отошли так, чтобы их не могли слышать оставшиеся в каземате.
     - Дай мне слово, Ярош, что ты не позволишь тут наделать глупостей.
     - Иди, иди, Руди... тут все будет в порядке.
     Ярош помахал рукою удалявшимся Цихауэру и телефонисту и пошел обратно к
каземату. Навстречу ему бежал каптенармус.
     - Господин капрал, господин капрал! - Усач задыхался от волнения. - Они
там... рубильник...
     Вбежав в каземат,  Ярош увидел Луи,  склонившегося над пультом.  Крышка
была уже поднята.  Были открыты и  рубильник и  аварийная подрывная машинка,
которую следовало привести в действие в случае нарушения главной сети.  Лицо
Даррака отражало крайнюю степень нервного напряжения,  на  лбу его выступили
крупные капли пота.
     - Назад!..  Луи!..  - крикнул Ярош с порога, но, увидев Луи, понял, что
за  несколько минут его  отсутствия тут произошло нечто чрезвычайное:  глаза
Луи, стоявшего с телефонной трубкой, казались безумными. Он пробормотал:
     - Они приняли условия капитуляции!
     - Соединись с комендантом.
     - Он  уже  оставил форт.  Лишним людям приказано выходить наверх.  -  С
этими словами Луи отбросил трубку и положил руку на рубильник.
     - Послушай,  Луи,  не будь девчонкой, - просительно произнес Ярош. - Ты
же не Каске, ты понимаешь, чем это грозит.
     Нет, француз уже ничего не понимал. Он едва слышно пробормотал:
     - Сдать им форты? Разве ты не помнишь, как нас надули после Испании? Ты
веришь им еще хоть на полслова?
     - Довольно!  -  крикнул Ярош  и  резким  движением передвинул на  живот
кобуру. - Рядовой Даррак, три шага назад!
     Луи засмеялся.
     Ярош медленно потянул пистолет из кобуры.
     Его взгляд был прикован к  расширенным глазам Луи,  глазам,  которые он
так хорошо запомнил с  того дня,  когда впервые увидел француза склонившимся
над ним,  там,  в  Испании,  когда этот француз вместе с  американцем Стилом
вытащил его из воронки. В тот день он понял, что готов сделать все для этого
молодого скрипача с большими глазами мечтательного ребенка... И вот...
     Ярош вынул пистолет.
     За спиной Яроша послышались поспешные шаги и голос запыхавшегося Каске:
     - Комендант приказал:  всем  отсюда...  один  остается,  чтобы взорвать
форт.
     Ярош боялся оторвать взгляд от руки Даррака, лежавшей на рубильнике. Не
оборачиваясь, спросил немца:
     - Где Цихауэр?
     - Почем я знаю...
     Ярош не обернулся,  хотя эти три слова значили для него гораздо больше,
чем подозревал Каске: это значило, что Каске не был в центральном посту, что
он передавал чей угодно приказ,  только не приказ коменданта. Если бы он шел
оттуда,  то  не  мог бы  разминуться с  Цихауэром.  Значит,  нужно дождаться
возвращения Руди... Но куда же девался Гарро?
     Сбитый с толку, Каске несколько неуверенно произнес:
     - Комендант при  мне  передал сюда  приказ по  телефону.  -  И  крикнул
Дарраку  из-за  спины  Яроша:   -   Слышишь?  Исполняй  же  приказ:  включай
пятиминутный механизм - и все мы успеем отсюда выбраться... Ну?!
     Ярош видел, как дрогнули пальцы француза, и поднял пистолет.
     Но  прежде чем Ярош решился спустить курок,  его цепко охватили длинные
руки  Каске.  Только  когда  раздался  крик  немца,  приказывавшего  Дарраку
включить рубильник,  Ярош до конца понял, что целью Каске была катастрофа во
что бы то ни стало.  Он понял и  провокационное значение этой катастрофы,  и
смысл сегодняшнего появления патера Августа, и коньяк Каске - все.
     Ярош сделал усилие освободиться из объятий Каске и вместе с немцем упал
на  пол.  Пока  они  боролись,  в  поле зрения Яроша несколько раз  попадала
лампочка под потолком каземата.  Он  видел,  что свет ее  делается все более
тусклым,  как  если  бы  напряжение в  сети падало по  мере уменьшения числа
оборотов динамо.  Охваченный страхом,  что в темноте, которая должна вот-вот
наступить, Луи включит рубильник, он крикнул:
     - Луи... помоги мне!..
     Он поймал взгляд Луи, видел, как тот оторвал руку от пульта, сделал шаг
в их сторону,  но тут наступила полная темнота,  - в тот самый момент, когда
Ярошу  удалось рукоятью пистолета нанести Каске удар  по  руке,  заставивший
того разжать объятия.
     - Луи!
     Француз молчал.  Потерявший в темноте ориентировку, Ярош не представлял
теперь, с какой стороны находится пульт.
     - Луи! - повторил Ярош.
     - Не подходи, не смей приближаться!.. Я буду стрелять.
     Вот как?! Повидимому, бедняга окончательно утратил контроль над собою.
     - Луи!
     - Пойми же:  иначе нельзя. Немцы не должны захватить все это. Я не могу
иначе, не могу...
     Очевидно,  говоря это, француз продолжал на ощупь отыскивать пульт, так
как Ярош слышал шум падающих вещей.
     - Эй, Луи, ты обязан мне повиноваться!
     - Это не должно достаться немцам!.. - твердил Даррак.
     - Приказываю тебе не шевелиться!
     - Нас предали дважды и предадут еще раз, если мы будем им повиноваться.
Собственная совесть - вот кого я обязан слушать. Никого больше.
     - Ты не имеешь права решать за наш народ...
     - Ваш народ?  -  Француз истерически расхохотался.  -  Ваш народ должен
перевешать министров, которые капитулируют, и защищать свою страну!.. Народ?
Я тут потому,  что верил в него, но больше не верю. Никому не верю. Не мешай
мне, если не хочешь, чтобы я убил тебя...
     И  в  доказательство того,  что он  намерен осуществить угрозу,  Даррак
передернул затвор винтовки.
     Ярош  вскинул  пистолет и  выстрелил в  кромешную черноту  каземата.  И
тотчас же с  непостижимым для такого солдата,  как Луи,  проворством в  лицо
Ярошу сверкнула вспышка винтовочного выстрела.
     Слившийся воедино грохот двух  выстрелов потряс низкий свод  каземата и
оглушил Яроша.  Но,  словно боясь,  что  решимость оставит его,  он  один за
другим разрядил патроны туда, где за секунду до того видел вспышку выстрела.
Ярош думал теперь лишь о  том единственном,  о чем обязан был думать:  взрыв
форта должен быть предотвращен.
     И он стрелял, стрелял до последнего патрона.
     Обойма была пуста.
     Ярош понял, что не сможет сменить обойму. Его рука, сжимавшая пистолет,
дрожала мелкой неудержимой дрожью.
     Тихо,  словно боясь нарушить наступившую тишину,  он прошептал в черное
пространство:
     - Луи!..
     Он  не  мог себе представить,  что одна из его восьми пуль сделала свое
дело, хотя за минуту до того только этого и желал.
     - Луи!..  -  в отчаянии крикнул он,  уже понимая, что друг не может ему
ответить.
     Прежде чем он сообразил, что должен теперь делать, в потерне послышался
топот бегущего человека. В каземат вбежал, светя перед собою ручным фонарем,
Цихауэр.
     - Сюда! - крикнул Ярош. - Посвети скорее сюда!
     Он растерянно осматривал распростертое на полу тело француза.
     - Пусти, - сказал Цихауэр, опускаясь на колено и нащупывая пульс Луи.
     Он хотел было спросить Яроша о том,  что тут случилось,  но, увидев его
глаза, молча снял со стены и развернул носилки.
     Они  положили на  них Луи и,  обойдя распростертого у  входа в  потерну
Каске,  углубились в  тоннель.  Немец был мертв.  Одна из пучь Луи,  видимо,
попала в него.
     Шаги  их  гулко  отдавались под  бетонными сводами.  Они  шли  длинными
подземными  переходами,  через  залы  казарм,  мимо  казематов  со  сложными
механизмами управления,  мимо складов с  запасным оружием,  где на стеллажах
поблескивали  желтою  смазкою  длинные  тела   орудий  и   ребристые  стволы
пулеметов.
     Вдруг вспомнив, Ярош спросил:
     - А куда девался Гарро?
     - Мы нашли его без сознания в потерне.
     - Каске!
     Цихауэр сделал такое  движение,  словно хотел  пожать плечами,  но  ему
помешала тяжесть носилок.
     Свет  фонарика  Цихауэра  дробился  на  стальных решетках,  то  и  дело
перегораживавших путь.
     Вокруг  не  было  ни  души.  Все  было  мертво и  молчаливо.  Маленькие
электровозы застыли на рельсах с  прицепленными к  ним вагонетками,  полными
снарядов.  Ящики  консервов  и  заиндевевшие мясные  туши  виднелись  сквозь
растворенные двери холодильника;  шанцевый инструмент чередовался в  нишах с
запасными  винтовками  и   ручными  пулеметами,   с   яркою  медью  пожарных
принадлежностей.   Все  было  готово  к   бою,   к   упорному,   длительному
сопротивлению.
     Но  вот,  наконец,  впереди показалась полоска слабого света.  Это  был
серый  сумрак леса,  затянутого пеленою мелкого осеннего дождя.  Сквозь него
пробивался рассвет рождающегося дня - первого дня октября 1938 года.


                                     22

     Флеминг прислушивался к ровному голосу Нельсона и неторопливо помешивал
ложечкой в  чашке.  Это была десятая чашка кофе,  которую он выпивал за этот
вечер.
     Он прихлебывал кофе и старался не смотреть на сидевших в уголке чехов -
посла в  Берлине Мастного и референта Масаржика,  вызванных для того,  чтобы
доставить  чехословацкому  правительству  решения  мюнхенского  сборища.  Он
видел, как этих двух людей везли с аэродрома под охраною гестаповцев, словно
они были не  представителями свободной и  независимой страны,  а  уголовными
преступниками.  Он  слушал  теперь,  как  Нельсон с  видом  снисходительного
превосходства  объяснял  им   точку   зрения   англо-французских  делегатов,
скучающе-нудным голосом повторяя на разные лады одно и то же:
     - Этот   план   и   карта   с   обозначением  зон   эвакуации  являются
окончательными. Никакие отступления от них не могут быть допущены.
     - Позвольте,  - в десятый раз восклицал Мастный, - план неприемлем ни с
какой точки зрения. Он должен быть пересмотрен. Отторжение некоторых районов
нарушает  жизненные  интересы  нашей  страны,   оно   парализует  транспорт,
обессиливает индустрию, делает невозможной оборону границ.
     Нельсон демонстративно в  десятый раз взглядывал на часы и,  не уставая
повторять одно и то же, начинал:
     - План принят британской делегацией.  Если вы его не примете, то будете
улаживать ваши дела с Германией в полном одиночестве.
     - Быть может,  оно и не будет таким полным,  как вы полагаете, - выходя
из себя, сказал Масаржик.
     - Я  бы  предпочел  не  слышать  этого  намека,  -  высокомерно ответил
Нельсон,  -  чтобы  не  давать  ответа,  который  вам,  может  быть,  еще  и
неизвестен, но уже совершенно сложился у правительства его величества.
     - Мы будем апеллировать к Франции! - воскликнули чехи в один голос.
     Нельсон кисло улыбнулся:
     - Быть может,  французы и будут выражаться более изысканно, но могу вас
уверить, что они так же приняли план, как мы.
     Чехи растерянно переглянулись,  но не успели больше ничего сказать, так
как Нельсона вызвали из комнаты.
     Флеминг видел, что чехи сидят в состоянии полной подавленности. Мастный
то  свертывал полученную от  Нельсона карту,  то  снова  расправлял ее.  Оба
непрерывно курили.
     Не меньше получаса прошло в совершенном молчании.
     Флеминг налил себе новую чашку кофе.  Он поймал при этом жадный взгляд,
брошенный  на  кофейник  Масаржиком,   и  вспомнил:   за  двенадцать  часов,
проведенных чехами в этой комнате, он не заметил, чтобы кто-нибудь предложил
им поесть.
     Он  выжал в  кофе половинку лимона и  налил виски,  так  как чувствовал
приближение  приступа  лихорадки.  Вот  уже  полчаса,  как  ему  приходилось
стискивать зубы,  чтобы не дать им стучать от начинавшегося озноба. Но он не
мог позволить болезни свалить его, прежде чем он увидит финал трагедии.
     В дверь просунулась голова одного из секретарей Чемберлена:
     - Мистер Флеминг, проводите чешских делегатов в зал конференции.
     До слуха Флеминга эти слова дошли сквозь уже заполнявший голову горячий
звон, но он отчетливо слышал, как кто-то из чехов с горькой иронией сказал:
     - Нас еще называют делегатами...
     Когда они втроем вошли в зал конференции,  ни Гитлера, ни Муссолини там
уже не  было.  Даладье сидел вполоборота к  вошедшим и  ни на кого из них не
посмотрел.  Чемберлен же,  то и дело прерывая речь широкими зевками, сообщил
делегатам,  что дальнейшее существование Чехословацкой республики в границах
1918   года   противоречило  бы   решению   конференции  глав   правительств
Великобритании, Франции, Германии и Италии.
     Мастный стоял смертельно бледный,  с опущенной головой, как если бы ему
читали его собственный смертный приговор.  Масаржик же  со вспыхнувшим лицом
порывисто  обернулся к  продолжавшему сидеть  спиною  к  чехам  французскому
премьеру:
     - Вы ждете декларацию нашего правительства?
     Но  Даладье и  тут не обернулся к  чехам и  сделал знак стоявшему возле
него Леже.
     Леже сделал шаг вперед и с аффектацией произнес:
     - Главы  четырех  правительств,  заседавших тут,  -  Германии,  Италии,
Великобритании и  Франции...  -  при этом Леже отвесил по  глубокому поклону
пустым креслам,  в  которых раньше сидели Гитлер и  Муссолини,  бесцеремонно
покинувшие конференцию,  как только стало ясно, что ни Англия, ни Франция не
помешают  фашизму  по-своему  разделаться с  Чехословакией.  Поклонившись во
вторую  очередь  дремлющему  Чемберлену  и   широкой  спине  Даладье,   Леже
продолжал:  -  Высокие главы этих правительств не имеют времени ждать от вас
какого бы то ни было ответа.  Да он и  не нужен.  В  пять часов утра,  -  он
перевел взгляд на  большие стенные часы  и  указал на  них,  -  через два  с
половиною часа чехословацкий делегат должен быть на  заседании международной
комиссии в  Берлине.  Предупреждаем:  она  тоже не  будет ждать его приезда,
чтобы приступить к  определению последовательности,  в какой немецкие войска
будут   занимать   территорию,   отданную   Германии.   Вступление  немецких
вооруженных сил начнется в шесть часов утра, ни минутою позже.
     Он сделал поклон и отошел за кресло Даладье.
     - И  это  нам говорят французы!  -  едва сдерживая рыдания,  воскликнул
Масаржик.  -  Чехи никогда этого не забудут...  Вы поймете, что наделали, но
будет поздно.
     Он  закрыл лицо  руками и  побежал к  выходу.  Мастный шел  следом,  со
взглядом, устремленным в пол.
     Совершенно машинально,  так,  словно и  его звали сюда для того,  чтобы
выслушать приговор, Флеминг повернулся и вышел вместе с чехами.


                                     23

     В лесу царила тишина. Изредка слышался стук прикладов, звяканье штыка о
штык да чваканье многочисленных ног в грязи.
     Солдаты неохотно строились в  полутьме пронизанного мелким дождем леса.
Их лица были сумрачны. Шеренги выравнивались медленно.
     Из-за  бронированной двери  командного пункта  показался полковник.  За
одну  ночь  широкое лицо его  стало усталым и  серым,  как  будто он  тяжело
заболел. Следом за ним, выбирая места посуше, шагали два английских офицера.
Один из них,  худой и высокий, с аккуратно подстриженными светлыми усами, на
каждом шагу ударял себя стеком по ярко начищенному желтому голенищу.  Другой
держал  подмышкой  крепкую  походную  трость.   Рядом  с  хмурым  и  бледным
полковником они  казались  особенно розовыми и  довольными собою.  Они  были
такие  же   добротно-крепкие,   как  их   защитные  пальто,   как  сапоги  с
необыкновенно толстыми подошвами, как плотные перчатки, как каждая пуговица,
которая, казалось, тоже была довольна собой и своими хозяевами.
     Полковник подошел к выстроившемуся гарнизону форта.
     Англичане   остановились   поодаль   и   с   нескрываемым  любопытством
рассматривали солдат.  Один  из  них  вынул  пачку сигарет,  оба  закурили и
громко, не стесняясь, перебрасывались замечаниями.
     Никто,  кроме  полковника,  не  понимал  их  языка,  но  все  отчетливо
сознавали,  что  замечания англичан  относятся именно  к  ним,  незадачливым
защитникам великолепного форта, который сдавался немцам, не сделав ни одного
выстрела.  Всем казалось,  что англичане посмеиваются над чехами, безропотно
выполняющими решение конференции,  на  которой такой  же  довольный собою  и
уверенный в  своей правоте и  неприкосновенности англичанин с легким сердцем
продал Гитлеру независимость маленькой республики в  обмен на что-то,  о чем
никто из  солдат еще не  знал,  но что безусловно существовало,  не могло не
существовать и что было,  повидимому,  англичанам нужнее, нежели независимая
Чехословакия.   Может  быть,  это  было  спокойствие,  которое  в  обмен  на
Чехословакию  обещал  англичанам  Гитлер,  может  быть,  что-нибудь  другое.
Солдаты не знали.
     Полковник остановился перед строем и,  словно через силу подняв взгляд,
медленно обвел им своих солдат.
     - Солдаты!..  Чехи!.. - Каждое слово стоило ему труда. Голос его звучал
негромко,  но казалось,  в лесу притихли даже птицы,  чтобы дать возможность
всем услышать каждое слово.
     Солдаты подняли лица и ждали,  что он скажет. В эту минуту их держала в
строю  не  дисциплина,  а  неосознанное,  но  крепкое чувство солидарности с
офицером,   грудь  которого  была   расцвечена  длинною  колодкой  орденских
ленточек.  Они  верили тому,  что приказ о  сдаче форта,  о  котором они уже
знали,  для него так же нестерпим,  как для них;  они верили и тому, что его
более богатый жизненный опыт  подскажет сейчас те  настоящие слова,  которые
они хотели услышать, чтобы понять страшный смысл происходящего и убедиться в
неизбежности  и  правильности  его.   Но  вместо  того  чтобы  услышать  эти
единственно правильные слова,  которые должны были сохранить в солдатах веру
в правительство,  в генералов, в самих себя, они увидели, как, закусив седую
щетку  усов,  полковник старался сдержать дрожь  губ.  Он  так  ничего и  не
сказал,  отвернулся и  махнул рукой майору.  Солдатам казалось,  что спина и
поникшие плечи полковника вздрагивают.
     Стоявший на  правом  фланге гарнизона майор  сделал было  шаг  вперед и
раскрыл уже рот,  чтобы отдать команду,  но солдаты не захотели его слушать.
Они не  хотели его слушать сегодня именно потому,  что у  него была немецкая
фамилия, потому, что они знали; в частной жизни он говорит по-немецки.
     Гул солдатских голосов покрыл его слова.
     - Нельзя бросать форт! - кричали солдаты.
     - Или драться, или взорвать!
     - Мы не хотим вооружать немцев своими пушками!
     Полковник резко повернулся.  Все видели, что глаза его красны, но голос
его звучал теперь твердо.
     - Наше правительство приняло условия четырех держав...
     - Позор Чемберлену!
     - К чорту Даладье!
     Полковник повысил голос:
     - Будьте же благоразумны, чехи!
     - Позор!.. Позор!..
     - Мы должны сдать сооружения неповрежденными!  -  крикнул полковник, но
ему ответил дружный крик:
     - Защищаться или взорвать!
     Хотя  англичане  не  понимали  чешских  слов,  но  смысл  их  стал  им,
повидимому,  ясен. Они перестали прогуливаться вдоль опушки. Длинный сердито
отбросил сигарету и крепко ударил себя стеком по голенищу.
     - Скажите этим ослам, - крикнул он полковнику: - если они позволят себе
не подчиняться условиям передачи, Англия оставит их на произвол судьбы!
     Но  полковник даже не  обернулся в  его  сторону и  только поднял руку,
требуя у солдат молчания.
     - Нарушение условий, принятых правительством, будет на пользу немцам, -
сказал он. - Они только и ждут, к чему бы придраться, чтобы подвергнуть нашу
несчастную родину еще большим несчастьям и позору. Будьте же благоразумны...
Солдаты,  братья,  дети,  заклинаю вас  священным именем родины:  исполняйте
приказы офицеров!
     В  конце шеренги,  на  ее левом фланге,  врач закончил перевязывать Лун
Даррака.  Раненый лежал на  здоровом правом боку и  своими большими,  всегда
удивленными глазами смотрел на  выстроившихся солдат.  Некоторых из  них  он
знал до службы. Это были рабочие Вацлавских заводов. Но Луи никогда не видел
у  них  таких сосредоточенных лиц.  Словно все  они  смотрели в  эту  минуту
куда-то  внутрь себя,  боялись пропустить что-то  очень,  очень важное,  что
совершалось в их душах