навстречу ему  от  стены противоположного дома  отделилась фигура человека с
автоматом в руках, и длинная очередь, казалось, перерезала Кроне пополам. Он
сложился,  как  переломленное чучело,  и  головой вперед упал  на  мостовую.
Несколько мгновений он лежал неподвижно,  потом медленно пополз, оставляя на
мостовой,  видимую даже  в  темноте,  полосу крови.  При  виде  этого Паркер
стремглав бросился обратно в  автомобиль.  И  в  наступившей на какой-то миг
тишине,  той  особенной,  остро  ощутимой тишине,  какая  иногда врезается в
грохот перестрелки,  Эгон услышал доносившийся из  фургона истерический крик
Паркера:
     - Спасите... умоляю... скорее в тюрьму!
     Эгон  сделал  несколько шагов  к  автомобилю.  Ему  хотелось  заглянуть
внутрь, увидеть этого отвратительно вопящего американца, молящего спасти его
от пули его же сообщников.  Но тут снова по стенам домов,  по черным стеклам
окон заметались,  запрыгали желтые зайчики отсветов,  и  умножаемый тесниной
улицы  грохот  очереди опять  заполнил все  пространство.  Оглянувшись туда,
откуда сверкали вспышки выстрелов,  Эгон внезапно узнал стрелявшего - то был
Эрнст. Да, Эгон не мог ошибиться: стрелял его брат Эрнст Шверер.
     Это было так ошеломляюще неожиданно, что Эгон растерянно закричал:
     - Эрнст!..
     Но его голос утонул в  грохоте новой длинной очереди автомата,  и  Эгон
увидел,  как  около автомобиля один за  другим упали двое полицейских.  Эгон
никогда впоследствии не мог ответить себе: что помешало ему крикнуть еще раз
и броситься к брату, вырвать у него оружие... Повлиял ли на него отрезвляюще
вид раненых полицейских или то,  что Эрнст не  обратил внимания на его крик,
но в те минуты брат,  даже не взглянувший в его сторону,  не обернувшийся на
призыв брата,  -  это,  именно это подействовало на Эгона сильнее всего. Ему
казалось,  что,  несмотря на полумрак,  царящий на улице, он отчетливо видит
каждую черточку в  лице  Эрнста.  Он  слишком хорошо знал  Эрнста,  чтобы не
сомневаться в  малейшем изменении,  какое происходило в  лице Эрнста при тех
или иных обстоятельствах. Эгону казалось даже, что он может представить себе
вид  худых,   воровато  проворных  рук,  судорожно  сжимающих  вздрагивающий
автомат.
     В  ту  минуту ему  казалось,  будто все темные силы недавнего страшного
прошлого Германии сосредоточены именно в  нем,  в согнувшемся в позе хищного
напряжения Эрнсте  Шверере.  В  памяти  Эгона  коротко,  но  отчетливо,  как
сверкание молнии,  промелькнул образ  отца  таким,  каким  он  видел  его  в
последний раз,  покидая Звездную гору в Гдыне:  такой же хищный наклон тела,
готового вцепиться в  жертву,  вероятно,  тот же плотоядно оскаленный рот на
заострившемся лице,  те  же  сузившиеся щелки маленьких глаз и  при всем том
что-то  трусливое во  всей позе,  в  облике -  словно сознание автоматически
распределило  силы  поровну:   если  можно  будет  броситься  вперед,  чтобы
покончить с  жертвой,  -  вперед;  если  жертва  окажется живуча  и  захочет
огрызнуться, - такой же бросок назад.
     Эрнст был для него в тот миг воплощением фашизма. Да, вот так ему тогда
казалось:  недобитый фашизм, пытающийся вырвать у народного правосудия своих
сообщников и  протянуть отвратительную мохнатую  лапу  в  будущее  Германии.
Именно это заставило тогда Эгона,  не  обращая внимания на  огонь автоматов,
подбежать  к  раненому  полицейскому,  выхватить из  его  руки  пистолет  и,
повернувшись к Эрнсту, пойти на него. В этот миг и Эрнст узнал его.
     - Эгон! - крикнул он, опуская автомат. - Эгон!
     Эгон не  видел и  не  слышал ничего,  что происходило вокруг него,  как
хлопали  двери  подъездов,  как  сбегавшиеся отовсюду люди,  безоружные,  но
полные решимости,  рожденной ненавистью к  фашистам,  окружили диверсантов и
оттеснили их прямо в  руки подоспевшему отряду полиции.  Перед глазами Эгона
был только "недобитый фашизм -  Эрнст".  Эгон продолжал подвигаться к  нему,
поднимая руку с оружием. Чем выше поднималась эта рука и чем меньше делалось
расстояние между братьями, тем медленнее становились шаги Эгона.
     Очевидно,  в  лице брата Эрнст увидел что-то  такое,  что заставило его
сделать шаг назад... второй... третий.
     Эгон наступал,  Эрнст пятился.  Но  вот он наткнулся спиною на пену,  а
пистолет в  руке Эгона уже  был  на  уровне его груди Эрнст уже видел черное
очко  ствола.  Оно  поднималось  и  поднималось.  Вот  оно  -  напротив  его
подбородка, на линии глаз...
     - Эгон!..
     А Эгон все шел.
     - Эгон!..
     Эрнст вскинул автомат,  но  смотревший в  него  черный зрачок пистолета
вдруг сверкнул ярким, ослепительным светом...


     - Кого вы убили?
     Эгон  провел рукой по  лицу  и  обернулся:  прямо на  него смотрели два
голубых глаза.
     "Эрнст?.."
     Нет,  это не Эрнст... У того давно уже не было такого ясного взгляда...
Но кто же это? Ах да, ведь это же русский!.. Да, да, русский офицер - бывший
комендант.
     - Кого  вы  убили?  -  повторил  русский,  указывая на  что-то  темное,
бесформенное, лежавшее на тротуаре.
     Эгон пошатнулся и прижался затылком к холодной стене дома.
     - Я провожу вас, - сказал русский, подавая руку.
     - В комендатуру?..
     Русский улыбнулся:
     - Что вы, никакой комендатуры больше нет... И я сегодня уезжаю...
     И вдруг Эгону стало безотчетно стыдно того,  что он опирается на чью-то
руку, как больной. Ведь с ним же ничего не случилось!
     Он освободил свой локоть из руки офицера:
     - Позвольте... я сам...
     И медленно, неуверенными шагами пошел рядом с русским.
     - Понимаете,  - негромко проговорил он, - это было неизбежно... Прошлое
не должно стоять на нашем пути... Вы понимаете?..
     - Я  понимаю,  -  и  Эгон почувствовал на своем локте дружеское пожатие
сильной руки русского.


        "x x x"

     Годы прошли с тех пор, как Советский Солдат, стоя на рейхстаге, смотрел
на каменное море развалин фашистской столицы.
     За  эти годы Солдат побывал в  разных городах Германии;  был и  на реке
Эльбе,  откуда  глядел  на  похаживающих  за  "демаркацией"  американских  и
британских часовых. Видел он, как живут и трудятся простые немцы в советской
зоне оккупации,  закладывая фундамент новой, свободной народной Германии. Он
видел,  как такие же простые люди живут и  голодают в западной Тризонии.  Он
видел,  как  немцы в  Тризонии,  сжавши зубы от  затаенной ненависти,  снова
усталым шагом тащатся к  воротам заводов и  шахт.  Он  видел на этих воротах
имена   прежних  хозяев-кровососов,   сменивших  нацистские  мундиры  всяких
"лейтеров" и  "фюреров" на  штатские пиджаки  или  даже  на  защитные куртки
американо-британских администраторов и уполномоченных.
     Всякое видел за эти три года Солдат. И чем больше он смотрел, тем жарче
загоралось его  солдатское сердце  презрением к  темноте  мира,  лежащего на
запад от Эльбы, где человек человеку и теперь был волком.
     Чем больше смотрел Солдат на запад и  чем больше он думал над виденным,
тем  тверже становилось его  убеждение:  нет  и  не  может быть иного пути к
торжеству Великой Победы на свете,  как только путь,  ведущий к  коммунизму,
путь, указанный великим Сталиным.
     Заглянувши к  концу  своего  пребывания в  Германии  в  Берлин,  Солдат
подошел к  рейхстагу и  среди  тысячи полустертых надписей на  его  фронтоне
поискал свою. Он стоял и думал:
     - А теперь я написал бы:  "Живи счастливо", но того, что написал тогда,
не сотру - такова справедливость...


     Был февраль.  Проездом в  родную далекую Сибирь Солдат сошел с подъезда
московского вокзала.  Шары  фонарей,  светясь  сквозь  морозный  туман,  как
жемчужные бусы,  тянулись вдоль  широкой  улицы.  Вдали  ярко  алели  рубины
кремлевских звезд.
     При виде этих звезд Солдата непреодолимо потянуло туда, к самому сердцу
Великой Родины,  о котором он столько думал все четыре года боев и походов и
за эти три года странствий по Германии.  Солдат шел по пустынной улице, мимо
спящих тихих домов,  ко  все  ярче  загорающейся в  вышине алой  кремлевской
звезде.  Колкий ветер хватал его за щеки,  и  свежевыпавший снег хрустел под
ногами,  но Солдат не замечал холода. Он радовался Москве, мимо которой семь
лет назад прошел по  снежным сугробам в  морозные январские дни,  отбрасывая
врага на запад.
     Солдат  вышел  на  Красную площадь.  Темнел  силуэт  мавзолея.  К  нему
тянулись два  ряда  елей,  словно  лесная  дорога из  самого сердца страны к
далекой родной Сибири. Солдат осторожно, боясь спугнуть тишину, висевшую над
снежным простором площади,  приблизился к мавзолею. В луче прожектора белели
полушубки парных часовых и темным багрянцем просвечивал мрамор сквозь седину
инея.  Солдату захотелось сказать что-нибудь душевное неподвижно застывшим у
мавзолея часовым.  Но  не посмел -  помнил твердо:  пост -  место священное.
Молча приложил пальцы к  своей заслуженной серой ушанке и отошел на середину
площади. Теперь прямо на него глядело слово:

        "ЛЕНИН"

     Солдат  поднял руку  к  ушанке и  медленно стянул ее  с  головы.  Ветер
посвистывал за спиною в башенках длинного серого здания,  путал русые волосы
Солдата,  сыпал в лицо крупичатым снегом; мороз подхватывал дыхание и уносил
клубами пара,  а Солдат все стоял,  и казалось, рука его не могла подняться,
чтобы надеть шапку, пока глаза видят:

        "ЛЕНИН"

     На  башне  Кремля  звонким  перебором колоколов пробило четыре.  Солдат
сделал было несколько шагов,  но, глянув поверх кремлевских зубцов, замер на
месте:  с  темного дома  за  стеной глядело,  будто  прямо в  глаза Солдату,
светлое окошко. И подумалось Солдату, что, может быть, за таким вот окошком,
склонясь над работой,  сидит тот,  чье имя дало ему силу пройти от  Волги до
Берлина,  взойти на рейхстаг...  Солдат стоял и глядел,  не в силах оторвать
взгляда. Потом в пояс поклонился светлому квадрату окна и пошел прочь...
     Мороз  все  усиливался,  вились  в  воздухе колючие снежинки,  и  туман
заволакивал город,  а  Солдат неторопливо шагал  по  гулкому асфальту улицы,
неся в сердце большое тепло.  Он шел обратно к вокзалу и думал,  что недаром
заехал  в  Москву,  что  увозит  отсюда  домой  такую  большую награду,  как
познанную его  солдатским сердцем до  конца  великую простоту двух  людей  -
самых великих,  самых простых и  самых близких.  С  их  именами он дойдет до
конечной победы,  даже если бы  ее пришлось отвоевывать не мирным трудом,  а
снова взяв в руки сданный на хранение оружейнику автомат Э 495600.
                                   Конец
     Москва
     1942-1951




        Николай Николаевич Шпанов.
        Заговорщики. Преступление


                                   Роман

                                Книга первая

                                Преступление


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Ник.Шпанов. "Заговорщики". Роман
     Издательство "Воениздат", Москва, 1951
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 сентября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Роман    "Заговорщики"   представляет    собою    продолжение    романа
"Поджигатели". Переработанные автором пролог и эпилог прежних изданий романа
"Поджигатели",  посвященные событиям  1948-1949  годов,  перенесены в  роман
"Заговорщики".


                                 Содержание

                                Книга первая

        "ПРЕСТУПЛЕНИЕ"

                                Часть первая
                                Часть вторая
                                Часть третья



        "КНИГА ПЕРВАЯ"

        "ПРЕСТУПЛЕНИЕ"


        " * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * "

                                    ...говорят, Америка ведущая страна.
                                    Безусловно, но только в каком отношении?
                                    По количеству преступлений!

                                                              Теодор Драйзер


        "1"

     Было  десять минут  седьмого,  когда  негры-рассыльные обошли служебные
комнаты Белого дома.
     - Он ушел!
     Это лаконическое сообщение означало, что президент покинул свой кабинет
и кресло на колесах перенесло его на личную половину Белого дома.  Вероятно,
время,  оставшееся до обеда,  Рузвельт проведет с  сыновьями в  бассейне для
плавания.  Будет плавать,  возмещая вынужденную неподвижность на  земле.  Он
держится на  воде,  как  рыба,  и  наверняка станет  шалить,  окуная в  воду
кого-нибудь из сыновей или подвернувшегося под веселую руку гостя.  Отдохнув
после обеда,  он  засядет за  свою коллекцию марок или  займется распаковкой
прибывшей сегодня из Англии посылки с новыми моделями кораблей.
     Впрочем,   мало   кого  из   чиновников  интересовало  времяпровождение
президента.  Услышав  знакомый возглас рассыльного,  каждый  опешил  сложить
папки и поскорее покинуть стены Белого дома.
     С уходом президента деловая жизнь в Белом доме прекращалась.
     Она  не  замирала только в  том  крыле,  где  были расположены кабинеты
ближайших сотрудников Рузвельта - адъютантов и советников.
     В  одном из  этих кабинетов советник президента Гарри Гопкинс продолжал
начавшийся часа два тому назад разговор с главным адвокатом Джона Рокфеллера
Младшего.  Адвокат был  сухощавый сорокапятилетний мужчина с  хищным  лицом.
Такое   выражение  на   лицах  американских  дельцов  вырабатывается  годами
беспощадной   биржевой    войны,    волчьими   законами   "делового   мира",
крючкотворством многолетних тяжб.
     Тщательно подвитые,  торчащие кверху усы а  ля  Вильгельм II  придавали
адвокату еще более неприветливый, заносчивый вид.
     Звали этого человека Дин Гудерхем Ачес.
     Хотя  мистер Ачес и  назывался адвокатом Рокфеллера,  но  по  характеру
деятельности и  широте  предоставленных ему  полномочий  правильнее было  бы
именовать  его   министром  иностранных  дел  и   юстиции  нефтяного  короля
Соединенных Штатов.  Дин  Ачес  нередко представлял своего патрона,  являясь
подчас чем-то вроде его второго "я".  Это происходило в  тех случаях,  когда
нужно было провести какое-нибудь особенно сложное и грязное дело.
     Бывали у Рокфеллера и такие дела,  от которых больше пахло кровью,  чем
нефтью.  Обильно разбавленное кровью  южноамериканцев,  арабов или  малайцев
"черное золото" нефтяного монарха стало  бы  багровым,  если  бы  не  тонкий
адвокатский фильтр. Кровь и грязь оседали в душе Ачеса.
     Дин  Ачес  представлял особу своего доверителя и  там,  где  нужно было
найти обходные,  неофициальные пути  для  переговоров с  высокопоставленными
чиновниками  правительственного  аппарата,  министрами  или  конгрессменами.
Наконец, Ачес служил связующим звеном между мистером Рокфеллером и ближайшим
окружением президента.  Такая  связь  нередко оказывалась нужной  для  того,
чтобы  договориться с  Белым  домом о  политическом курсе или  об  отдельных
мероприятиях правительства Штатов,  затрагивающих интересы монополистической
группы Рокфеллера.
     Дом  Морганов,  приведший к  власти  Франклина Рузвельта,  мог  послать
доверенного прямо в  Белый дом и  в форме деликатнейшего совета продиктовать
свою непреклонную волю. Ванденгейм, хотя и не был в числе официальных друзей
и  сторонников Рузвельта и  даже состоял в рядах соперничающей с демократами
республиканской партии,  но  он  просто,  без  церемоний ломился к  тому  из
советников президента, который казался ему подходящим для проведения той или
иной  комбинации.  Положение же  Рокфеллера не  позволяло ему  ни  того,  ни
другого.  Он  не мог опуститься до разговоров с  каким-нибудь советником или
даже подчас министром.  Он  не мог и  прямо прийти к  президенту,  рискуя не
найти удовлетворительного решения интересовавших его  вопросов.  Такой исход
встречи означал бы войну. А война далеко не всегда была выгоднейшим способом
достижения цели.
     Нынешняя ситуация была  особенно трудной.  Предстоявшие в  будущем году
президентские выборы  совпали с  большими осложнениями в  Европе и  в  Азии.
Необходимо было  заблаговременно поставить все  точки  над  "и",  обусловить
такой  внешнеполитический курс  Штатов,  при  котором интересы Рокфеллера не
могли  бы  потерпеть ущерба  от  политики правительства,  ведущейся в  угоду
интересам Моргана.
     Гопкинс предпочел бы избежать и  этого разговора,  и  свидания с Ачесом
вообще.  Но, учитывая интересы Рузвельта, он не мог позволить себе отклонить
настойчивое требование Ачеса встретиться и притом безотлагательно.
     С  первых  же  слов  Ачеса  Гопкинс  понял,   что  тот  явился  не  для
прощупывания почвы, а ради того, чтобы при его, Гопкинса, посредстве довести
до сведения Рузвельта условия, на которых нефть, уран и стратегическое сырье
Рокфеллера готовы не противопоставлять себя банкам и  промышленности Моргана
в  борьбе за создание мировой империи США.  А  только под таким знаменем мог
прийти  к  власти новый  президент.  Если  Франклин Рузвельт способен впредь
согласовать противоречивые интересы Рокфеллера и  Моргана  на  пути  к  этой
общей  цели,   не   исключено,   что  он   пройдет  на  третий  срок  своего
президентства.  То, что подобное третье избрание противоречит всем традициям
Штатов, не играет никакой роли. Для хозяев страны существует одна традиция -
их выгода.
     Беседа велась без  свидетелей.  Дин Ачес не  стеснялся циничной ясности
мыслей и слов.
     - ...Рузвельт не имеет права допускать,  чтобы Морган ставил под угрозу
миллиарды,  вложенные Рокфеллером в Германию,  -  говорил Ачес. - Вы обязаны
убедить  президента:  эти  миллиарды -  вожжи,  при  помощи  которых Америка
управляет колесницей Гитлера!
     - Не Америка управляет Гитлером, а Рокфеллер, - возразил Гопкинс. - Это
не одно и то же.
     - По-вашему, конечно, синонимом Америки является Морган?
     - Я не адвокат Моргана.
     - Но  любой уличный мальчишка знает,  при помощи чьих денег вы пришли в
Белый дом.
     - Я никому не стоил ни цента.
     - Не наивничайте.
     - Вы  называете  наивностью  нежелание  дать  Рокфеллеру бесконтрольное
право  командовать Гитлером?  По-вашему,  пусть лопает Польшу,  пусть лопает
Россию, пусть лопает всех, кого хочет слопать...
     При последних словах Гопкинса Ачес сердито крикнул, перебив его:
     - Да,  да, да! Пусть лопает все, что не станет ему поперек глотки. Лишь
бы не поперхнулся и только бы от этого была польза нашему делу.
     - Какие там "наши" дела!
     - Мы с вами не дети,  Гарри.  Я битых два часа пытаюсь вам втолковать с
цифрами в руках, что преуспеяние Рокфеллера - преуспеяние Штатов.
     - Право Рокфеллера пустить ко  дну  всех  других -  в  этом  вы  видите
главную пользу Штатов?  -  спокойно возразил Гопкинс.  -  ФДР не мальчик. Он
отлично понимает,  что в наше время игра на внутренних противоречиях опасна,
она  просто преступна.  Можете сколько угодно грызться,  но  там,  где  дело
выходит за пределы Штатов, итти нужно вместе.
     - Может  быть,  именно  поэтому  Морган  и  толкает Гитлера на  Ближний
Восток? По-вашему, предлагать Гитлеру британскую нефть - это честная игра? -
Тут Ачес внезапно умолк и рассмеялся. - Умоляю вас, не стройте такой мины. Я
не из тех пижонов,  Гарри, которые способны принять вашу наивность за чистую
монету.  Мы  ведь знаем все:  вы  продаете Моргану Рур.  На  выполнение этой
задачи  вы  поставили весь  государственный департамент.  Не  пройдет!  Если
хотите честной игры, не держите кулак за пазухой. Руки на стол, господа!
     - Отлично!  -  воскликнул Гопкинс и тут же поморщился от боли,  которую
причинил ему  этот  резкий  возглас.  -  Руки  на  стол!  Это  наш  принцип.
Попробуйте же  втолковать своему  боссу:  теперь дело  идет  об  обеспечении
подобающего места и ведущей роли во всем мире для Штатов,  для Штатов,  а не
для одного вашего хозяина,  понимает