му американцу...
     Рузвельт в возбуждении ударил Гопкинса по руке:
     - Молодец, Гарри! Я уже понял: мы продаем американцу, 9 американец, как
частное лицо, может продать кому угодно.
     - Даже англичанам, - улыбнулся Гопкинс.
     - Молодчина, Гарри! Давайте такого американца.
     Тут  Гопкинс снова сделал такой вид,  будто задумался,  хотя все было у
него заранее продумано и  решено.  Имя Джона Ванденгейма вовсе не неожиданно
сорвалось у него с языка.
     Рузвельт не возражал.  Ему было все равно. В этот момент ему и в голову
не пришло,  что купленное у правительства за гроши вооружение будет в тот же
день по десятикратной цене продано Англии.
     - Уломайте Маршалла и  его  чиновников не  тянуть дело,  -  возбужденно
торопил он  Гопкинса.  -  Цена не  имеет для  нас значения.  Пусть это будет
что-нибудь чисто символическое, скажем - миллион долларов.
     - Хорошо, патрон, - безразлично ответил Гопкинс.
     - Этим мы убьем сразу двух зайцев...
     Рузвельт не  досказал своей мысли,  но Гопкинс понял и  так:  выборы на
носу. А Ванденгейм был не последней пешкой в предвыборной игре.
     В тот же день потные пальцы Долласа зафиксировали для патрона сделку на
приобретенное  у   военного  министерства  США  за   один  миллион  долларов
вооружение,  по  подсчету  Долласа  стоившее  37  миллионов 561  тысячу  418
долларов и 40 центов.
     Вечером,   в   кругу  семьи,   собственноручно  смешивая  для   сыновей
традиционный стаканчик  "Мартини",  Рузвельт  с  воодушевлением рассказал  о
придуманном  Гопкинсом  замечательном  ходе  с   продажей  вооружения,   так
необходимого Англии.  Увлеченный своим  рассказом и  взбалтыванием коктейля,
Рузвельт  и   не  заметил,   как  при  словах  о  "символической"  сделке  с
Ванденгеймом побледнел его сын Франклин.
     Франклин с трудом допил "Мартини" и, сославшись на головную боль, ушел.
Его  распирало  бессильное бешенство:  как  глупо  было  утром  завести  эту
болтовню о  налогах,  вместо того чтобы прямо переговорить с  отцом о  деле,
ради которого он  сюда и  приехал,  -  об  этом самом вооружении.  Напрасным
оказался  сигнал,  полученный Дюпоном  от  Джорджа  Маршалла,  о  намеченной
продаже!  Он,  Франклин,  как  мальчишка,  провалил  первое  серьезное дело,
порученное ему новыми родственниками. Как мальчишка!..
     Между  тем  его  отец,  Франклин Делано старший,  отлично проведя ночь,
проснулся все  еще  под  впечатлением вчерашнего дела:  тысяча пушек,  может
быть,  и не бог весть какой куш, но если прибавить к ним 80 тысяч пулеметов,
то не каждый день такие подарки падают в пасть Черчилля!
     Поэтому,  когда,  как всегда,  первым явился с докладом Леги,  Рузвельт
встретил его в  самом благодушном настроении.  Леги не стоило труда провести
проект,  который давно был им разработан вместе с  морским министром Ноксом.
Проект   заключался   в   том,   чтобы   решительным  образом   использовать
затруднительное положение,  в котором оказалась Англия,  а перехватить у нее
все или хотя бы почти все морские базы в Атлантике,  необходимые Соединенным
Штатам  для  вступления в  последнюю  фазу  начавшейся войны.  Нокс  и  Леги
предложили отдать  Англии  бесплатно пятьдесят эсминцев,  в  которых  сейчас
остро нуждалась островная империя для ведения борьбы с  немецкими подводными
лодками.  В  обмен на  этот подарок следовало потребовать во  временную,  на
девяносто лет,  аренду куски британской территории на островах в  Караибском
море  и  на  Ньюфаундленде для  создания там  американских военно-морских  и
авиационных баз,  которые в  первую очередь должны были обеспечить морской и
воздушный мост между Штатами и Европой.
     Делая свой утренний доклад президенту,  Леги,  опытный начальник штаба,
искусно сглаживал все,  что  могло покоробить слух Рузвельта.  Не  было слов
"потребовать", не было и мысли о том, чтобы "прижать" англичан, пользуясь их
критическим положением.  Ни  звуком не  упоминалось,  что  отдаваемые Англии
пятьдесят эсминцев -  старый хлам,  до  того заржавевший,  что пушки на  них
перестали поворачиваться, что люки не задраивались, днища текли.
     С   видом  старого  вояки,   чьи  глаза  увлажняются  от  умиления  при
собственных  словах,   Леги  говорил  президенту  о   высокой  миссии  наций
английского языка,  о  руке  помощи американских внуков английским дедам,  о
подарке в  полусотню боевых кораблей да к тому же еще об обязательстве взять
на  себя  сооружение  военных  баз  на  пустырях  заброшенных  тропических и
арктических владений дряхлеющей милой Англии,  необходимых для  зашиты самой
же Англии.
     Со  стороны Леги все  было точно рассчитано Рузвельт тут же  принялся с
воодушевлением диктовать телеграфное послание Черчиллю:
     "Бывшему морскому чину.
     Рука дающего да не оскудеет!.."
     И вдруг рассмеялся:
     - Вы представляете себе,  старина,  какой шквал проклятий посыплется на
мою  голову,  как только конгресс узнает об  этой проделке,  а?  -  Рузвельт
смеялся с  такой мальчишеской непосредственностью,  что можно было подумать,
будто речь  идет о  веселой шалости.  -  Притом я  один,  своей властью,  не
спросясь этих мулов!
     Но Леги заявил с серьезным видом:
     - Они  легко утешатся,  сэр...  -  И  принялся один за  другим загибать
пальцы:   -   Бермуды,   Багамские  острова  Тринидад,   Британская  Гвиана,
Ньюфаундленд,  Лабрадор,  Исландия,  Гренландия... Если бы к этому прибавить
еще Гибралтар,  Мальту,  Сингапур, Гонконг... Если мы не поможем Англии и не
примем того,  что  валится у  нее  из  рук,  Гитлер оторвет все это вместе с
руками.
     - Но,  но,  не так-то скоро, старина! - проговорил Рузвельт. - Ему пока
есть над чем танцевать.


     Произнося эти слова,  Рузвельт и не подозревал, как он был прав в самом
буквальном смысле. В этот самый миг по другую сторону Атлантического океана,
на  земле,  за  несколько недель до того еще бывшей Францией,  действительно
танцовал Гитлер.  Он  плясал,  вскидывая огромные ступни,  обутые в  высокие
лакированные сапоги бутылками, строил гримасы и смешно взмахивал руками. Это
было  нечто  вроде  припадка  безумия,  овладевшего  фюрером  по  выходе  из
знаменитого вагона в  Компьене,  где  немецко-фашистское командование только
что  вручило  французским  делегатам  условия  перемирия,  которого  просило
французское правительство. Это был день величайшего торжества "национального
барабанщика".  Он  должен был дать выход владевшему им возбуждению.  Так как
тут  не  на  кого было кричать,  не  было причин рычать и  выносить смертные
приговоры, то он и танцевал. Точь-в-точь, как каннибал между актом обозрения
приведенных ему  на  съедение пленных и  самой операцией заглатывания первых
кусков препарированного врага.
     То  был час,  когда солнце,  поднявшись до  зенита над Атлантикой,  еще
только заглянуло в кабинет президента Рузвельта, где он беседовал с Леги. Но
над  восточным полушарием оно успело уже пройти половину своего пути,  и  на
площадку перед вагоном в Компьенском лесу,  где плясал Гитлер,  уже ложились
длинные тени деревьев.
     Исторический вагон,  в  котором 11  ноября 1918 года маршал Фош  вручил
германским представителям условия перемирия,  находился теперь на  том самом
месте,  где  это  произошло тогда.  Большая надпись против вагона напоминала
французским парламентерам о  позоре,  испитом здесь двадцать два  года назад
немецкими генералами.  Ныне,  возглавляемые ефрейтором,  эти  генералы гордо
восседали в  вагоне,  сверкая галунами и регалиями.  Французы же,  потупясь,
слушали тяжелые условия выпрошенного ими позорного перемирия.
     А  снаружи,  окруженный улыбающимися Герингом,  Гессом  и  адъютантами,
выплясывал Гитлер.
     Вдруг неподалеку послышался стремительно нарастающий гул автомобиля. Он
смолк,  как отрубленный. Через минуту на площадку выбежал Кроне в запыленном
плаще,   наброшенном  прямо  на  форму  СС.  Геринг  тотчас  направился  ему
навстречу.  Кроне склонился к уху рейхсмаршала.  Тихонько разговаривая,  они
отошли в сторону.  Никто не обратил особенного внимания на эту сцену.  Но по
мере  того  как   они  беседовали,   короткие  толстые  пальцы  Геринга  все
беспокойнее  бегали  по  широкой  груди,  цепляясь  за  пуговицы,  за  шнуры
аксельбантов,   за   побрякушки  бесчисленных  орденов.   Лицо  рейхсмаршала
наливалось кровью, глаза начинали выпучиваться. Он судорожно вцепился в руку
Кроне  и,  что-то  приказав,  отпустил  движением руки.  После  того  Геринг
торопливо подошел к Гитлеру и, отведя его в сторону, негромко, так, чтобы не
слышали остальные, выпалил:
     - Я могу начать воздушный блиц против Англии!
     При этом на губах его от возбуждения появилась пена.
     Теперь Гитлер,  точно так же, как за минуту до того сам Геринг, выпучив
глаза, смотрел на собеседника. Он с трудом выговорил:
     - Вы же знаете: это означало бы войну с Америкой.
     Геринг приблизил свое багровое лицо к самому лицу фюрера:
     - В  том-то и дело:  мы можем перемолоть Лондон в муку,  и это вовсе не
будет означать войны с Америкой...
     Тут  Гитлер проделал ногами такое же  приплясывающее движение,  как при
выходе из вагона.
     - Геринг,  ваш день настал!  Великий день!  -  крикнул он. - Германская
история определила вам начать осуществление плана "Морской лев".  Вы  первый
покажете этим проклятым английским тупицам,  что  их  острова -  вовсе и  не
острова. Вы превратите их паршивый Лондон в пыль, вы собьете, наконец, спесь
с этих несносных золотых мешков из Сити! Вы... вы...
     Задыхаясь  от  восторга,  он  напрасно  пытался  подобрать подходящие к
случаю слова.  Все казалось ему недостаточно сильным.  А по мере того как он
говорил,   Геринг  все  больше  багровел,  весь  раздувался  от  важности  и
самодовольства.  Для него это был исторический момент: он поставит на колени
Англию!
     Геринг вскинул толстую руку с оттопыренным мизинцем,  на котором темнел
огромный сапфир, и выкрикнул то, что думал:
     - Мой фюрер,  я  поставлю Англию на  колени в  вашу честь!  Я  заставлю
англичан прославлять вас,  стоя по щиколотку в  крови!  Можете считать,  мой
фюрер, что Англии больше нет, она не существует!
     Вероятно,  он еще долго выкрикивал бы эти угрозы и  похвальбы,  если бы
между  ним  и  Гитлером,  как  медленно  плывущее привидение,  не  появилась
долговязая фигура Гесса.  Не  глядя на  Геринга,  даже  повернувшись к  нему
спиной, он спокойно и тихо проговорил:
     - Мой фюрер, вы, очевидно, забыли об утреннем сообщении Абеца.
     Эти слова подействовали на  Гитлера,  как удар дубины на разъярившегося
быка.  В  первый момент он  было  совсем обмяк,  даже испуганно посмотрел на
Гесса.  И  голос его  звучал далеко не  так  свирепо,  как прежде,  когда он
ответил:
     - Я...  помню...  Я  все помню,  Гесс.  Англия никогда не была для меня
самоцелью.
     Однако в следующий миг он уже снова был прежним Гитлером:  широкий шаг,
театральные  жесты,  громкий  хриплый  голос.  Отвернувшись от  Геринга,  он
быстрыми  шагами  вернулся к  группе  генералов,  к  которым  присоединились
спустившиеся  из  вагона  Кейтель,  Браухич  и  Редер  с  толпою  штабных  и
адъютантов.
     При приближении Гитлера все смолкли.  Он резко остановился и, задыхаясь
от возбуждения, проговорил:
     - Господа!..  Сегодня мы переступили порог история!..  Будущее Германии
на тысячелетие вперед определилось в эту минуту. Я определил его!.. Кейтель!
     - Мой фюрер!
     - План,  который я приказал вам начать разрабатывать,  будет называться
планом "Барбаросса"...
     - Мой  фюрер,  -  послышался тут  возбужденный возглас  Геринга,  -  мы
условились называть его планом "Морской лев"!
     Гитлер повел в его сторону налившимися кровью глазами:
     - Молчите,  Геринг,  когда говорю я!..  План "Морской лев" - ваше дело.
Это  дело  второстепенной,  третьестепенной  важности.  Я  поручаю  вам  его
целиком: Англия должна быть потрясена, но главное не там...
     - Англия будет поставлена...  - начал было Геринг, но Гитлер, выходя из
себя, захрипел:
     - Англия!  Англия!..  План "Барбаросса" - вот о чем будет теперь думать
каждый немец! План "Барбаросса" - вот где судьба Германии!.. Кейтель!
     - Мой фюрер!
     - Ускорить разработку плана!
     - Да, мой фюрер!
     - Шпеер!
     - Мой фюрер!
     - Забудьте о том, что есть что-нибудь, кроме плана "Барбаросса".
     - Да, мой фюрер.
     - План "Барбаросса" - вот где моя судьба!
     В воцарившемся молчании послышался голос Гесса:
     - Хайль Гитлер!
     Он крикнул это так неожиданно и  громко,  что стоявший подле него Гаусс
отшатнулся.  В  его  мозгу пронеслась испуганная мысль:  "Барбаросса"!..  Мы
знаем, где мы начали, но один бог ведает, где кончим!"


     В тот же день подробный отчет о том,  что произошло в Компьенском лесу,
был отослан Кроне -  Мак-Кронином -  по двум каналам. Один канал принес этот
отчет Фостеру Долласу и через него Ванденгейму, другой - адмиралу Леги.
     Выслушав сообщение, Ванденгейм сказал своему адвокату:
     - Деньги, вложенные в этого Гитлера, не пропадут.
     - Да, чертовски важный момент, - глубокомысленно согласился Доллас. - Я
бы даже сказал, исторический момент!
     - Но смешна эта любовь к средневековой пышности. Почему "Барбаросса"?
     - Пусть хоть  "Генрих Птицелов".  Наплевать на  обложку,  лишь  бы  нам
подходило содержание.
     - Поезжайте к  Леги.  Он  должен это знать,  -  приказал Ванденгейм.  И
крикнул  вслед  Долласу:   -   И  пришлите  сюда  стенографа!   Я  продиктую
поздравительную телеграмму Герингу. Мой гиппопотамчик заслужил похвалы!
     Когда Доллас приехал в  Вашингтон к  Леги,  оказалось,  что адмирал уже
знает  все.  Адвокату  очень  хотелось  откровенно  поговорить с  адъютантом
президента,  но  его стесняло присутствие сидевшего тут же  Фрумэна.  Однако
Леги,  повидимому,  считал сенатора вполне своим  человеком и  был  при  нем
совершенно откровенен.  На  вопрос  Долласа,  намерен  ли  Леги  доложить об
известии президенту, адмирал, подумав, ответил:
     - Старик может  испортить все  дело:  начнутся разговоры о  локализации
конфликта,  об  отвратительном лике фашизма и  прочее.  Пусть все идет своим
чередом.  Когда  придут  официальные сведения -  другое  дело.  Тут  хозяину
откроется полная возможность проявить свою любовь к  человечеству.  Но тогда
уже будет поздно останавливать машину.  Надеюсь, что Геринг не станет терять
время на размышления и поддаст жару англичанам.
     - Да, этот тянуть не станет, - с уверенностью констатировал Доллас.
     - И  прекрасно!  Узнать,  что Джон Буль ползает на  коленях,  -  лучший
бальзам для  патрона.  Он,  разумеется,  произнесет несколько громких фраз и
наверняка  отправит  по   телеграфу  самое  трогательное  послание  "бывшему
морскому чину",  но это не имеет значения. В конце концов, Тридцать второй -
трезвый политик. Уж я-то его достаточно знаю.
     - А  не думаете ли вы,  что,  спустив бешеную собаку на Англию,  мы тем
самым отвлечем ее от главной цели охоты? - с опаскою спросил Доллас.
     - Ничуть!  -  с уверенностью ответил Леги.  -  План "Барбаросса" -  его
очередная и  важнейшая задача,  и  чем меньше мы  будем мешать Гитлеру,  тем
скорее план будет готов. А что нам, собственно говоря, еще нужно?
     - Ничего!  -  послышался вдруг резкий возглас из полутемного угла,  где
сидел Фрумэн.
     Доллас  успел  забыть  о  присутствии сенатора и  теперь  с  удивлением
оглядел его маленькую фигурку и  злое лицо с плотно сжатыми губами огромного
рта.  Большие роговые очки Фрумэна поблескивали,  как  глаза фантастического
филина.
     - Что вы хотите сказать? - спросил Доллас.
     Фрумэн метнул в его сторону сердитый взгляд и выкрикнул:
     - Если  выяснится,  что  столкновение с  Россией дается Гитлеру слишком
легко, необходимо будет помочь России.
     При этих словах сенатора Леги удивленно на него уставился.  Заметив его
взгляд, Фрумэн тут же крикнул с азартом:
     - Но если мы увидим,  что просчитались с  планом "Барбаросса" и Гитлеру
приходится слишком туго, мы будем обязаны помочь ему! И поможем так, чтобы у
России затрещали кости! Да, да, джентльмены! Именно это я и хотел сказать.
     Фрумэн поспешно поднялся и,  на  ходу  поклонившись обоим,  засеменил к
выходу.
     Леги подмигнул ему вслед и, когда дверь затворилась, спросил Долласа:
     - Как вам нравится этот парень?
     - Когда-нибудь,  когда  нам  понадобится президент,  этот  парень будет
весьма кстати.
                             Конец первой книги