два он спустился с  самолета,  как должен был тотчас же взобраться обратно:
под ногами была такая топь,  что он неизбежно погрузился бы в нее с головою,
прежде чем успел бы сделать два шага.  Выбор оставался небольшой:  утонуть в
трясине или умереть от солнечного удара...
     Инстинкт заставлял Чэна цепляться за  крыло.  Все же это было крыло его
родного самолета.  И  вот он  лежал тут,  и  тягучие,  все более медленные и
трудные думы текли в  его  мозгу,  казалось кипевшем под лучами беспощадного
солнца.  Это были мысли о Мэй и о Джойсе, о Фу Би-чене и о строгом командире
Лао  Кэ;  мысли о  школе,  любви и  боях.  Стоило Чэну сомкнуть веки,  и  на
огненном фоне рядом с  образом Мэй неизбежно возникало лицо негра.  Мешалось
все:  дружба,  любовь, ошибки, победа... Мысль о победе всплывала надо всеми
другими: победа, победа... Победа?
     Чтобы не видеть раскаленного добела неба, Чэн перевернулся на живот. Он
попытался спрятать лицо в  воротник куртки,  но комары тотчас набились туда.
Они  проникали под  одежду,  яростно  кусали  за  ушами,  шею,  спину.  Чэну
чудилось,  что  все  тело  его  горит от  уколов раскаленных иголок и  череп
распирает тесный шлем.
     Он с  усилием вернулся мыслями к товарищам,  к полку.  Перед ним встала
широкая улыбка Лао Кэ,  его сверкающие белизною зубы;  проплыл перед глазами
непослушный вихор Фу Би-чена.


     ...Сань Тин вошла в блиндаж и подняла цыновку,  чтобы сделать сквозняк:
в земляном углублении нечем было дышать. Солнце стояло высоко и словно вовсе
не собиралось уходить с небосклона.
     Сань Тин отерла лицо и,  тряхнув головой,  принялась накрывать на стол.
Потом  принесла  большой  чайник  с  трубой,  наполненной  горячими  углями.
Командующий любил крепкий, свежезаваренный чай.
     Сань Тин  приподняла крышечку и  заботливо понюхала пар.  Кажется,  все
обстояло  благополучно.  Она  высунулась из  блиндажа и  приветливо сказала,
словно принимая гостей:
     - Чай пить!
     - Когда-нибудь,  - сказал Линь Бяо, - весь мир поймет, что в жару нужно
брать горячую ванну,  а не обливаться холодной водой, пить кипящий чай, а не
глотать толченый лед,  как это делают дикари янки,  - и потянулся за налитой
для него чашкой.
     Ловко  держа  ее  на  растопыренных  пальцах,  он  маленькими  глотками
отхлебывал ароматную  зеленоватую жидкость,  и  мохнатые  брови  его  сильно
двигались в такт глоткам.
     В блиндаж вошел ординарец.
     - Генералу Пын Дэ-хуаю! - доложил он, протягивая пакет.
     Пын Дэ-хуай отошел от стереотрубы и,  распечатав длинный узкий конверт,
стал  быстро  просматривать бумагу.  Линь  Бяо  отставил  недопитую чашку  и
напряженно наблюдал за  выражением лица  генерала,  будто  пытаясь  по  нему
угадать содержание донесения.
     - Самое важное,  -  спокойно проговорил Пын Дэ-хуай, закончив чтение, -
что авиация Чан Кай-ши больше не принимает участия в обороне Цзиньчжоу...
     - Значит, маньчжурскую пробку мы заткнем накрепко.
     - И второе: Фан Юй-тан выступил.
     - А-а, господин католик, наконец, решился! - смеясь, сказал Линь Бяо.
     - Его дивизии ударили от Калгана во фланг Янь Ши-фану.
     - Эти  два  толстяка  ненавидят друг  друга.  Сцепившись,  они  уже  не
разойдутся, пока один из них не падет. А мы поможем пасть изменнику Яню.
     - Что же, - подумав, проговорил Пын Дэ-хуай, - можете двигаться и вы.
     Вместо ответа Линь  Бяо  молча  перекинул через  голову ремень большого
маузера.
     - Вам выпала большая честь,  Линь Бяо,  - сказал Пын Дэ-хуай. - Сегодня
начинается конец Чан Кай-ши. И этот удар наносят ваши солдаты.
     - С именем партии и председателя Мао!


     Фу сделал над болотом два круга,  далеко высунув за борт голову,  чтобы
хорошенько  разглядеть  лежавший   посредине  болота   самолет.   Он   видел
распластанного на  его крыле Чэна.  Шум мотора должен был бы разогнать самый
крепкий сон,  но  Чэн не шевелился.  Посадив самолет,  Фу поставил сектор на
малые обороты и пошел к воде.  Сложив руки рупором,  он покричал,  но Чэн не
отозвался. Фу постоял в раздумье и медленно зашагал обратно к самолету.


     Солнце уже  давно  перешло зенит,  когда  над  озером снова послышалось
стрекотанье мотора.  На  этот раз из подрулившего к  озеру учебного самолета
следом за Фу вылез Джойс.  Они оба покричали с берега,  но опять не получили
ответа.  Они сели на берету и молча закурили. Время от времени Фу поглядывал
на часы,  поднимая взгляд к солнцу, и мерил путь, оставшийся багровому диску
до горизонта.
     - Я так и знал: санитарному автомобилю сюда не пройти, - сказал он.
     - Ему  не  перебраться через то  второе болото.  А  объезжать -  это до
завтра, - согласился Джойс. - Такое положение вещей нас не устраивает.
     - А еще больше его,  -  с горькой усмешкой сказал Фу,  движением головы
указав на Чэна.
     - Тогда  мы  не  должны больше ждать  санитарный автомобиль,  -  сказал
Джойс: - в нашем распоряжении мало времени.
     Фу  молча  поднялся и  пошел  к  самолету.  Джойс  помог ему  выгрузить
надувную резиновую лодку.


     ...Солнцу оставалось уже пройти совсем короткий путь до  горизонта.  От
высокой травы озера на берег ложились длинные тени.
     Тяжело ступая с Чэном на плече, Джойс приближался к своему самолету. На
примятой траве оставались мокрые следы. Его одежда тоже была мокрой.
     Остановившись возле самолета,  Джойс осторожно снял со  своей шеи  руку
Чэна. Вдвоем с Фу они бережно положили Чэна в заднюю кабину.
     Негр  отряхнулся,  сбрасывая с  себя налипшую траву и  грязь.  Глядя на
него, Фу усмехнулся.
     Только когда они выкурили по папиросе, Джойс сказал:
     - Втроем мы с этой площадки не взлетим!  - И в подтверждение своих слов
ударил каблуком в пружинящую почву берега. - За мною пришлете завтра.
     Полагая, повидимому, что другого решения не может быть, он обошел крыло
и взялся за винт.
     Фу застегнул шлем и полез в кабину. Прогрев мотор, он дотянулся до Чэна
и  осторожно ощупал повязку,  которой не  очень умело,  но очень старательно
была обмотана его голова.
     Наконец Фу уселся и  дал обороты.  Но тут,  пересиливая вихрь от винта,
Джойс бросился к самолету и крикнул в самое ухо Фу:
     - Отдайте мне ваши сигареты!.. Тут чертовски много комаров.
     Пряча в  карман пачку и  держась за  борт  кабины,  он  ответил улыбкой
устремленному на  него  с  немым  вопросом взгляду  Чэна.  Стараясь казаться
веселым, крикнул раненому:
     - Мэй ждет вас... Ждет, понимаете?..
     Но видя, что вопрос не исчез из глаз Чэна, крикнул еще громче:
     - А Цзиньчжоу уже взят.  Линь Бяо ринулся на равнину, понимаете?.. "Его
превосходительство Фан" вцепился в спину толстому Яню... Одним словом, все в
порядке.
     При этих словах Джойс едва не упал на землю, отброшенный мощным потоком
воздуха. Самолет побежал, разбрызгивая воду, подскочил, и на фоне погасаюшей
зари Джойсу стали видны оторвавшиеся от земли колеса.
     Джойс  присел  на  корточки.  Его  большие пальцы  с  ярко  белевшими в
сумерках ногтями долго разминали сигарету. Так долго, что если бы не комары,
он, наверно, и не вспомнил бы, что ее нужно закурить.



        " * ЧАСТЬ ПЯТАЯ * "

                                           ...Ваша хваленая Америка с ног
                                           до головы покрыта язвами,
                                           эти язвы - вероломство, измена...

                                                                 Уолт Уитмэн


        "1"

     Бывший генерал-полковник Конрад фон Шверер не верил никому. До тех пор,
пока собственными глазами не  увидит,  как их вешают,  он не хотел верить ни
газетам, ни радио, ни друзьям.
     Могли  повесить Риббентропа,  могли  повесить Кальтенбруннера,  Шираха,
Заукеля -  любого из  этих каналий.  Но  Кейтеля!  Он  же  был человеком его
круга!..  За пределами мыслимого была для Шверера казнь Кейтеля...  Повесить
фельдмаршала Германской империи!
     Но бывали минуты,  когда Шверер понимал: сопротивление действительности
бессмысленно. Неизбежность подчинения действительности подтверждалась и тем,
что от его квартиры в лучшей,  западной, части Берлина остались три комнаты,
соединенные с кухней деревянными мостками. Он, генерал-полковник фон Шверер,
вынужден был пробираться по этим отвратительным,  шатким мосткам всякий раз,
когда нужно было выйти из дому.  А  разве менее отвратительна была эта серая
охотничья куртка  с  зелеными клапанами на  бесчисленных карманах и  зеленая
шляпа с идиотским перышком -  весь этот клоунский маскарад? На него пришлось
впервые пойти с полгода тому назад,  чтобы неузнанным пробраться в восточный
Берлин, где еще показывали советский фильм "Суд народов".
     Шверер отлично помнит,  с  каким чувством страха переступал тогда порог
зала в  кинематографе;  помнит,  как боялся поднять глаза на  входивших сюда
вместе с ним.
     Во  время  сеанса  Шверер  только  один  раз  внимательно,  стараясь не
пропустить ни секунды,  посмотрел в лицо Кейтелю, когда тот вошел в зал, где
сидели  союзные  главнокомандующие,   и,   нелепо,   как  шут,   отсалютовав
фельдмаршальским жезлом, сел за стол для подписания акта капитуляции.
     Позже,  когда  на  экране  появились  подсудимые,  взгляд  Шверера  был
прикован к плечам Кейтеля и Йодля: там уже не было погонов, на воротниках не
было петлиц.  Он  не  решался больше смотреть в  лицо Кейтелю и  даже Йодлю,
этому длинноголовому проныре, которому когда-то завидовал и которого боялся.
     И вот все они трупы.  Впрочем,  нет,  не все: по страшной иронии судьбы
тот,  кто  не  оправдал своей  миссии  парашютного дипломата,  Гесс,  цел  и
невредим!..  Что это -  политическая игра англичан и американцев, награда за
услуги?..
     Едва  ли  менее страшным,  чем  фильм,  показалось Швереру то,  что  он
наблюдал в зрительном зале и в фойе, пока ждал начала сеанса. Там были люди,
пришедшие смотреть картину по  второму разу.  И  не  потому,  что эти немцы,
подобно Швереру,  не могли или не хотели поверить в правдивость показанного,
а именно для того,  чтобы с радостью и облегчением убедить в этой реальности
и  самих  себя  и  вновь  приводимых  с  собой  родных  и  знакомых.  Многие
рукоплескали там, где Швереру хотелось кричать от страха.
     Последнюю часть второго сеанса Шверер просидел с  закрытыми глазами,  и
только тогда,  когда раздались рукоплескания,  он разомкнул веки и увидел на
экране труп с концом веревки на шее.
     Шверер встал и,  наступая на ноги сидящим,  побежал к выходу. Он не мог
больше  оставаться тут,  его  тошнило от  страха,  навалившегося на  него  и
сжимавшего живот. Что, если его узнают, что, если и его...
     Расставив руки,  как слепой,  он,  шатаясь, шел на тусклый синий огонек
над  словом  "выход".  Выход,  выход!..  Куда  угодно,  только  подальше  от
повешенных!.. Ведь и он!.. Ведь и он!..
     Когда Шверер вышел из кинематографа, было уже совсем темно. Он брел, не
видя ни дороги, ни лиц прохожих, ни возвышающихся вокруг черных руин. Только
тогда,  когда за углом в глаза ему плеснуло багровое пламя, он поднял голову
и остановился в удивлении и испуге. Лицо его сморщилось в жалкую гримасу, он
забыл, что в руках у него собственная зеленая шляпа, и нервно мял и мял ее.
     Площадь была заполнена толпою подростков.  Они  весело суетились вокруг
большого костра и что-то пели нестройным хором.
     Над  костром высилась освещенная пламенем тренога,  к  ее  вершине было
подвешено толстое чучело с  табличкой:  "Геринг".  От пляшущих бликов костра
казалось,  что  ноги  уродливой куклы  совершают нелепые  движения канатного
плясуна.
     О,  Шверер никогда не  забудет той ночи!  С  тех пор вид всякой веревки
вызывал у него воспоминание о словах,  огненными буквами горевших над входом
кино:  "Суд народов"!..  Они грозно светились на  фоне погруженного во  мрак
Берлина,  они  неслись  над  городом  вслед  убегавшему от  ужасного видения
Швереру,  они,  как  пылающий меч  архангела,  изгоняли его из  города,  где
хозяином стал народ.  "Суд народов"!  Это было страшно.  Шверер, спотыкаясь,
бежал мимо ослепших глазниц берлинских развалин.  Он  зажимал уши,  чтобы не
слышать гула упреков,  чудившихся в каждом возгласе; он не смотрел на людей,
чтобы не встретиться с укоряющим взглядом вдовы, сироты, калеки; сердце его,
как  безумное,  колотилось в  груди,  казавшейся наполненной пепелящим жаром
страха:  и он тоже, и он тоже... "Суд народов"! Кровь стучала в висках: "Суд
народов!.. Суд... суд..."
     Шверер бежал из  родного города,  и  несколько ночей подряд его  душили
кошмары:  палач,  накидывающий ему петлю из толстой белой веревки.  Из такой
самой веревки,  какую Шверер видел на  шее Кейтеля,  Нейрата,  Йодля...  Да,
народы  не  пожалели  пеньки  для  помощников  Гитлера!  Шверер  никогда  не
перестанет благодарить господа-бога  за  то,  что  тот  помог  ему  остаться
свидетелем этого суда,  а не быть в нем объектом киноаппарата: веревка такой
толщины не  может оборваться...  Но  почему этот же бог,  к  которому Шверер
всегда  относился  вполне  лояльно,  не  избавит  его  от  ужаса  назойливых
воспоминаний?  Зачем они  постоянно теснятся в  его  мозгу?  Для чего память
упрямо воссоздает ему шаг за шагом события последних дней Берлина и  империи
Гитлера?   К  чему  назойливые  думы  о  последних  совещаниях  в  имперской
канцелярии,  когда Гитлер призвал его,  Конрада фон Шверера,  поборника идеи
примирения  с   Западом  любой  ценой  и  беспощадной  борьбы  с  Россией?..
Запоздалый призыв!..
     Теснятся в памяти события,  люди.  Нет, уже не люди, а маски мертвецов.
Из всех участников военных совещаний последних дней Берлина в живых остался,
пожалуй, один Гудериан...
     Шверер с трудом принуждает свою память проскользнуть мимо длинного ряда
лиц, встающих перед ним с чертами, дико искаженными предсмертным ужасом. Это
те  из его коллег-генералов,  кто,  выполняя волю американских вдохновителей
заговора 20  июля,  пытался  разделаться с  Гитлером,  чтобы  заменить шайку
Гитлера правительством,  приемлемым для англо-американцев. Шверер видел всех
их повешенными.
     Когда это снится Швереру,  он просыпается весь в поту:  прежде,  в 1944
году,  ему и  в голову не приходило,  что сообщение,  мимоходом сделанное им
Гитлеру из  простого желания выслужиться,  по  сути  дела  окажется доносом,
роковым  для  нескольких тысяч  человек,  главным образом его  сослуживцев -
генералов и  офицеров.  Быть может,  события тех июльских дней и  не были бы
выжжены в памяти Шверера, как каленым железом, если бы не садистская выдумка
Гитлера,  приказавшего всем  генералам,  до  которых не  дотянулись щупальцы
"особой  комиссии  20.7.44"  просмотреть  фильм  -  отчет  о  казни  главных
участников заговора 20 июля.  Гитлер строго наблюдал за тем,  чтобы никто не
улизнул от  кровавого зрелища.  Швереру пришлось увидеть на  экране,  как  в
подвал,  похожий на  лавку мясника,  первым втащили генерал-полковника Эриха
Геппнера.  Шверер был  уверен,  что  Геппнера привели в  число  заговорщиков
отнюдь  не  принципиальные соображения,  а  скорее  всего  желание отомстить
Гитлеру  за  жестокую  обиду:   еще  в  1942  году  Гитлер  отрешил  его  от
командования армией на русском фронте и предал военному суду за неисполнение
приказа драться "до последнего солдата". Геппнер тогда отступил под натиском
советских войск.  Это  стоило ему  отставки Шверер готов был допустить,  что
инициаторы заговора могли поддеть Геппнера на крючок честолюбия и мести. Да,
только это... И вот перед глазами Шверера ужасные кадры развязки.
     Когда Геппнера привели на место казни, он, повидимому, не сразу осознал
назначение больших железных крючьев,  вбитых в стены подвала.  Скованному по
рукам,  ему связали еще ноги. Два эсесовца подтащили его к стене и повернули
лицом к зловеще торчащему крюку.  Кажется, только тут Геппнер понял, что его
ждет,  -  он стал биться в  руках палачей.  Но третий эсесовец,  охватив его
голову, с размаху насадил ее подбородком на крюк...
     В этом месте фильма Швереру сделалось плохо, и он отвернулся от экрана.
Но в демонстрационном зале тотчас раздался окрик Кальтенбруннера, посланного
Гитлером, чтобы следить за впечатлением, какое казнь произведет на зрителей:
     - Смотреть на экран!
     Кальтенбруннер  успел  заметить  попытку  некоторых  генералов  закрыть
глаза.
     - Смотреть! - грубо орал он на весь зал.
     Генералы смотрели.  Смотрел Шверер.  Он видел,  как в  подвал,  где еще
судорожно передергивалось на крюке тело Геппнера, шлепая по лужам его крови,
вели  старика,  в  котором не  сразу можно было  узнать генерал-фельдмаршала
Вицлебена.
     Боже  правый!  Неужели еще  одна  жизнь в  уплату за  неудовлетворенное
честолюбие?  Уж  тут-то  Шверер убежден:  не  беззаветная преданность родине
сделала  Вицлебена  одним  из  руководителей  заговора,   а   устранение  от
командования на Западе.  Неужели и его?..  Неужто так ужасна участь, которой
по счастливой случайности избежал сам Шверер?.. Бежать, бежать из зала!.. Но
нет,  взгляд Кальтенбруннера пригвождает его к креслу.  Шверер не смеет даже
опустить веки,  он смотрит на Вицлебена:  старый фельдмаршал в одних брюках.
Вместо мундира на  нем  клочьями висят окровавленные остатки нижней рубашки,
лицо представляет собою сплошной кровоподтек.  Увидев то,  что  недавно было
Геппнером, Вицлебен забился в руках палачей.
     Здоровенные звероподобные эсесовцы подняли его,  чтобы повесить рядом с
Геппнером. Однако старик сопротивлялся так яростно, что палачи промахнулись.
Железный крюк разорвал ему лицо и  вошел в скулу под глазом.  Но в приговоре
Гитлера было сказано,  что  заговорщики должны быть повешены за  подбородок.
Поэтому воющего старика сняли с крюка и снова,  на этот раз более тщательно,
надели нижней челюстью.
     Швереру  потом  рассказывали,  что  в  этом  месте  первого  просмотра,
организованного  для  одного  Гитлера,   он  швырнул  чем-то  в  изображение
Вицлебена на экране, затопал ногами и, брызжа пеной, завизжал:
     - Так его, так его!..
     По возвращении домой с  этого просмотра Шверер долго возился в уборной.
Ему  было  стыдно показать кому-нибудь свое  белье.  К  тому же  его  долго,
мучительно рвало. Перепуганная Эмма вызвала врачей...
     С  тех пор прошло четыре года,  но стоило Швереру услышать или прочесть
имя кого-либо из казненных,  как поднималось ощущение тошноты и  его начинал
трясти озноб.
     Но  до  сегодняшнего дня в  этом деле с  заговором 20  июля для Шверера
оставалось кое-что непонятное.  Как могло случиться,  что некий группенфюрер
СС  Вильгельм Кроне,  пытавшийся вовлечь его в  это дело,  остался цел?  Как
могло случиться,  что  этот  Кроне,  возложивший на  него,  Шверера,  задачу
изолировать Гитлера и Кейтеля в штабном бункере под Растенбургом, на случай,
если фюрер не  будет убит бомбой Штауфенберга,  не только не был привлечен к
ответу,  но  предстал  перед  Шверером в  роли  следователя страшной "особой
комиссии 20.7.44"?  Именно  Кроне  перепуганный Шверер назвал патера Августа
Гаусса как лицо,  сделавшее попытку протянуть к  нему нить от  католического
крыла  заговорщиков;  именно этому Кроне генерал указал на  доктора Зеегера,
вступившего в  сношения со  Шверером от  имени  социал-демократов,  желавших
принять участие в  заговоре.  Но вместо того чтобы немедленно дать приказ об
аресте всех  этих  лиц,  Кроне  заставил Шверера подписать обязательство под
страхом немедленной смерти молчать обо  всем,  что он  видел и  слышал,  обо
всем,  что  сам говорил в  "особой комиссии".  Кто был этот Кроне -  человек
Гитлера,  Гиммлера или еще кого-то, таинственного и более страшного, чем они
оба?..  За что же расплатились своими жизнями Геппнер, Вицлебен, Штауфенберг
и  десятки других?  Во  имя  чего были вынуждены покончить с  собою Роммель,
Фромм и  еще многие -  за  ошибки свои или чужие?  Не