мучительнее
становилось ожидание сына,  чем  тревожнее делались распространявшиеся среди
рабочих слухи  об  арестах и  казнях,  тем  яснее казался ей  ответ на  этот
вопрос: ее сын оставался ее сыном. Но стоило Руппу появиться перед нею с его
спокойными движениями, с крепко сжатыми, как бывало у отца, губами и с таким
уверенным и открытым взглядом карих глаз,  как вся ее решимость пропадала, и
она уже не была так,  как прежде,  уверена,  что ее сын -  только ее сын. Ей
приходили на  память разговоры,  которые вели  в  ее  крохотной кухне муж  и
Тэдди.  Из этих разговоров было ясно, как дважды два, что нет на свете такой
черной силы,  которая способна остановить движение народа вперед, к свободе.
И  пособником  капиталистов  и  контрреволюционеров становился  всякий,  кто
пытался мешать этому движению,  так или иначе лил воду на их мельницу. Вот и
выходило,   что,   заботясь  о  голове  своего  мальчика,   она  оказывалась
противницей борьбы,  которую он вел,  идя по следам отца и Тэдди! А ведь она
же  не  была их противницей!  Господи-боже,  какую сложную и  страшную жизнь
устроил проклятый Гитлер!..
     Грета  с  тоской  поглядела  на  стрелки  больших  электрических часов,
висевших на трамвайном столбе.  Ее смена подходила к концу, а мальчика опять
не было!..
     Она  подышала  на  руки,  чтобы  не  выпустить штангу  из  окостеневших
пальцев,  когда  будет  переводить стрелку  перед  показавшимся на  повороте
угольным вагоном,  и,  занятая своим делом,  не  заметила,  как со ступеньки
проходившего трамвая соскочил Рупп.
     Рупп не решился,  как бывало,  открыто подойти к матери и,  взяв ее под
руку, вместе отправиться к остановке трамвая.
     Рупп мимоходом бросил вздрогнувшей от  неожиданности женщине,  что ждет
ее в той же столовой,  что обычно.  И тон его был так непринужденно спокоен,
шаги так неторопливо уверенны, что все страхи как рукой сняло. Через полчаса
она входила в столовую и,  не глядя по сторонам, направилась в дальний угол,
где обыкновенно сидел Рупп.  Он поднялся при ее приближении,  бережно снял с
нее  промокший платок и  отяжелевшее от  воды пальто и  взял своими большими
горячими ладонями ее посиневшие от холода неподатливые руки,  и держал их, и
гладил,  пока они не стали теплыми и мягкими.  Даже,  кажется, подагрические
узлы ее суставов стали меньше ныть от его дыхания, когда он подносил к губам
ее пальцы; потом он сам взял поднос и принес с прилавка еду.
     Мать смотрела ему в  глаза и  старалась уловить тревожную правду в  той
успокоительной болтовне,  которой он развлекал ее,  пока она, зажав ладонями
горячую чашку, прихлебывала гороховый суп.
     Грета  изредка  задавала вопросы,  имевшие  мало  общего  с  пустяками,
которыми Рупп старался отвлечь ее  мысли.  Но разве можно было отвлечь мысли
матери от опасности,  которую она видела над головой сына!  И  тем не менее,
как ни велик был ее страх,  как ни мучительно было ее душевное смятение, она
ни разу не сказала ему того,  что так часто думала, когда его не было рядом:
может быть, довольно борьбы, может быть, смириться на время, пока не пройдет
нависшая над Германией черная туча гитлеровщины? Словно отвечая ее угаданным
мыслям, Рупп тихонько проговорил:
     - Верьте мне, мама, совсем уже не так далек тот день, когда мы заставим
рассеяться нависшую над Германией черную тучу фашизма!
     - Ах, Рупхен!..
     И не добавила ничего из того,  что вертелось на языке. Ведь Рупп был не
только ее сыном,  - у него был отец, дело которого продолжал мальчик, у него
был учитель -  железный Тэдди.  Она - мать. А разве не мать ему вся трудовая
Германия?!
     И  Грета  сжимала зубы,  чтобы  не  дать  вырваться стону тоски,  когда
приходила мысль:  "Может быть,  в  последний раз?"  Она не  могла не  думать
этого, прощаясь с ним.
     - Послушай, мальчик... Может быть, теперь тебе лучше переехать ко мне и
ходить на работу, как ходят другие?
     Рупп покачал головой:
     - Нет, мама. Я могу понадобиться хозяевам в любую минуту.
     Она была уверена,  что дело вовсе не в хозяевах.  Но если бы знать, что
мальчик только боится за  ее покой,  хлопочет об ее безопасности?!  Тогда бы
она не стала и  разговаривать,  а сама пошла бы за его вещами и перевезла их
домой.  Но  разве она  не  помнит разговоров на  своей кухне,  разве она  не
понимает, что такое явка?..
     У  Руппа так  и  нехватило духу сказать ей,  что  Франц Лемке с  честью
прошел до конца,  а у нее не повернулся язык спросить,  знает ли он об этом.
Каждый решил оставить то, что знал, при себе.
     Прощаясь,  Рупп протянул ей  маленький томик.  Грета удивилась,  увидев
дешевый стандартный переплет евангелия.
     - Зачем мне?
     - Я  не мог ее уничтожить.  Это память об одном друге.  Спрячьте ее для
меня.
     Она поняла, что переплет - только маскировка, и с тревогой взглянула на
сына.  Однако и  на этот раз она больше ни о  чем не спросила и молча сунула
книгу в карман.  Только дома, поднявши на кухне кусок линолеума, под которым
когда-то прятал свои книги муж,  Грета заглянула в евангелие:  "Анри Барбюс.
Сталин.  Человек,  через  которого раскрывается новый  мир".  Грета раскрыла
книгу:  "...Он  и  есть центр,  сердце всего того,  что лучами расходится от
Москвы по  всему  миру...  Вот  он,  величайший и  значительнейший из  наших
современников...  Люди любят его,  верят ему,  нуждаются в нем, сплачиваются
вокруг него,  поддерживают его  и  выдвигают вперед.  Во  весь  свой рост он
возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим..."
     Забыв о поднятой половице, Грета перебрасывала одну страницу за другой:
"Нашей партии мы  верим,  -  говорит Ленин,  -  в  ней мы видим ум,  честь и
совесть нашей эпохи..." "Не всякому дано быть членом такой партии, - говорит
Сталин. - Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в
такой партии!"
     Ее мальчик выдержит! Как отец, как Тэдди!
     "Чтобы честно пройти свой земной путь,  не надо браться за невозможное,
но надо итти вперед, пока хватает сил".
     Ее мальчик идет вперед.  У него хватит сил дойти до конца.  Как у отца,
как у Тэдди, как у... Франца!..
     Если бы кто-нибудь знал, как трудно ей, матери!..
     Грета смотрит на последнюю страницу:
     "...Ленин лежит в мавзолее посреди пустынной ночной площади, он остался
сейчас единственным в  мире,  кто  не  спит;  он  бодрствует надо всем,  что
простирается вокруг него, - над городами, над деревнями. Он подлинный вождь,
человек,  о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им товарищ
и учитель одновременно; он - отец и старший брат, действительно склонявшийся
надо всеми.  Вы не знали его,  а он знал вас,  он думал о вас.  Кто бы вы ни
были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе
находится в руках того,  другого человека, который тоже бодрствует за всех и
работает,  - человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого
солдата..."
     Грета  захлопнула было  книгу,  но  снова  подняла  переплет,  еще  раз
посмотрела на первый лист: "Сталин" - и нагнулась к тайнику под полом.


                                     27

     Несмотря на теплый весенний день, - стоял март 1939 года, - Лорану было
холодно.  Он был худ, желт и много дней не брит. Воротник пиджака он поднял,
чтобы скрыть отсутствие под ним чего бы  то  ни было,  кроме красного шарфа,
обмотанного вокруг шеи. Пальто у Лорана давно не было.
     Для безработного зима неуютна и  в  Париже.  Чтобы пережить ее,  Лорану
пришлось продать все -  от часов до одеяла. Вернувшись из Испании, он не мог
удержаться ни на одном заводе.  И  на заводах и в муниципалитете внимательно
следили за черными списками, которые услужливо доставлялись полицией.
     Что было говорить о каком-то незаконном увольнении никому не известного
эльзасца Лорана,  если  на  всеобщую стачку  рабочих,  протестовавших против
покушения на их права, сам премьер ответил погромной речью по радио! Даладье
выкинул на улицу тысячи рабочих,  сотни отправил в  тюрьму и  санкционировал
чрезвычайные  декреты  Рейно,  взвалившие  на  плечи  трудового  люда  бремя
непосильных налогов, отменил сорокачасовую неделю и сделал сверхурочный труд
принудительным.
     Всего  пять  месяцев  назад  Лоран  из  любопытства поехал  в  Ле-Бурже
встречать Даладье,  вернувшегося из  Мюнхена.  Он  видел премьера вот так же
близко, как сейчас садовника. Честное слово, можно поверить рассказу, будто,
выглянув из самолета и  увидев толпу,  Даладье готов был захлопнуть дверцу и
приказать лететь обратно.  Говорят,  он думал, что сто тысяч парижан явились
растерзать его за  позор Франции,  за  предательство одной из  ее  вернейших
союзниц.  Но нет, толпа мещан вопила: "Да здравствует Даладье!" Эти остолопы
поверили  тогда  россказням,   будто  премьер  привез  из  Мюнхена  мир  для
нескольких поколений французов.
     Лоран  отлично помнил,  как  через  три  месяца после этого хвастливого
заявления Даладье  парижане были  повергнуты в  уныние  известием о  падении
Барселоны.
     Барселона! Ах, господи-боже, можно было подумать, что это происходило в
какой-то другой жизни -  бригада Матраи и  батальон Жореса.  Всегда веселый,
беззаветно мужественный генерал и дорогие товарищи...  Лоран помнил их всех:
и  своего соотечественника Даррака;  и  бригадного художника немца Цихауэра,
изрисовавшего груды  бумаги карикатурами на  Франко,  которыми они  дразнили
фалангистов;  и долговязого англичанина Крисса.  Что-то сталось с ним?..  Ах
да,  он погиб в тот день,  когда приезжала эта испанская певица! Да, да!.. А
ближе всех  стал тогда Лорану американец Стил,  с  которым они  вначале друг
друга даже и не понимали.  Сколько они спорили, боже правый! И каким дураком
казался,  вероятно,  остальным  Лоран,  когда  он  с  пеною  у  рта  защищал
французских министров-социалистов.  Дружище Стил,  ты  оказался прав:  самые
продажные шкуры,  а не социалисты!  Всех бы их на фонарь!  Да,  чорт возьми,
доведись Лорану снова встретиться со Стилом, он знал бы, что сказать!
     Лоран отлично помнил,  как переживал Париж дни, когда пала Барселона, и
через  неделю франкисты очутились у  французской границы.  Он  ходил тогда с
толпой  к  палате -  требовать открытия пиренейской границы,  где  скопились
поезда с оружием для республиканцев. Это было все, что он мог тогда сделать,
но он считал себя обязанным хотя бы крикнуть депутатам:
     - Долой невмешательство! Оружие испанцам!
     Простая трудовая Франция желала победы Испанской республики,  а  Боннэ,
размахивая фалдами синего  сюртука,  кричал свое,  и  перекричал-таки  всех:
граница  осталась  закрытой,  республика осталась  без  оружия.  И  вот  она
истекает кровью в  неравной борьбе:  не  сегодня -  завтра падет  Мадрид,  и
потоки пролитой напрасно крови станут еще  обильней под  топорами фашистских
палачей!
     Мадрид?! Лоран хорошо помнил Университетский городок и Каса дель Кампо,
где их  бригада оставила не одну сотню своих бойцов.  Может ли он забыть тот
день, когда Стил с этим беспалым скрипачом Луи притащили из воронки раненого
летчика? Кто он был, этот парень? Кажется чех...
     Луи Даррак! Славный был парень, настоящий сын Парижа! Но, кажется, и он
тогда смеялся над  Лораном,  восхвалявшим французские порядки?  Фу,  дьявол,
неужели, всю эту чепуху болтал действительно он, Лоран? Будь он парижанином,
ему,  наверно,  давным-давно стало бы ясно все,  но ведь он же, чорт побери,
всего  эльзасец,  по  традиции  двух  поколений  мечтавший вернуться в  лоно
прекрасной Франции.
     Вот и вернулся!..
     Окурок обжег губы Лорана.
     Он с сожалением бросил его и придавил каблуком.
     Жизнь!
     Почему она казалась такой не  похожей на  то,  что писалось в  газетах?
Понадобилось попасть в чужую страну, в Испанию, чтобы кое в чем разобраться.
Что же  это?  Выходит,  бригада была для него настоящей школой.  А  кто были
учителя?  Люди со всех концов света,  и  его главный "профессор" -  каменщик
Стил.  Удивительно,  как здорово у коммунистов работают мозги! И сам генерал
Матраи, и Зинн - комиссар, и длинноногий начальник штаба Энкель, и маленький
Варга,  и  художник Цихауэр,  можно сказать,  чужие друг другу люди и даже с
разных концов земли, а говорят словно на одном языке! Да, подумать противно,
каким  дураком он  сам,  наверное,  выглядел тогда в  глазах Стила и  других
ребят. Тьфу!..
     Лоран  поднялся  со  скамьи  и,  машинально еще  раз  растерев подошвой
окурок,  зашагал по  аллее.  Он старался размышлениями отвлечь себя от боли,
которую снова почувствовал в желудке. Слава богу, поразмыслить было над чем.
Ведь если быть логичным,  то для человека, желающего до конца постичь правду
жизни,  открытую ему  коммунистами в  Испании,  не  может быть  ничего более
правильного, чем вступить в их партию.
     Лоран  остановился перед  газетным киоском  и  пробежал глазами крупные
заголовки,  видневшиеся на  первых страницах газет,  приколотых над  головой
газетчицы.
     Он вежливо приподнял шляпу:
     - Что нового, мадам Жув?
     Он отлично знал,  что мадам Жув не читает газет, но когда-то, в хорошие
времена, он снимал у нее чердак и, как аккуратный плательщик, сохранил с ней
добрые отношения. Поэтому, когда у него не бывало двух су на вчерашний номер
газеты, а у нее бывал часок затишья между полуденными и вечерними выпусками,
она позволяла ему тут же, около киоска, просмотреть заголовки.
     - Только,  пожалуйста,  сложите опять так,  чтобы было  незаметно,  что
газету разворачивали, - проговорила она, откалывая для него отсыревший после
утреннего дождя номер "Попюлер".
     - Нет,  нет! - остановил ее Лоран. - Не то! Одно мгновение она смотрела
на него с недоумением:  Ах, да! - И, оставив "Попюлер", она подала ему номер
"Юманите".
     - Да  кстати уж  и  объясните мне,  что это болтают,  будто беженцам из
Испании, которые в Париже, прислали пять миллионов франков? Может статься, и
на  вашу долю немного придется!  Сама-то  я  очки дома забыла!  -  Это  было
обычным приемом, с помощью которого она скрывала неумение прочесть что бы то
ни было кроме заголовков газет.
     Лоран  быстро  отыскал  сообщение,  гласившее,  что  испанский посол  в
Париже,  Паскуа,  получил от советского правительства пять миллионов франков
для помощи испанским беженцам.
     - К сожалению,  мадам,  на мою долю ничего не перепадет,  -  со вздохом
проговорил он.
     Она критически оглядела его унылую фигуру.
     - Все без работы?
     Вместо ответа он приоткрыл ворот пиджака.
     - А ведь вы такой же социалист, как наши министры, - насмешливо сказала
газетчица.
     Лоран свистнул сквозь зубы.
     - Мы разошлись с ними во взглядах.
     - Ха-ха!  -  Она,  как мужчина, провела пальцами по своим густым черным
усикам.  -  Смотрите в  их сторону,  -  и  она ткнула пальцем в  мокрый лист
"Юманите". - Говорят, что в последнее время это до добра не доводит...
     - Не все ищут добра, мадам. Кое-кому нужна правда.
     - Если судить по  спросу на  "Юманите",  то искателей правды становится
все больше...  Где времена,  когда "Матен" была самой ходкой газетой?..  - и
она вздохнула.
     Лоран, не слушая ее, просматривал страницы "Юманите".
     - Как ни крепко завинтили крышку чехословацкого котла,  а он все кипит,
- сказал он и стал было складывать газету,  но тут взгляд его упал на первую
страницу:  "Сегодня в  зале  Народного дома,  на  площади Арколь,  состоится
обсуждение  доклада  товарища  Сталина,  опубликованного нами  во  вчерашнем
номере".
     - Нет ли у вас вчерашнего номерочка? - заискивающе спросил Лоран.
     Мадам  Жув  без  особой готовности перебрала столку газет  и  протянула
Лорану номер.
     Он  развернул газету и  жадно впился глазами в  первую полосу:  "Сталин
докладывает восемнадцатому съезду Коммунистической партии".
     Взгляд Лорана бегал по строкам:
     "Международное положение Советского Союза...  Новая  империалистическая
война стала фактом...  фашистские заправилы,  раньше чем  ринуться в  войну,
решили известным образом обработать общественное мнение,  т.е.  ввести его в
заблуждение, обмануть его.
     Военный блок  Германии и  Италии  против  интересов Англии и  Франции в
Европе?  Помилуйте,  какой же это блок! "У нас" нет никакого военного блока.
"У  нас"  всего-навсего  безобидная  "ось  Берлин  -  Рим",  т.е.  некоторая
геометрическая формула насчет оси. (Смех.)
     Военный блок Германии,  Италии и Японии против интересов США,  Англии и
Франции на Дальнем Востоке?  Ничего подобного! "У нас" нет никакого военного
блока.  "У нас" всего-навсего безобидный "треугольник Берлин - Рим - Токио",
т.е. маленькое увлечение геометрией. (Общий смех.)
     Война против интересов Англии,  Франции, США? Пустяки! "Мы" ведем войну
против Коминтерна,  а  не  против этих государств.  Если не верите,  читайте
"антикоминтерновский пакт", заключенный между Италией, Германией и Японией.
     Так  думали  обработать  общественное мнение  господа  агрессоры,  хотя
нетрудно было понять,  что  вся эта неуклюжая игра в  маскировку шита белыми
нитками,  ибо смешно искать "очаги" Коминтерна в пустынях Монголии,  в горах
Абиссинии, в дебрях испанского Марокко. (Смех.)
     Но война неумолима.  Ее нельзя скрыть никакими покровами.  Ибо никакими
"осями", "треугольниками" и "антикоминтерновскими пактами" невозможно скрыть
тот  факт,  что  Япония захватила за  это  время громадную территорию Китая,
Италия  -  Абиссинию,  Германия -  Австрию и  Судетскую область,  Германия и
Италия  вместе  -   Испанию,  -  все  это  вопреки  интересам  неагрессивных
государств.  Война так и осталась войной,  военный блок агрессоров - военным
блоком, а агрессоры - агрессорами.
     Характерная черта новой империалистической войны состоит в том, что она
не  стала еще всеобщей,  мировой войной.  Войну ведут государства-агрессоры,
всячески ущемляя интересы неагрессивных государств..."
     Мадам Жув спросила:
     - Вы еще не стали коммунистом, господин Лоран?
     - Это чрезвычайно интересно,  то,  что здесь написано,  -  взволнованно
проговорил Лоран и,  забыв,  что газета дана ему на  несколько минут,  снова
погрузился в чтение.
     "Чем  же   объяснить  в   таком  случае  систематические  уступки  этих
государств агрессорам?
     Это  можно  было  бы   объяснить,   например,   чувством  боязни  перед
революцией,   которая  может  разыграться,  если  неагрессивные  государства
вступят в  войну,  и  война  примет  мировой характер.  Буржуазные политики,
конечно,  знают,  что  первая мировая империалистическая война  дала  победу
революции в  одной из  самых больших стран.  Они боятся,  что вторая мировая
империалистическая война может повести также к  победе революции в одной или
в нескольких странах..."
     Лоран с азартом ударил ладонью по развернутому листу.
     - Вы  понимаете,  мадам,  этот  человек глядит так  далеко вперед,  как
неспособны смотреть все наши министры, вместе взятые, - прошлые, настоящие и
будущие. Честное слово!
     - О ком это вы?
     Но Лоран так и не ответил на ее вопрос, он с увлечением читал дальше.
     "Но  это  сейчас не  единственная и  даже не  главная причина.  Главная
причина состоит в  отказе большинства неагрессивных стран  и,  прежде всего,
Англии  и  Франции  от  политики  коллективной  безопасности,   от  политики
коллективного отпора агрессорам,  в  переходе их на позицию невмешательства,
на позицию "нейтралитета"..."
     Мадам Жув скрутила папиросу и ловко заклеила ее толстым,  как баклажан,
языком. Заметив, что Лоран сложил газету не по фальцу, сердито пробормотала:
     - Вы обращаетесь с газетой так, словно заплатили за нее!
     - Прошу  прощения,  -  спохватился Лоран и  тщательно разгладил ладонью
складку.  Он собирался было найти место,  на котором его прервала газетчица,
но она решительно сказала:
     - Давайте-ка ее сюда:  прохожие начинают обращать на ва