для
него  живым  напоминанием  благополучия,   о   котором  так   жадно  мечтает
американский земледелец.
     Он,  Рузвельт,  не  раз  уже  обещал сделать эту мечту реальностью.  Но
несколько  миллионов  полуголодных фермеров  попрежнему  быстро  катились  к
полному  разорению.   Они   разорялись  под  непосильным  гнетом  налогов  и
спекулятивной политики крупных  земельных компаний,  действовавших заодно  с
монополистами по скупке сельскохозяйственных продуктов.
     Рузвельт  знал,  что  подобная  политика стягивает горло  американского
фермера,  как  мертвая петля палача.  Он  прекрасно знал,  что  эта политика
монополий пополняет армию безработных,  и  без того достигшую опять страшной
цифры в  восемнадцать миллионов человек.  И,  что скрывать,  он знал,  какую
ужасную взрывную силу таит в себе такая армия. Только последние глупцы могли
не  видеть,  что еще в  1933 году американский народ был на грани восстания.
Еще немного,  и  фермеры пустились бы в  атаку.  Если бы тогда нашлись люди,
способные  объединить  озлобленных  фермеров  с   миллионами  доведенных  до
отчаяния  безработных!..  Удар  тридцати  миллионов человек,  ведомых  таким
полководцем, как голод... Брр!.. И сейчас еще становится не по себе...
     Но  что же навело его на эти невеселые воспоминания?..  Ах да,  богатая
ферма с голубыми крышами!
     Рузвельт  сделал  усилие,  чтобы  приподняться.  Ему  хотелось еще  раз
взглянуть на  убегавшие крыши.  Вот они,  там,  вправо!..  Но почему они так
потускнели?   Почему  крест-накрест  забиты  окна   и   что   означает  этот
повалившийся забор?  Что это за  обгорелые столбы на месте загона для скота?
Неужели цепкая лапа кризиса схватила за горло даже таких крепких хозяев?..
     Что же скажет он сегодня фермерам в Улиссвилле?
     Кстати об Улиссвилле: если голубые крыши, значит скоро эта станция.
     Рузвельт нажал кнопку звонка.
     - Артур, - сказал он вошедшему Приттмену, - я должен сесть у окна.
     Камердинер молча  помог  ему  подняться  на  шинах  протеза.  Это  была
мучительная операция. Те несколько шагов, что отделяли диван от окна, стоили
Рузвельту огромного напряжения - лоб его покрылся крупными каплями пота.
     - Ничего,  ничего,  Артур, - немного задыхаясь, пробормотал он. - Все в
порядке... Идите...
     Приттмен  послушно удалился.  Он  знал,  что  президент ни  за  что  не
позволит  фермерам,   перед  которыми  ему  предстояло  выступить  с  речью,
заметить,  что перед ними,  по существу говоря,  совершенный калека. В любых
обстоятельствах посторонние могли видеть президента только сидящим.  Если же
он стоял,  им предоставлялось смотреть на его массивный корпус,  с  формами,
развитыми,  как  у  атлета,  либо на  его большую голову,  с  высоты которой
навстречу им всегда светилась приветливая улыбка сильного главы Штатов. Ноги
Рузвельта в таких случаях бывали закрыты.  Даже если ему нужно было встать в
присутствии посторонних,  его очень ловко,  всего на один момент, прикрывали
слуги или агенты личной охраны.  Никому из непосвященных не дано было видеть
нечеловеческого усилия,  которое  невольно  отражалось на  лице  президента,
когда нужно было поднять тяжелое тело на  шины,  заменявшие ему безжизненные
ноги.
     Несколько минут Рузвельт неподвижно сидел у окна. Сквозь толстые стекла
зеленоватого цвета все  окружающее приобретало несколько более блеклые тона.
В  первое  время,   когда  охрана  прикрыла  президенту  вид  на  мир  этими
пуленепроницаемыми стеклами,  его  раздражало то,  что  сквозь них не  видно
ярких красок,  которые он любил.  Но со временем он привык к этой стеклянной
броне, как и к остальным неудобствам жизни президента.
     В салон вошел Гопкинс. Рузвельт встретил его оживленным возгласом:
     - Смотрите, смотрите, Гарри!
     И  показал  на  высившийся  у  подножия  холма  огромный  транспарант с
изображением красного чудовища, держащего в клешнях ленту с надписью: "Омары
Кинлея".
     Тысячи подобных реклам мелькали вдоль полотна железной дороги.  Гопкинс
не мог понять,  почему именно этот аляповатый щит с  багровым чудищем привел
президента в такой восторг.
     - Если бы  вы  знали,  Гарри,  -  оживленно пояснил Рузвельт,  -  какое
чертовски забавное воспоминание молодости связано у меня с омарами!
     - Я  ем омаров только с соусом Фалька,  -  ответил Гопкинс унылым тоном
человека,  которому из-за  отсутствия доброй половины желудка самая мысль об
еде не доставляла ничего, кроме неприятности.
     - Перестаньте!  -  воскликнул Рузвельт.  -  Фальк  самый отвратительный
обманщик,  который когда-либо занимался соусами.  Он  готовит их  из дешевых
отходов.
     - Кто вам сказал?
     - Против Фалька уже несколько раз пытались возбудить преследование:  он
отравляет миллионы людей.  Но всякий раз этот негодяй ускользает.  И не могу
понять, каким образом? - Рузвельт развел руками.
     - Так я вам скажу: вероятно, всякий раз, когда Фальк должен попасть под
суд,  в  его  компании  прибавляется еще  один  акционер  -  судья,  который
прекращает дело.
     - Если бы это было так просто... - недоверчиво произнес Рузвельт.
     - Не  воображаете ли  вы,  что  это  слишком сложно?  -  желчно  сказал
Гопкинс. - Но чорт бы его побрал! Неужели я должен отказаться и от омаров?
     - Мясо омаров очень полезно, - наставительно возразил Рузвельт. - Когда
я собирался открывать ресторанную линию...
     - Вы опять выдумываете.
     - Ничуть не бывало.  Сейчас расскажу.  Но сначала о соусах.  Боюсь, что
ваше пристрастие к дрянной приправе вынудит хирургов к повторной операции.
     - Станут они напрасно терять время!  -  с напускной небрежностью сказал
Гопкинс.  - Разве только какая-нибудь старая дева, одна на все Штаты, теперь
не знает, что борьба с раком - пустое занятие.
     - Ну,  уж непременно рак! - В тоне Рузвельта звучало ободрение, хотя он
отлично знал, как называется болезнь Гопкинса.
     Сам тяжело больной,  ясно сознающий свою неизлечимость, Рузвельт не мог
свыкнуться с мыслью,  что смерть сторожит его ближайшего помощника, ставшего
еще  нужнее после  смерти Гоу.  Гарри дьявольски работоспособен,  его  связи
обширны.  Он,  как  хороший лоцман,  помогает Рузвельту вести корабль сквозь
пенистые  буруны  политики  между  банковской  Сциллой  Моргана  и  нефтяной
Харибдой Рокфеллера... Да, Гарри незаменимый помощник.
     Рузвельт отлично знал,  что  говорят и  даже чего не  говорят вслух,  а
только думают об его советнике.  Злые языки приклеили Гопкинсу ярлык "помеси
Макиавелли и  Распутина из  Айовы".  Его  считают злым  гением  Белого дома,
закулисным интриганом.  Все это знал президент.  Но зато он знал и  то,  что
Гарри - это человек, с которым он может работать спокойно. Наконец, Рузвельт
был уверен:  в  любой момент можно вместо себя подставить Гопкинса под удары
политических противников.  Всякое поношение отскочит от Гарри, как старинное
каменное ядро от брони из лучшей современной стали.
     Откуда,  как  пришла эта дружба двух людей,  столь мало похожих друг на
друга? Рузвельт был аристократ, в том смысле, как об этом принято говорить в
его  круге.   Он   всегда  с   гордостью  произносил  имена  своих  предков,
высадившихся  с  "Майского  цветка".   Он  знал,   что  его  считают  "тонко
воспитанным  человеком  общества",   и  не  без  кокетства  носил  репутацию
всеобщего очарователя.  Как  он  мог  сойтись с  этим социалистом-ренегатом,
сыном  шорника,  резким,  подчас  нарочито  неучтивым Гопкинсом?  Гарри  был
способен,  забросив все  дела,  вдруг превратиться в  оголтелого гуляку и  в
наказание за это надолго слечь в постель. Почему потомственный миллионер так
доверился человеку, не обладавшему сколько-нибудь значительными собственными
средствами, но с легкою душой разбрасывавшему чужие миллиарды?
     Все  это считалось психологической загадкой для журналистов и  досадным
парадоксом, хотя никакой загадки тут не было: Гопкинс был фанатически предан
Рузвельту, он был "его человеком".
     Когда Гопкинс,  заговорив о соусах, невольно напомнил Рузвельту о своей
смертельной болезни, чувство беспокойства всплыло у Рузвельта со всею силой.
Президент ласково притянул Гарри к  себе за рукав.  Но Гопкинс махнул рукой,
словно говоря:  "Буду ли я есть соус Фалька или какого-нибудь другого жулика
- все равно смерть".
     Рузвельт с возмущением воскликнул:
     - Гарри,  дорогой,  поймите:  вы  мне нужны!  Мне и  Штатам.  Не зря же
толкуют, что вы мой "личный министр иностранных дел"!
     Гопкинс криво улыбнулся.
     - Если  вопрос стоит так  серьезно,  то  я  готов переменить поставщика
соусов.
     - Запрещаю  вам  покупать их  у  кого  бы  то  ни  было,  слышите?  Моя
собственная кухня будет поставлять вам  приправы к  еде.  Макинтайр составит
рецепты и...
     Гопкинс перебил:
     - Тогда уж и изготовление этих снадобий поручите Фоксу.
     - Блестящая мысль,  Гарри!  Из  того,  что  Фокс  фармацевт,  вовсе  не
следует, что он не может приготовить вам отличный соус для омаров. Кстати, я
едва не забыл об омарах.
     Зная,  что сейчас Рузвельт ударится в воспоминания,  Гопкинс болезненно
поморщился.  Ему жгла руки папка с  бумагами,  которую он  держал за спиной.
Необходимо было подсказать президенту кое-что очень важное.  Дело не терпело
отлагательства, а воспоминания Рузвельта - это на добрых полчаса.
     - Вы отчаянный прозаик,  Гарри.  Если бы нас не сближало то, что мы оба
безнадежные калеки...
     - Надеюсь, не только это...
     - Но и  это не последнее в  нашей совместной скачке,  старина!  Хотя не
менее важно то,  что у  нас чертовски разные натуры:  вы  способны думать об
омарах только как  о  кусках пищи  красного цвета,  немного пахнущих морем и
падалью,  для  меня омар -  целое приключение.  Это  было лет  двадцать тому
назад,  может быть,  немного меньше. Мне пришла идея ускорить доставку даров
моря из Новой Англии на Средний Запад,  перевозя их в экспрессах.  Этого еще
никто  не  пробовал.  Я  стал  размышлять над  тем,  какой  продукт смог  бы
выдержать высокий тариф такой перевозки.
     - По-моему, устрицы...
     - Нет,  омары!  Вот что показалось мне подходящим товаром.  Перевозка в
холодильнике экспресса не  могла сделать их  слишком дорогими для  любителей
деликатесов в  Сен-Луи.  В течение года дело шло так,  что я подумывал уже о
расширении ассортимента,  когда случилось несчастие... вот это... - Рузвельт
указал на свои ноги. - Пришлось бросить все на компаньона.
     - Кого именно? - быстро, хотя и совершенно машинально спросил Гопкинс.
     - Не все ли равно? - неопределенно ответил Рузвельт. - Когда я пришел в
себя от  удара настолько,  что вспомнил об этих омарах и  справился о  деле,
оказалось, что оно с треском вылетело в трубу.
     - Как и большинство ваших дел, - скептически заметил Гопкинс.
     - Да...  Компаньона осенила великолепная идея:  "Если  арендовать целую
полосу берега в  бухте и  огородить ее  так,  чтобы омары не могли уходить в
море,  то они начнут размножаться и скоро заполнят всю бухту. Это будут наши
собственные омары,  совсем пол  руками".  Увы,  в  его  плане  оказался один
маленький просчет:  чтобы размножаться,  омары должны уходить в море...  Так
лопнуло это дело...
     Рассказывая,  Рузвельт,  мечтательно смотрел  в  окно,  весь  отдаваясь
воспоминаниям:
     - Потом мне еще раз пришла блестящая мысль, связанная с гастрономией. Я
заметил, что по Албани пост-род происходит усиленное движение автомобилей, и
подумал:  было  бы  неплохо создать вдоль этой  дороги цепь ресторанов.  Они
снабжались бы готовыми блюдами из одной центральной кухни.  Я  даже составил
меню:  холодное мясо, сандвичи, несколько сортов салатов, пиво, эль и, может
быть,  еще чай в термосах.  Горячий - только чай, остальное в холодном виде.
Такое дело могло бы отлично пойти.  Но, чорт побери, я никогда не мог забыть
печальной  истории  с   омарами  и  так  и  не  решился  приняться  за  свои
рестораны...
     - Рестораны не для вас,  патрон,  -  желчно проговорил Гопкинс, - а вот
что  касается омаров,  то  просто  удивительно,  что  вы,  уделяющий столько
внимания  улучшению  условий  человеческого существования,  не  подумали  об
условиях, определяющих возможность размножения или вымирания омаров.
     - Что общего между омарами и людьми?
     - Те и другие поедают падаль, те и другие созданы богом на потребу нам.
     - Я лучшего мнения и о боге и о людях, Гарри.
     - Тем   более  достойно  сожаления,   что  вы   не   занялись  вопросом
регулирования их размножения.
     - Должен сознаться,  Гарри,  я  никогда всерьез не  интересовался этими
делами.
     - А стоило бы.
     - Не стану спорить,  но,  на мой взгляд, это чересчур большой и сложный
вопрос, чтобы заниматься им между прочим. А на серьезное изучение у меня нет
времени.
     - Для нас с  вами он стоит в  одном единственном аспекте:  что делать с
людьми,  когда их станет еще больше? Впрочем, мы не знаем, что с ними делать
уже сейчас!  -  сердито проговорил Гопкинс.  -  По-моему,  вопрос не  так уж
сложен,  как хотят его представить всякие шарлатаны от науки: людей на свете
должно быть как раз столько, сколько нужно.
     - Нужно для кого? - прищурившись, спросил Рузвельт.
     Гопкинс прищурился, копируя собеседника:
     - Для нас с вами! - И пожал плечами.
     - Ручаюсь вам,  Гарри, мальтузианство - бред кретина, забывшего лучшее,
что господь-бог вложил в нашу душу: любовь к ближнему.
     - Что касается меня,  -  желчно сказал Гопкинс,  -  то я люблю ближнего
только до тех пор,  пока получаю от него какую-нибудь пользу.  А я не думаю,
чтобы увеличение народонаселения,  хотя бы у  нас в  Штатах,  способствовало
моей или вашей пользе.
     - Это отвратительно,  Гарри, то, что вы говорите! - крикнул Рузвельт. -
У вас немыслимая каша в голове... вы ничего не понимаете в этом. Хорошо, что
ни вы, ни я не успеем засесть за мемуары.
     - За меня не ручайтесь...
     - Не обольщайтесь надеждой,  что я  оставлю вам время на это старческое
копание в отбросах своего прошлого.
     - Только потому, что мне не дано дожить до старости, только поэтому.
     - Вовсе нет,  -  запротестовал Рузвельт. - Я не позволю ни себе, ни вам
тратить время на стариковские жалобы, пока один из нас способен на большее.
     Гопкинс отлично понимал,  что хочет сказать Рузвельт, но ему доставляло
удовольствие строить гримасу недоумения.  Он любил поднимать подобные темы и
часто   спорил   с   президентом.   Эрудированные  доводы   образованного  и
дальновидного Рузвельта частенько бывали Гопкинсу очень  кстати,  когда  ему
самому доводилось отстаивать точку зрения президента перед его противниками.
Эти доводы особенно были нужны Гопкинсу потому, что он не находил их у себя.
     Гопкинс  не  был  простаком.   К  тому  же,  будучи  помощником  такого
изощренного политика,  как Рузвельт,  он не мог относиться к противникам так
легкомысленно,  как относился кое-кто из его друзей,  в  особенности все эти
оголтелые ребята из шайки Ванденгейма.  Гопкинс смотрел на коммунизм, как на
серьезное явление в жизни общества.  Он отдавал должное русским, проводившим
учение  Маркса и  Ленина в  жизнь  с  завидной последовательностью.  Но  он,
разумеется,  не  соглашался с  тем,  что  позиция его общественной системы -
капитализма - могли быть сданы этому враждебному его миру мировоззрению.
     Вот тут-то  ему недоставало теоретических знаний,  а  Рузвельт прибегал
иногда к мыслям таких,  казалось бы,  далеких миру президента философов, как
Ленин  и  Сталин.  При  грандиозном размахе их  философских построений,  при
невиданной  смелости  социальных  и   экономических  решений,   предлагаемых
человечеству, они никогда не отрывались от реальности.
     Нет, Гопкинс не был философом. Единственными уроками философии, которые
он признавал,  были беседы с  Рузвельтом.  Но и  здесь он частенько проявлял
такую же несговорчивость, как сегодня:
     - Не понимаю,  что глупого в  рассуждениях Мальтуса?  Но допустим,  что
попытка избавиться от  перепроизводства рабочих рук -  действительно чепуха.
Тогда нужно сократить производство машин-производителей.
     - Одна глупость страшнее другой, - воскликнул Рузвельт.
     - Не понимаю,  что тут глупого,  - сказал Гопкинс, - если вместо одного
давильного автомата я посажу в сарай сотню парней. Все они будут заняты, все
будут получать кусок хлеба,  а  я  буду иметь те же пятьсот кастрюль в день,
которые штампует автомат.
     В  глазах  Рузвельта  мелькнула  нескрываемая насмешка.  Когда  Гопкинс
умолк, он сказал:
     - Значит,  когда эти сто парней родят еще сто, вы должны будете дать им
в   руки  вместо  медного  молотка  деревянный  или  просто  берцовую  кость
съеденного ими вола,  чтобы работа у них шла медленней. А когда у той второй
сотни родятся еще  сто  сыновей,  вы  заставите их  выгибать кастрюли голыми
пальцами, а закраины для донышка делать зубами?
     - Это уже абсурд!
     - А не абсурд предполагать,  что три доллара,  которые вы даете сегодня
мастеру при автомате,  можно разделить на сто парней,  а потом на двести,  а
потом...
     - Вы сегодня поднимаете меня на смех.
     - Это все-таки лучше, чем если бы вас подняли на смех Тафт или Уилки.
     - Одно другого стоит, - кисло протянул Гопкинс. - Но в заключение я вам
все-таки скажу,  что сколько бы  вы ни занимались вашей филантропией,  вы не
спасете от  катастрофы ни  Америку,  ни  тем более человечество.  -  Гопкинс
подумал и очень сосредоточенно продолжал:  - Я настаиваю: перспектива должна
быть!  -  Он убеждающе потряс в воздухе кулаком.  -  Поймите же, патрон, она
должна быть тем лучшей, чем меньше людей будет на земле. Ведь чем скорее они
размножаются,  тем  больше возникает противоречий,  тем сгущеннее атмосфера,
тем страшнее смотреть в будущее.
     - Вы пессимист, Гарри...
     - Ничуть!  Мне просто хочется думать логически:  а к чему же мы придем,
когда  их  будет  вдвое,  втрое больше?  Это  же  чорт  знает что!..  Кошмар
какой-то!..
     Рузвельт остановил его движением руки.
     - Вы недурной делец,  во всяком случае, с моей точки зрения, - прибавил
он с улыбкой,  -  но ни к чорту негодный философ,  Гарри...  - Он пристально
посмотрел в  глаза собеседнику.  -  Говорите прямо:  вам  хочется уничтожить
половину человечества?..


        "4"

     Рузвельт был человеком,  не  способным положить на стол даже локти.  Он
был из тех, кто в нормальных условиях избегал говорить неприятности. Во всех
случаях и  при  любых обстоятельствах он  стремился приобретать политических
друзей,   а  не  врагов.  Вместе  с  тем  он  понимал,  что  в  сношениях  с
противниками,  будь то внутри Штатов или за их пределами,  -  особенно, если
эти  противники более  слабы,  -  нужно  разговаривать подчас  просто грубо.
Поэтому Рузвельту нужен был кто-нибудь,  кто мог за него класть на стол ноги
на  всяких  совещаниях  внутри  Америки  и  на  международных конференциях и
говорить с послами языком рынка. Таким человеком и был Гарри Гопкинс.
     Гопкинс  понимал:  вопрос,  только  что  заданный  ему  Рузвельтом,  не
риторический прием.  Но  Гарри  достаточно хорошо  изучил президента,  чтобы
знать,  что в  разговоре с ним далеко не всегда следует называть вещи своими
именами.  Нужно  предоставить ему  возможность  обратиться  к  избирателям с
высокочеловечными  декларациями,  обещать  мир  всему  миру,  обещать  людям
счастливое будущее.  А  когда дойдет до  дела,  он,  Гопкинс,  найдет людей,
руками которых можно делать любую грязную работу.
     Не всегда можно было прочесть мнение президента в его взгляде.  Сейчас,
например,  Гопкинс не мог понять:  действительно ли Рузвельт осудил его, или
это опять только манера всегда оставаться в глазах людей чистоплотным.
     "Вам хочется уничтожить половину человечества?.."
     Что ему ответить?..
     Гопкинс негромко произнес:
     - Я этого не сказал, но...
     - Но под