  чтобы
принять участие в  боях за  Мадрид.  Мадрид -  это  уже все,  что осталось у
республики: ее кровоточащее, мужественное сердце.
     Модесто!.. Листер!.. Быть с ними!
     Была  невыносима  мысль,   что   и   среди  испанцев,   назвавших  себя
республиканцами,   находились  способные  сложить   оружие.   Первого  марта
президент Асанья покинул Испанию,  и  через  день  Париж  подписал с  Франко
позорное  соглашение о  недопущении деятельности испанских республиканцев на
территории Третьей республики.  И это Франция!  Торез, Кашен, Дюкло, найдите
же слова, найдите средства сломить продажных правителей безумной Франции!
     Кулаки раненого сжимались в бессильном гневе.
     Петэн  назначен  послом  Франции  при  фашистском правительстве Франко.
Французский  маршал   приветствовал  испанского  разбойника,   как   "солдат
солдата".


     В  этот  день  старый  цирюльник  возвратился с  бесплодной вылазки  за
хлебом.
     - Пора уходить...
     Нет,  раненый не  думал об этом.  Его мысли были заняты словами Петэна,
сказанными генералу Франко:
     "Обещаю вам:  через французскую границу Республика не получит ни одного
патрона,  ни грамма хлеба,  хотя бы это угрожало смертью всему ее населению.
Ружья без патронов не стреляют,  солдаты без хлеба валятся с  ног.  А  когда
солдаты узнают,  что их дети и  жены умирают с голода,  они поднимают бунт и
уходят по домам..."
     Старый шакал знает,  что такое война!  Он понял,  что нужно сделать для
подрыва боеспособности армии.  Но он ошибся на этот раз:  солдаты республики
были солдатами революции.
     - Пора,  -  в беспокойстве повторял старик,  но Матраи только скрежетал
зубами от ненависти и досады:
     - Если бы я мог быть там!..
     - Еще будешь, если спасешься теперь.
     - Товарищи знают, они придут, если будет нужно.
     - А если... - старик напрасно пытался найти слова, которые не оскорбили
бы  слух генерала,  хотя оба  они  отлично знали:  там,  впереди,  где  идет
последний бой за Мадрид, теперь не до них.
     - Тогда... значит, именно так и нужно, - твердо отвечал раненый.
     Старик опустился на порог и,  покачиваясь из стороны в сторону,  сжимал
кулаками голову.  Его  тусклые глаза  наполнялись слезами.  Слезы  текли  по
морщинам,  но  старик не  замечал,  что плачет.  Его взгляд был устремлен на
лежащего в  постели раненого.  Старику было хорошо видно худое лицо -  такое
бледное,  что  оно  казалось синеватым.  Ему были видны беспорядочные клочья
бороды.  Между бородой и бровями,  как две светлые звезды,  блестели голубые
глаза,  ясные и добрые.  Старик смотрел в них и думал о том,  что, вероятно,
все-таки  отец  Педро не  прав:  не  может быть  грешником человек с  такими
глазами. Пусть он безбожник, пусть он...
     Отвечая мыслям старика, раненый сказал:
     - Если у палача нехватит для нас веревки, твой Педро предложит ему свой
поясной шнурок... "Побольше страданий здесь, ради вечного блаженства там", -
так сказал бы твой отец Педро.
     - Так сказал бог, - послышалось по ту сторону порога.
     Старик  испуганно отпрянул.  Перешагнув через  его  протянутые ноги,  в
подвал вошел монах.
     - Отец Педро!


        "16"

     События в Испании развивались с быстротой, казавшейся катастрофической.
Еще две недели тому назад поведение полковника Сехизмундо Касадо ни  у  кого
не вызывало подозрений.  То, что он взял тогда из 4-го анархистского корпуса
батальон автоматчиков для охраны своего особняка,  казалось естественным.  И
то,  что он  завел специальные пропуска для входа в  дом,  где находился его
штаб,  что он объявил этот штаб на особом положении,  более строгом, чем все
остальные военные учреждения республики,  и даже,  наконец,  то, что он взял
под  контроль всю телефонную и  телеграфную связь между Мадридом и  фронтом,
выглядело,  как  вполне  законные меры  предосторожности нового командующего
Мадридским фронтом.  Но  так было вначале.  Потом Касадо пустил в  ход такие
полицейские меры  против  всяких признаков свободы,  что  у  многих возникло
подозрение.
     "Измена!"
     Этот шопот окружал теперь особняк полковника.
     Те,  кто  близко  знал  полковника,  начавшего  свою  "республиканскую"
карьеру с должности начальника личного конвоя президента Асаньи,  в сомнении
покачивали  головами.   Кое-кто  слышал,  будто  на  пирушках,  оставшись  в
окружении  офицеров  бывшей  королевской армии,  Касадо  поворачивал портрет
президента  лицом  к  стене.   Кое-кто  помнил  анекдоты  о  левых  деятелях
республики, пущенные в обращение полковником.
     Наконец  Касадо  во  всеуслышание  заявил,  что  считает  правительство
республики несуществующим.  Он согласился с  бежавшим во Францию начальником
генерального  штаба  республики  генералом  Рохо  в  том,   что  гражданское
правительство республики должно быть низложено и  заменено "военной хунтой".
Хунта нашла бы путь договориться с генералом Франко о "почетном мире".
     Наконец  стало  известно,  что  образована и  эта  изменническая "хунта
национальной обороны".  Достаточно было  услышать  имена  ее  членов,  чтобы
понять смысл случившегося: это была уже открытая измена и контрреволюция.
     Ничего  иного  нельзя было  и  ждать  от  социал-предателя "профессора"
Хулиана   Бестейро   и   выпестованного  баскским   миллионером   Эчевариата
прислужником испанских капиталистов - Прието.
     Прокламации хунты гласили, что переговоры с Франко идут успешно и сулят
бескровное окончание войны.
     Артиллерия касадистов начала обстрел Мадрида.  Снаряды падали даже в те
районы,  которые до сих пор не обстреливались.  Авиация касадистов подвергла
бомбардировке как войска, оставшиеся верными республике, так и самый Мадрид.
Город стал ареной ожесточенных уличных боев.  Стреляли везде.  Днем и ночью.
Мужественных  мадридцев   поддержали  несколько   батальонов  7-й   дивизии,
подоспевшие с  фронта.  Разбитые  на  две  колонны  республиканцы постепенно
отвоевывали город от  изменников.  Но  самым страшным было  то,  что  фронт,
противостоявший натиску франкистов, перестал быть монолитным. Касадо взорвал
его. Изменнику удалось повести за собой несколько неустойчивых дивизий и 4-й
корпус  анархистов.   Он   двинул  их   на   Мадрид,   намереваясь  подавить
сопротивление частей,  верных  республике,  руководимых  Мадридским  обкомом
испанской компартии.  Целью Касадо была сдача Мадрида генералу Франко. Таков
был приказ, полученный от англичан.
     Мадрид держался.  В сердцах его защитников горел огонь борьбы.  Диегес,
Асканьо и  другие коммунисты были  душою обороны.  Пятая колонна была частью
уничтожена,  частью попряталась. Нужно было захватить министерство финансов.
В  его прочных каменных подвалах скрывался со своим штабом предатель Касадо.
И тут в игру была брошена еще одна карта врагов республики -  генерал Миаха.
Это был человек, сумевший втереться в доверие масс.
     Появление Миаха в  Мадриде в  эти  критические минуты было  встречено с
радостью.  Ни у кого не шевельнулось подозрение,  что этот двоедушный старый
кадровик появился тут вовсе не для того,  чтобы спасти республику,  и не для
того,  чтобы умереть вместе с  ее  защитниками.  Никто не знал,  что генерал
Миаха продался врагам республики. Если Касадо был картой английских шулеров,
то  Миаха  оказался  старой,  потрепанной картой  французов.  Он  появился в
Мадриде для  того,  чтобы расколоть единство его защитников,  чтобы взорвать
фронт, уже готовый сомкнуться над головой предателя Касадо.
     Это был последний удар в спину республики.
     4-й  корпус анархистов Киприано Мера,  подтянутый касадистами с фронта,
начал наступление на Мадрид - последнюю цитадель Испанской республики...


     Из-под  сводов метро они  вышли так,  как  если бы  его  тоннель всегда
кончался тут широким выходом на  поверхность.  Тоннель глядел на свет черным
зевом,   над  которым  паутиной  свисала  арматура  бетонного  перекрытия  и
оборванные концы кабелей.  Эти кабели торчали во все стороны,  как перебитые
жилы и нервы изуродованного города.
     Выбраться из  котлована,  в  котором они очутились,  не стоило большого
труда:  на вздыбленных взрывом рельсах подземки,  как на мосту, лежала целая
секция квартирной перегородки.  На ней еще уцелели обои и обрывок того,  что
недавно было ковром.
     То  прижимаясь к  стенам  полуразрушенных домов,  то  совершая короткие
перебежки и  снова  застывая при  звуке  приближающегося снаряда,  все  трое
пробирались  по  загроможденным развалинами закоулками  Пуэнте  Ваекас.  Нед
Грили и Гемфри Нокс были в штатском.  Но ни покроя их костюмов, ни цвета уже
нельзя было  различить под  густым слоем  известковой пыли  и  копоти.  Луис
Санчес был одет в "моно" -  серый комбинезон бойца республиканской армии. Он
не  выпускал из рук карабина.  На поясе у  Санчеса виднелась затертая кобура
пистолета и гранаты. Он двигался уверенней остальных. Он знал в этом рабочем
предместье каждый камень,  хотя снаряды превратили переулки в каменный хаос.
Здесь Санчес родился, здесь рос, сюда возвращался каждую ночь из депо, когда
был еще машинистом, а не бойцом республики.
     Сквозь  широкие проломы было  видно  все,  что  творилось внутри домов.
Достаточно было  Санчесу увидеть вон  ту  похожую на  старую  телегу кровать
тетки  Асенсии,  чтобы безошибочно повернуть здесь налево.  За  углом Санчес
непременно увидит  сейчас  слесарню  старого  Витторино  с  его  гордостью -
поворотными тисками.  Вот,  так и  есть!  Верстак,  правда,  исчез,  наверно
употребили на топку,  но тиски валяются.  Теперь остается несколько шагов до
следующего поворота,  а там второй вход налево -  подвал отца,  если... если
только от него еще что-нибудь осталось...
     Санчес остановился,  чтобы подождать спутников.  Англичане отстали. Нед
заметно прихрамывал.  Правда, он мужественно скрывал боль в ушибленной ноге,
но все же поспеть за другими не мог. Иногда Нокс протягивал ему руку, но тут
же отводил ее под укоризненным взглядом летчика.
     Санчес стоял, прижавшись спиною к остаткам каменной стены, и пытался по
каким-нибудь побочным признакам определить,  что ждет его за  поворотом.  Он
попробовал  было  крикнуть,  но  понял,  что  не  в  силах  перекричать  шум
борющегося города.  Стук то и  дело падавших камней,  шорох оползающих стен,
похожий на  шум,  издаваемый прибрежной галькой,  когда  с  нее  сбегает вал
прибоя, удары осколков по ставням лавок и разрывы, разрывы, разрывы...
     Нед подошел и  прислонился к стене рядом с Санчесом.  Нокс достал пачку
сигарет.
     Курили медленно, чтобы дать передышку Неду.
     Нокс спросил Санчеса:
     - А ты уверен, что генерал там?
     Санчес молча пожал плечами: откуда он мог знать? Он был тут в последний
раз две недели назад.  Тогда и переулок был еще переулком. И дома в нем были
похожи на дома.  Отвечая больше своим собственным мыслям,  чем Ноксу, он еще
раз повел плечами.
     - Иначе зачем мы здесь?  - сказал Нокс. - Не каждый день удается теперь
получить автомобиль.
     Нед усмехнулся:
     - Если бы они знали, кого мы собираемся на нем вывезти!
     Санчес не понимал того, что они говорили.
     - Пойдем?
     И  хотя с акцентом,  от которого не может отделаться ни один англичанин
ни в одном языке, но довольно чисто Нед ответил по-испански:
     - Пойдем.
     Санчес скинул карабин с  ремня и  побежал вдоль стены.  Через несколько
мгновений его серый "моно" слился с  облаком пыли,  поднятой упавшей трубой.
Было только видно,  что Санчес завернул за ближайший угол. Нед, прихрамывая,
побежал следом. За ним не спеша, широкими шагами двинулся Нокс...


     Мануэль скорее умер бы,  чем решился нарушить приказ своего духовника и
войти в  подвал,  где  тот  беседовал с  раненым.  Старик сидел на  каменных
ступенях,  подперев голову кулаками,  и  смотрел на проходивших мимо подвала
людей.   Это  были  последние  жители  Пуэнте  Ваекас.   Они  покидали  свое
предместье. Когда придет Франко, за ними начнется охота. Им уже обещали: это
будет такая охота, какой они не видывали со времен Торквемады.
     Люди шли,  нагруженные тем, что могли взять с собою. Старики и мальчики
несли узлы,  завязанные в  пестрые платки.  Руки женщин были заняты грудными
детьми.  Иногда грудных несли девочки,  а матери, тяжело волоча ноги, тащили
больных.
     У испанцев,  покидавших свои дома, не было детских колясочек, в которых
через  год  миллионы французов повезут свои  чемоданы из  Парижа.  Обитатели
Пуэнте Ваекас были слишком бедны для такой роскоши.  В лучшие времена, когда
им случалось переезжать из одного подвала в другой, они занимали у знакомого
землекопа тачку.  В  ней умещался их  скарб.  Но  теперь у  них не было даже
тачек. Да и кто повез бы эти тяжелые тачки? Ведь все мужчины на фронте!
     Старый Мануэль сидел на пороге своего подвала, уронив голову на колени,
и  следил за  вереницей ног  в  деревянных башмаках или  вовсе без башмаков,
ступавших по  острым обломкам того,  что еще вчера было их жилищем.  Морщины
старика  делались  все  глубже.   Глаза  его,   устремленные  на   беглецов,
становились все мутней и мутней. Он сидел неподвижно. И можно было подумать,
что он  уже умер от  горя.  Лишь иногда он  отрицательно покачивал головой в
ответ на крики женщин, звавших его с собой.
     - Уходи,  Мануэль!  Франко не погладит тебя по головке,  хотя ты и брил
когда-то знатных сеньоров, - сказал, остановившись подле него, старик, такой
же ветхий, как он сам.
     - Иди,  а  то отстанешь от своих,  -  сказал Мануэль,  но когда слесарь
Витторино  сделал  уже  шаг  прочь,  вдруг  остановил его:  -  Погоди-ка!  -
Порывшись  за  пазухой,  он  протянул  несколько  серебряных монет:  -  Тебе
пригодятся.
     - Что ты!
     - Мне-то они уже,  наверно,  не понадобятся.  -  И  с  усмешкой,  вдруг
искривившей все морщины на его лице,  добавил: - Веревку-то Франко наверняка
дает бесплатно...


     Смех причинил Матраи боль.  Но  он  заставил себя засмеяться.  Это  был
самый короткий ответ, который он