твии до осажденного франкистами Мадрида.
     Роу  обрадовался,  когда оказалось,  что его провожатым будет монах.  В
нынешних обстоятельствах сутана -  наиболее подходящий наряд для  проводника
по Испании.
     Роу  знал,  что,  высадив  его  у  Гибралтара,  "Дидона"  останется там
недолго.  Она  перейдет в  Валенсию и  будет ждать его  возвращения на  борт
вместе  с   бывшим  начальником  генерального  штаба,   а  ныне  командующим
мадридским  фронтом   республиканских  войск   полковником  Касадо.   Дважды
"переменив лицо", Роу должен был появиться в республиканском тылу в качестве
члена  парламента  и   прогрессивного  журналиста  по  имени  Эдуард  Грили.
Документы Грили считались "свободными".  По  сведениям прессы,  Эдуард Грили
исчез без вести при перелете из  Англии в  Испанию.  По  данным Интеллидженс
сервис,  он  был  расстрелян  франкистами вследствие  провокации  одного  из
секретных агентов французского Второго бюро.  Копия донесения этого агента о
расстреле Грили имелась в  распоряжении британской разведки.  Документы Неда
вполне устраивали Роу.
     На первый взгляд казалось гораздо более простым,  если полковник Касадо
нужен  англичанам,  переправить его  через фронт к  Франко.  Отсюда было  бы
нетрудно вывезти даже слона.  Но сложность заключалась в том, что момент для
бегства Касадо еще не настал.  Он еще числился на службе республики. Имя его
значилось в списках офицеров, которых Франко обещал повесить, как только они
попадут ему в лапы.
     Между  тем  Касадо  был  ценным  английским агентом,  и  хозяева хотели
застраховать его от непоправимых случайностей.
     Задача Роу считалась ответственной.
     У  англичан были причины не открывать генералу Франко того,  что Касадо
организовал хунту изменников в  тылу республики по их поручению.  Английская
служба считала, что Касадо еще может ей пригодиться в будущем.
     Роу  не  интересовался,   была  ли  то  пустая  угроза  Франко  или  он
действительно намерен был  повесить Касадо.  Для  Роу  это  был лишь один из
пунктов инструкции,  полученной от шефа:  "беречь Касадо!"  Остальное его не
касалось.


        "14"

     После  памятного  ночного  инцидента  Гаусс  не   мог  отказываться  от
предложенной ему казенной квартиры.  Пришлось переехать. Правда, Гаусс не до
конца  покинул  свое  обиталище  на  Маргаретенштрассе:   там  осталась  вся
обстановка и, главное, остались на стенах любимые французские полотна.
     Это создавало заметную брешь в личной жизни Гаусса.  Когда ему хотелось
взглянуть на картины,  посидеть перед ними,  нужно было ехать "домой". И тем
не  менее  он  не  хотел переносить их  в  казенное жилище.  Он  думал,  что
необходимость бывать  на  Маргаретенштрассе не  позволит ему  забыть  старое
отцовское гнездо.  А  гнездо  это  было,  пожалуй,  единственной его  личной
привязанностью в жизни. Конечно, после французских картин. Хотя, может быть,
и  сама-то  французская живопись стала  ему  так  мила  отчасти потому,  что
составляла неотъемлемую принадлежность этого гнезда.  Ведь с тех пор, как он
помнил себя,  стояли у  него в  памяти и  самые старые из этих полотен.  Они
висели тогда повсюду:  в отцовской приемной, в гостиной матери, в столовой и
даже  в  зале,  между  портретами полководцев.  Отец  привез много картин из
похода во Францию.  Покойник не слишком разбирался в живописи, большую часть
его добычи Гауссу пришлось попросту убрать.
     Иногда Гауссу казалось,  что в  его страсти есть что-то неестественное:
он,  кому надлежит называть себя "железным представителем железного народа",
питает любовь не  к  "здоровому немецкому искусству",  а  к  этой  чертовски
талантливой французской живописи! Не является ли это неосознанным следствием
какого-нибудь  еще  никем  не  открытого процесса  преемственности душевного
богатства наций и поколений?  Не вывези его отец, капитан Фридрих фон Гаусс,
кучу картин из французских замков и не узнай об этом кадет Вернер фон Гаусс,
возможно,  он  никогда и  не заинтересовался бы галльским искусством.  Никто
никогда не  вставил бы  в  "инструкцию для германских войск,  действующих на
территориях противника" параграфа об  отборе  трофейного фонда  произведений
живописи.   И  тогда  в  будущей,  уже,  вероятно,  совсем  недалекой  войне
какой-нибудь  Шверер  или  Пруст,  ворвавшись в  картинную  галлерею  Лувра,
приказал бы  сжечь ее  богатства из  желания доказать свое  право победителя
творить все,  что  ему  вздумается...  Когда-нибудь  потомки нынешних немцев
(когда  они  из  коричневых тварей  снова  превратятся в  полноценных людей)
оценят  Гаусса,  одним  лишь  параграфом  инструкции  сохранившего сокровища
живописи для хранилищ Великой Германии. А впрочем... Впрочем, Гаусс вовсе не
был уверен в  том,  что победители будут нуждаться в  каком бы  то  ни  было
искусстве.  Что  это  будет за  "искусство победителей" -  искусство больших
идей,  которые станут править миром,  или эклектическое месиво из всего, что
окажется в  трофейном фонде?  Гаусс не мог даже приближенно ответить на этот
вопрос.
     Да и  стоило ли ломать голову над такого рода идеями?  Идеи в  нынешней
Германии! Существуют ли они тут вообще? Есть ли, например, хоть какие-нибудь
идеи у Гитлера?  Конечно, никаких! Думает ли он хоть когда-нибудь о развитии
германского народа,  об  его счастье,  об  улучшении государственной машины?
Разумеется,  нет!  Люди не  интересуют этого ублюдка.  Немцы для него только
материал,  при помощи которого он  намерен достичь власти над миром.  Кто-то
говорил Гауссу, что в узком кругу Гитлер и не называет немецкий народ иначе,
как "стадо баранов, недостойных его великих идей". Фюрер уверяет, будто ради
счастья немцев готов уничтожить весь мир. Но если какой-нибудь немец решался
отказаться от предложенного "счастья",  Гитлер рубил ему голову.  О каких уж
тут идеях,  о каком искусстве стоило толковать?..  Все - немыслимая чепуха и
неразбериха...
     Новая квартира Гаусса имела еще одно существенное неудобство:  она была
расположена далеко  от  Тиргартена.  А  Гаусс  привык  в  течение многих лет
совершать там свою предобеденную прогулку.  Он изучил там каждую дорожку.  В
этом Тиргартене остались и  все старые привязанности Гаусса -  старый фриц с
палкой короля-капрала,  и  королева Луиза,  и  все короли и курфюрсты,  мимо
которых он  проходил,  чтобы  еще  и  еще  разок взглянуть в  лицо  прошлому
Пруссии...
     Вблизи новой квартиры не  было никакого парка.  А  ехать куда-нибудь на
автомобиле, чтобы там пройтись пешком, - это казалось Гауссу глупым.
     И  вот  он  стал  играть  на  биллиарде.  Сначала  это  показалось  ему
бессмысленным топтаньем на месте. Но когда он с карандашом в руках высчитал,
что за полчаса успевает пройти вокруг биллиардного стола по крайней мере два
километра, "топтанье" приобрело смысл. Если к тому же, независимо от погоды,
летом и зимою играть при растворенных окнах, все будет в отличном порядке.
     Он несколько раз сыграл с  партнером:  один или два раза с  адъютантом,
потом  с  камердинером.   Но  их  угодливо-постные  физиономии  портили  ему
настроение.   Он  решил  играть  один.  Не  все  ли  равно,  добиваешься  ты
наибольшего  числа  карамболей  в   присутствии  какого-то   дурака  или   в
одиночестве?! Один на один с кием - даже приятнее.
     С  тех пор ежедневно в один и тот же час в биллиардной раздавался сухой
стук сталкивающихся шаров и щелканье счетчиков, на которых Гаусс методически
отмечал карамболи - свои и своего воображаемого противника.
     Это бывали полчаса приятного одиночества,  кусочек личной жизни.  В ней
не было места соглядатаям,  даже лакеям -  бесплатному приложению Гиммлера к
казенной квартире.  Гаусс  мог  сколько угодно  обдумывать удар.  Он  смешно
наклонял голову, прищуривался, даже приседал у биллиарда, соображая, в каком
направлении покатится шар  при том или ином угле рикошета.  Иногда Гаусс так
увлекался, что расстегивал мундир.
     Однажды стоявшие в  углу  биллиардной большие часы  своим  громким боем
испортили ему удар.  Он  приказал убрать их.  С  тех пор в  комнате не  было
слышно даже ударов маятника -  ничего,  кроме щелканья шаров и  позвякивания
генеральских  шпор,  то  размеренно  редкого,  когда  Гаусс  в  задумчивости
переходил от борта к борту, то поспешного, когда он торопливо шагал к удачно
ставшему шару, на ходу примериваясь к удару.
     Длинная  тень   генерала,   изломанная  панелью  или   спинкой  дивана,
привидением металась по стенам...
     Сегодня, увлекшись серией удавшихся ему сложных карамболей, Гаусс забыл
о том,  что к обеду приглашен генерал Шверер. Это было не свидание друзей, а
лишь  исполнение служебной обязанности:  он  не  мог  сказать Герингу "нет",
когда  тот  попросил  поговорить со  Шверером  в  частной  обстановке Геринг
надеялся, что таким путем он избавится от ушей Гиммлера, рассованных по всем
углам военных учреждений и штабов Берлина. Он так и сказал:
     - Найдется же,  чорт возьми,  хоть одна комната в  вашем доме,  где  вы
действительно можете поговорить с глазу на глаз.
     - С  глазу на  глаз?..  Разумеется,  -  ответил Гаусс.  -  Но "с уха на
ухо"... не ручаюсь.
     И   он  выразительно  приподнял  угловатые  плечи  с   тугим  плетением
генеральских погон. Геринг рассмеялся.


     Все не нравилось Швереру в этом неожиданном приглашении.  Даже то,  что
Гаусс с  не свойственной ему поспешностью приставил кий к биллиардному столу
и пошел навстречу гостю.  Шверер не любил любезностей Гаусса.  Правда, Гаусс
давно уже примирился с поворотом в карьере Шверера и больше не позволял себе
иронии,  которую прежде  частенько пускал  в  ход  при  встречах со  "старой
пиголицей", но это заставляло Шверера только еще больше настораживаться. Сам
он  тоже не отказывался от надежды когда-нибудь взять реванш и  поиздеваться
над Гауссом.
     Эти мысли быстро пробегали в мозгу Шверера,  пока он маленькими шажками
преодолевал широкое пространство паркета между дверью и  биллиардным столом,
из-за которого вышел Гаусс.  И еще не успев ответить на приветствие хозяина,
Шверер подумал: "Готов поклясться: он приготовил мне какую-то пакость".
     - Рад видеть... Прекрасно выглядите...
     С этими словами Гаусс даже,  кажется, дотронулся до ручки кресла, делая
вид, будто хочет подвинуть его гостю.
     "Положительно,  гадость",  -  еще раз подумал Шверер и аккуратно уселся
как раз в середине между высокими боковинками большого кожаного кресла.
     Даже то,  что  Гаусс предложил ему  именно это  огромное кресло,  а  не
обыкновенный стул,  на  котором не  был бы так заметен маленький рост гостя,
показалось Швереру не случайностью.
     "Пакостник", - окончательно решил он про себя.
     Лакей  поставил на  столик  поднос  с  бутылками.  Шверер подозрительно
покосился на этикетки: Гаусс окончательно офранцузился!
     - Перед обедом?.. - предложил Гаусс.
     Шверер, презрительно выпятив губы, почти грубо отрезал:
     - Не  признаю...  этих,  -  он  сделал вид,  будто у  него  ускользнуло
французское слово, - этих... "апперитивов".
     - Тогда рюмку русской водки, а?
     - Это другое дело, - согласился Шверер, но губа его продолжала обиженно
торчать вперед.
     Отпивая маленькими глоточками обжигающую влагу, Шверер ждал, что хозяин
скажет,  наконец,  за каким чортом понадобилась вся эта комедия с  "частным"
приглашением.
     Но   хозяин   издевательски  медленно   прихлебывал   свой   подогретый
"Сен-Рафаэль", чмокал губами, смотрел вино на свет, - одним словом, старался
показать,  что  смакование напитка -  все,  чем  он  сейчас  занят.  Хотя  в
действительности Гаусс  думал  сейчас вовсе  не  о  вине,  а  просто пытался
представить себе  физиономию,  какую  состроит  Шверер,  когда  узнает  цель
приглашения.  Подождать с  этим  до  обеда  или  сразу же  испортить "старой
пиголице" аппетит?..
     Наконец  он  поставил  опустошенную  рюмку.   Тон  его  утратил  всякую
любезность:
     - Учитывая ваш опыт пребывания в  Китае,  рейхсмаршал приказал передать
вам поручение...
     "Положительно пакостник,  -  еще раз мысленно выругался Шверер.  - Я же
знал:  пакость". Но черты его оставались неподвижными. Синеватое морщинистое
веко  медленно опустилось за  стеклышком монокля  и  придало лицу  выражение
высокомерного спокойствия.
     А Гаусс, глядя на это веко, думал: "Настоящая пиголица. Сейчас я посажу
его на вертел".
     - По    данным,    совершенно    доверительно   полученным   господином
рейхсмаршалом от японского посла, - сухо сказал он, - японцы ведут секретные
работы  по  созданию и  испытанию совершенно нового  вида  оружия.  Господин
рейхсмаршал согласовал с  японцами вопрос о посылке на Дальний Восток нашего
доверенного и вполне компетентного офицера...
     "Какого чорта он  тычет мне  все  время этого рейхсмаршала?  -  подумал
Шверер.  -  Он же отлично знает, что у меня нет ни одного лишнего офицера...
Впрочем,  почему не  подсунуть им  Отто?"  При  этой мысли в  нем  загорелся
некоторый интерес к делу.
     - Единственный  офицер,   которого...   -   начал  было  он,  но  Гаусс
бесцеремонно досказал за него:
     - ...который мог бы выполнить поручение господина Геринга, - вы сами. -
И,  наслаждаясь  выражением  удивления  на  востроносой физиономии  Шверера,
закончил: - Именно это рейхсмаршал и имел в виду.
     Воспоминание  о  неудаче  в  Китае  вызвало  у  Шверера  отвратительную
оскомину.  Снова ехать туда  и,  быть  может,  опять оказаться в  дураках?..
"Пакостник, настоящий пакостник!! Сумел-таки подсунуть Герингу именно меня".
И  хотя он  знал,  что спорить с  Герингом бесполезно,  решил все же сделать
попытку сопротивления.
     - По   поручению   самого   фюрера,   -   начал   он   внушительно,   -
генерал-полковник Кейтель возложил на  меня  некоторые специальные задачи  в
переработке "Белого плана".
     Но Гаусс отрезал ему и этот путь:
     - Вопрос о  поездке согласован с фюрером.  Что касается "Белого плана",
то ко времени его осуществления вы будете уже здесь.
     - Да,  -  обиженно сказал Шверер,  -  повторится то  же,  что  тогда  с
Австрией: меня услали в Китай, и все сделалось без меня.
     - Вы примете участие в польском походе,  -  заверил Гаусс.  - Новый вид
оружия,  над которым работают японцы,  может понадобиться в  самом недалеком
будущем... Представьте себе, что вопрос с Польшей решится не так просто, как
австрийский и чешский, представьте себе, что в дело вступит Россия...
     При  слове  "Россия" Шверер  выпрямился и  пристально посмотрел в  лицо
Гаусса: пустая болтовня или?..
     - В  таком случае нас  живейшим образом будет интересовать,  чем  могут
угрожать Советам японцы на Дальнем Востоке,  что это за новое оружие, какова
его эффективность,  каковы перспективы,  -  продолжал Гаусс.  -  Быть может,
необходимо наше участие в развертывании производства,  быть может, требуется
вмешательство наших ученых...  -  Он подумал и  прибавил:  -  И  не только в
интересах японцев, а и в наших собственных.
     Не скрывая более интереса, Шверер спросил:
     - Что за оружие?
     Гаусс несколько замялся.  Геринг предупредил его: никто не должен знать
подробностей этого дела  здесь,  в  Германии.  Нужна величайшая секретность.
Два-три человека -  вот все, кто знает тайну японцев. Ну что же, Геринг и он
- двое, пусть Шверер будет третьим.
     - Ни один из участников вашей группы,  которая отправится на Восток под
видом коммерсантов,  не будет,  -  Гаусс угрожающе нажал на это слово,  - не
будет знать,  о  чем идет речь.  Но  от  вас я  не вижу смысла скрывать:  вы
увидите опыты  японского полковника медицинской службы господина Исии  Сиро.
Дело идет о бактериологической войне.
     - Мы  сами можем...  -  начал было Шверер,  но  Гаусс опять не  дал ему
договорить:
     - Конечно,  можем, но какие осложнения могут быть с этим связаны! Нужно
посмотреть, не справятся ли с этим японцы своими силами. В Харбине вы будете
гостем начальника военной миссии, генерал-майора Накамуры.
     Шверер забыл о  своем нерасположении к Гауссу,  забыл о том,  что самая
эта  поездка была,  вероятно,  придумана Гауссом как  очередная пакость.  Он
вскочил и в волнении пробежался по комнате, стараясь собраться с мыслями.
     - Давно  ли  японцы этим  занимаются,  чего  достигли,  что  могут  нам
показать?
     Гаусс  сделал  брезгливое движение руками,  словно  смахивая с  ладоней
что-то нечистое:
     - Блохи, зараженные чумой, и еще что-то в этом же роде...
     Шверер смотрел на  него  неприязненно:  речь идет о  таких интересных и
важных вещах, а этот долговязый гусак не дал себе труда даже запомнить!
     Шверер вздернул узкие плечи и поймал выпавший из глаза монокль:
     - У них есть опыт?
     - Институт, куда вы едете, работает года три.
     Шверер водворил монокль на место и потер руки:
     - Интересно... очччень интересно!..


        "15"

     Ночью матрац клали на кровать,  стоявшую под окном, чтобы раненому было
легче дышать в струе воздуха,  попадавшей снаружи.  Днем снова перекладывали
на пол, в темный угол подвала, чтобы раненого не было видно с улицы.
     Если поблизости не  оказывалось никого из посвященных,  кого можно было
бы кликнуть на подмогу,  старик перетаскивал генерала своими силами.  Иногда
на  помощь ему приходил маленький сын парикмахера-соседа.  Но  мальчик редко
сидел дома.  Торчать в подвале, когда весь Мадрид воюет?! Для мальчиков было
много дела на  фронте:  подносить патроны и  воду бойцам,  помогать относить
раненых  в  безопасное место,  своими  быстрыми ногами  заменять стоящие без
бензина мотоциклы связистов, - о, дела было сколько угодно! И какого дела!..
     Старик был в подвале днем и ночью -  всегда, когда ни позвал бы Матраи.
Старик  так  сжился  с  раненым,  что  ему  казалось,  они  уже  никогда  не
расстанутся.
     По  словам женщин,  принесших раненого генерала из боя,  его уже трижды
дырявили осколки франкистских снарядов и пули фашистов.  И всякий раз он,  с
еще не зажившею раной,  возвращался в бой.  И вот четвертая, тяжелая рана. А
ведь послушать его бред -  только одно и бормочут запекшиеся губы:  "Вперед,
ан  аван,  аванти" -  и  что-то  еще на  языках,  которых не  понимал старый
испанец.
     Вперед?.. Странна природа человека!..
     "Из чего,  матерь божья, сделано тело этого человека? - думал старик. -
Не из железа ли?..  А  уж сердце-то,  наверно,  стальное -  из лучшей стали.
Такую когда-то ковали в Толедо".  Хотел бы он знать, как ковано это сердце -
в пламени ли великой ненависти или в светлом огне любви, не измеримой мерами
земными?..
     "Несть бо  любви  велия,  нежели жизнь свою  отдать за  други своя",  -
вспомнились ему слова отца Педро.
     Монах время от времени появлялся в  квартале с требником и дароносицей.
Он давал отпущение умирающим.  Не позвать ли его и сюда -  пусть поговорит с
раненым. Старик послушал бы и узнал, наконец, кто прав - отец ли Педро и вся
святая церковь или  вот  этот счастливый своими ранами страдалец,  смеющийся
над богом и проклинающий церковь со всеми монахами.
     Когда  Матраи  стало  полегче  и  ему  захотелось  поговорить,   старик
предложил позвать отца Педро, но раненый пригрозил ему:
     - Если эта ворона узнает, что я тут, - нам с тобой не жить.
     - Не клевещи,  безумец!  -  в страхе зашептал старик.  -  Я брил лучших
тореро Испании, таких, под ноги которым красавицы бросали свои мантильи. И я
видел: они склоняли колена перед святыми отцами. Они все верили в бога.
     Матраи  смотрел  на  бормочущего  старика,  как  на  страшную  загадку.
Напрасно пытался он разгадать ее вот уже почти два месяца,  что лежит в этом
подвале.   Быть  отцом  Луиса  Санчеса  и  учиться  мудрости  у  тореадоров!
Самоотверженно ухаживать за  ним,  республиканским бойцом,  революционером и
коммунистом,  с  риском для  жизни охранять тайну его убежища от  фашистской
сволочи  и  мечтат