од  влиянием злоупотребления
наркотиками или  попросту заплыл  жиром,  может  воображать,  будто  удастся
выжать из  Тельмана подпись под  каким-нибудь документом или толкнуть его на
нужное  нам  заявление.  Незачем  беречь  этого  опасного коммуниста.  Самое
правильное -  покончить с  ним.  А  что касается использования его имени для
дел,  рассчитанных на доверчивых людей, то это мы можем делать независимо от
того, жив Тельман или мертв. Мы не обязаны давать объявление об его смерти в
"Ангриффе". От нас зависит считать его живым или мертвым.
     Враждебные отношения между Гиммлером и  Герингом были  широко известны.
Геринг никогда не  мог  простить Гиммлеру,  что  тот  вырвал у  него из  рук
имперскую гестапо и  завладел всеми ее секретами,  в  том числе и  секретами
самого Геринга.  Поэтому, стоило Герингу узнать о заявлении Гиммлера, как он
категорически  отказался   передать   заключенного  в   распоряжение  своего
соперника.  Он сам хотел распоряжаться жизнью Тельмана.  Гитлер согласился с
его соображениями:  пока нельзя убивать вождя коммунистов.  В  тюрьме он  не
опасен,  а весть об убийстве может прогреметь, как набат, даже в задавленной
полицейским террором Германии.  Кроме того,  никогда и  никто не может знать
вперед,  что случится.  Астрологи,  с которыми советовался Гитлер,  не могли
ответить ему на вопрос о роли Тельмана в его собственной судьбе.  Осторожнее
было держать закованного Тельмана в запасе: а вдруг...
     Эти трусливые соображения "наци Э 1",  подкрепляемые сомнениями "наци Э
2",  и  заставили их  изъять  Тельмана из  ведения имперской тайной  полиции
Гиммлера и  передать в  ведение  прусской тайной  полиции,  еще  подчиненной
Герингу.  Советник по уголовным делам Опиц, приставленный к Тельману, должен
был не только наблюдать за тем, чтобы узник не сбежал, чтобы режим его ни на
минуту  не   смягчался,   чтобы  не  могла  продолжаться  связь  Тельмана  с
коммунистическим подпольем,  но также и за тем, чтобы, упаси бог, Гиммлер не
вырвал Тельмана из рук Геринга.
     Поэтому  господин  советник  по  уголовным делам  имел  право  во  всех
случаях,  казавшихся ему  экстраординарными,  делать  доклад непосредственно
Герингу.   Неоднократно  он  так  и  поступал.  Но  на  этот  раз,  напрасно
проворочавшись ночь в  постели,  Опиц не нашел формы,  в какой можно было бы
доложить рейхсмаршалу о  заявлении Тельмана в  день  первого сентября.  Опии
даже  мысленно не  мог  себе представить,  как  его  язык выговорит страшные
слова:  "Свернет шею Гитлеру..." У Опица самого начинало ломить позвонки при
одной  мысли  о  впечатлении,  какое  эти  слова  могли бы  возыметь на  его
начальников. Такой доклад мог вызвать бурю не на голову Тельмана - тому что?
- а на его собственную,  Опица,  бедную голову.  Легко оказать: "Свернет шею
Гитлеру..."
     Дьявольским соблазном мельтешила где-то в черепе мыслишка:  не умолчать
ли  вообще?  В  конце концов не  обязан же  Опиц докладывать обо  всем,  что
Тельману вздумается сказать!  Но тут же всплывал страх:  слова заключенного,
который молчит триста шестьдесят четыре дня  в  году из  трехсот шестидесяти
пяти,  не  могут остаться тайной.  Рано или поздно молва вынесет их за стены
тюрьмы.  Даже бетон имеет,  повидимому, поры. Если не какой-нибудь выползший
на свободу арестант разгласит это,  то может проболтаться и  надзиратель.  А
достаточно сказать в  Германии что-нибудь в присутствии двух человек,  чтобы
быть уверенным:  гестапо будет это  знать.  Система третьего уха -  надежная
система.  Из  троих  собравшихся  один  непременно  осведомитель.  Значит?..
Значит,  непременно потянут и  самого Опица:  "Ага!  Вы кое-что скрываете!..
Прекрасно..."
     Если  до  сих  пор  ненависть Опица к  Тельману была  плодом служебного
рвения  и  преданности фюреру,  то  теперь  к  ней  примешался личный мотив.
Советник  скрежетал зубами  при  мысли  о  виновнике его  терзаний  и  молил
всевышнего о том, чтобы, наконец, с него, Опица, сняли обязанность оберегать
Тельмана от лап Гиммлера.  Вот тогда бы он показал всем, на что еще способен
советник по уголовным делам прусской тайной полиции.  О,  он нашел бы способ
расквитаться за свои кошмары!..
     Но этой обязанности с него не только не снимали,  а наоборот,  сразу же
после начала военных действий в  Польше пришло секретное напоминание о  том,
что ему,  Опицу,  надлежит удвоить бдительность по обеим линиям:  коммунисты
могут  сделать  попытку  связаться с  Тельманом -  раз;  разные  иностранные
разведки,  враждебные  фюреру,  могут  использовать  обстоятельства военного
времени,  чтобы  причинить фюреру хлопоты в  международном аспекте,  -  два.
Провокационное убийство Тельмана было бы крупной неприятностью,  оно вызвало
бы  ненужную в  данный  момент  реакцию в  общественности Англии и  Франции,
отношения с которыми и без того находят я на краю разрыва.
     Все  это  привело,  наконец,  Опица  к  решению  немедленно доложить  о
мучившем  его  вызывающем признании Тельмана.  Однако  решиться на  передачу
таких слов Герингу он  все  же  не  мог.  Он  избрал для разговора человека,
который,  по его данным,  был достаточно близок с  Герингом,  чтобы спокойно
сказать тому  все,  что  угодно,  и,  с  другой  стороны,  отличался большой
гибкостью и  понятливостью,  чтобы не  поставить Опицу в  вину  произнесение
вслух страшных слов о фюрере.  Группенфюрер СС Вильгельм фон Кроне наверняка
не  выпучит глаз,  не  заорет на  Опица:  "Болван,  вы  должны были  тут  же
застрелить его  за  подобные  слова...  Эй,  кто-нибудь!  Арестовать бывшего
советника Опица!.."
     Именно к Кроне Опиц и явился с докладом.  Но,  к его ужасу и удивлению,
все произошло совсем не так, как представлял себе советник. Правда, Кроне не
только не  орал,  он  даже не  повысил голоса,  но то,  что он сказал,  было
страшнее крика.
     - Вы плохой национал-социалист, - спокойно заявил Кроне, прищурившись и
глядя на  бледного Опица.  -  Что сделал бы  на вашем месте я,  да и  всякий
честный национал-социалист?..
     - Инструкция, господин группенфюрер...
     - Ах,  инструкция!  -  Кроне криво усмехнулся. - А кроме инструкции, вы
уже  ничего не  желаете знать?..  Подобное заявление заключенного,  -  я  не
решаюсь повторить его,  - не заставило ваше сердце запылать гневом, ваш мозг
остался холодным,  когда оскорбили вашего фюрера,  ваша  рука  не  выхватила
пистолета  и  не  всадила  в  оскорбителя  все  восемь  пуль...  О  чем  это
свидетельствует,  господин советник?..  - Голос Кроне оставался все таким же
спокойным.   Лицо  не   выражало  ни   малейшего  порицания  или  поощрения.
Прищуренные глаза были холодны.  -  О том,  что для вас служебная инструкция
сильнее любви к фюреру. О том, что национал-социалистский дух подавлен в вас
соображениями служебной повседневности...  -  Кроне  повернул лежавшую перед
ним  желтую папку,  так  что  собеседнику стала видна обложка:  "Личное дело
советника по уголовным делам Опица",  и начал листать вшитые в папку листки.
Опиц не видел этих листков. Он только слышал их зловещее шуршание. От каждой
перевернутой страницы он вздрагивал так,  точно это был звук ножа гильотины,
которым проводили по точильному камню.
     Кроне закрыл папку.
     - Оказывается,   вы   достались  нам   от   гнилого  режима  Веймарской
республики, - сказал он.
     В  тоне  группенфюрера Опицу почудилось разочарование,  и  он  поспешно
произнес:
     - Но,  господин группенфюрер,  я  никогда не  скрывал того,  что  начал
службу в  полиции при докторе Носке...  В деле должно быть сказано,  что я и
тогда  отличался  непримиримостью к  коммунистам.  Благоволите взглянуть  на
характеристику моего  поведения  во  время  подавления  кильского  восстания
моряков  под  руководством министра Носке,  благоволите ознакомиться с  моей
характеристикой, относящейся к делу Розы Люксембург...
     - Мы судим наших людей не по их услугам прежнему режиму...
     - Но  ведь  залогом успеха  нашего  обожаемого фюрера была  именно наша
преданность его делу еще в те времена.
     - В те времена,  в те времена!.. Нас больше интересует ваша преданность
в эти времена. А тут-то вы и провалились.
     Бледный узкий лоб советника покрылся испариной.
     - Господин  группенфюрер!..   -   Дрожащие  губы  советника  не   могли
справиться со словами оправдания. Он бессильно умолк.
     С  неторопливостью удава,  уверенного в том,  что кролик -  его,  Кроне
проговорил:
     - Я все доложу господину рейхсмаршалу. - И еще раз подчеркнул: - Все!
     Опиц с трудом поднялся на подгибающихся ногах.
     - Я  полностью сознаю  свою  вину.  Я  действительно должен был  своими
руками задушить Тельмана... Хайль Гитлер!
     - Я вам никогда этого не говорил,  -  поспешно ответил Кроне.  -  У вас
есть инструкция. В ней сказано, что вы должны делать.
     Опиц смотрел на  Кроне испуганно вытаращенными глазами.  В  них  уже не
было никаких следов мысли, только страх растерянного животного. Он не помнил
ни  того,  как выбрался из  кабинета Кроне,  ни того,  как очутился в  своей
квартире при ганноверской тюрьме. Все, что осталось в его воспаленном мозгу,
- ненависть к Тельману,  во сто крат более страшная,  чем прежде.  Кроне мог
быть теперь уверен: если Тельман и не будет попросту убит, то режим, который
создаст ему советник, доканает его не хуже пули.


     Тем  временем сообщение Опица  пошло  своим чередом.  Кроне передал его
Герингу.  Геринг  выслушал молча.  Даже  Кроне  не  уловил на  оплывшем лице
рейхсмаршала выражения,  которое позволило бы  сделать какие-нибудь  выводы.
Все свое удовольствие от услышанного Геринг вылил в зверином хохоте, которым
разразился после ухода Кроне. Он несколько раз повторил про себя:
     - Свернет шею...  Ха-ха-ха!.. Крррах!.. Свернет шею?.. Я был бы непрочь
присутствовать при таком зрелище,  если бы оно не означало,  что захрустят и
мои собственные позвонки...
     При этом внезапном прозрении он оборвал смех и  тупо уставился в темный
угол кабинета.  Оттуда ползли угрожающие тени. Понадобилась понюшка кокаина,
чтобы привести нервы в равновесие.
     При первом же удобном случае Геринг с удовольствием рассказал Гитлеру о
заявлении Тельмана.  Но тут же пожалел о том, что сделал это без свидетелей.
Был  упущен хороший случай показать всем,  как  мелок  их  фюрер,  какой  он
отвратительный,   подлый  трус,  насколько  сам  он,  Герман  Геринг,  выше,
пригоднее для роли "наци Э 1", чем этот зарвавшийся шизофреник.
     Выслушав Геринга,  Гитлер  несколько мгновений смотрел на  него  молча,
переваривая мысль.  Потом  вдруг слезы часто закапали на  лежавшие на  столе
бумаги.
     "Тихий кретин!" - подумал Геринг, но тут же, словно прочитав эту мысль,
Гитлер разразился таким бурным,  истерическим рыданием, что даже привыкший к
его выходкам Геринг беспокойно заерзал в кресле.
     Гитлер ревел,  как бык,  мечась по кабинету.  Стучал кулаками по стене.
Кричал  и  кричал,  глотая  рыдания.  Потом,  внезапно  остановившись  перед
Герингом,  так  рванул  на  себе  воротник,  что  запонка отлетела далеко  в
сторону, галстук повис на боку.
     - Эту  шею!..  Эту шею!..  -  бессмысленно бормотал он.  -  Это вы,  вы
втянули меня в польскую авантюру.  Вы толкаете меня в пасть большевикам!.. Я
знаю,  я все знаю!  Воображаете, будто ваши любимые американцы придут сюда и
посадят вас вот в это кресло вместо меня!..  Не смотрите на меня, как глупый
бык! Вы и есть тупое, самое глупое животное, какое я встречал на своем веку.
Вы не будете фюрером!  Слышите: не будете!.. Я повешу вас первым, потому что
знаю: вы только и ждете, когда повесят меня!.. Вот за эту шею, за эту шею...
Вы подлец, Геринг... Самый глупый подлец около меня... Но вы не увидите, как
мне свернут шею.  Слышите:  не увидите! Раньше я сверну ее вам... Вы никогда
не будете фюрером, никогда...
     Геринг молча поднялся и,  гневно топоча,  побежал к двери.  В мозгу его
бешено билась одна-единственная мысль:
     "Увидим... Увидим!.."
     Ненавистью к  сопернику он сознательно старался заглушить в  себе страх
перед  угрозой  Тельмана.  Истерика Гитлера заразила его.  Вид  шеи  фюрера,
перевитой  надувшимися  жилами,   вызвал   в   его   мозгу   чересчур  яркое
представление о том,  что сначала показалось ему чем-то вроде веселой шутки:
хруст собственных шейных позвонков в  случае провала начатой большой игры...
Нет!  Нет!  Все,  что угодно,  только не  это!  Американцы должны помочь ему
выбраться живым,  хотя бы  ему одному.  И  помогут,  безусловно помогут.  Он
достаточно много дня них сделал.  И сделает еще больше... Все, что угодно...
Хотя бы  от  этого затрещали шейные позвонки всех немцев...  Только не  это,
только не это!..
     Держась рукою за  жирные складки собственной шеи,  он  упал на  подушки
автомобиля.
     Только не это!.. Он не пророк, не пророк, этот Тельман! Откуда он может
знать?!.
     Пальцы  Геринга  судорожно  шарили  по  жилетным  карманам  в   поисках
коробочки с кокаином.



        " * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * "

                                    Буржуазия ведет себя, как обнаглевший
                                    и потерявший голову хищник,
                                    она делает глупость за глупостью,
                                    обостряя положение, ускоряя свою гибель.

                                                                       Ленин


        "1"

     По  сложности  и  значительности  политических  событий  1939  год  был
выдающимся.  Его  начало обнадежило фашистских агрессоров и  стоявших за  их
спиною   поджигателей  войны.   Ликвидация   чехословацкого  государства   и
образование вместо него плацдарма для развертывания немецко-фашистских армий
вблизи  границ  Советского Союза;  удушение  Испанской республики;  создание
вместо  нее  франкистской станции для  снабжения германо-итальянской военной
машины   американскими  военными   материалами,   стратегическим  сырьем   и
нефтепродуктами на случай большой войны;  разгром Польши, - все это окрыляло
заговорщиков против мира,  прибившихся в министерских и банковских кабинетах
Лондона, Парижа, Вашингтона, Нью-Йорка.
     Но  дед  Мороз  не  принес  этим  господам под  елку  главного подарка,
которого они ждали,  - смертельной схватки фашизма с советским народом. Одно
за  другим приходили разочарования.  Попытка произвести нажим  на  Советский
Союз  путем  военной диверсии на  Дальнем Востоке стоила жизни  сотне  тысяч
японских солдат.  "Инцидент" на  берегах Халхин-Гола показал,  что Советский
Союз  зорко  следит  за  происками заговорщиков.  Ни  вторгнуться в  пределы
Монгольской  народной  республики,   ни,  тем  более,  перерезать  Сибирскую
железнодорожную магистраль или выйти через Монголию в тыл Китайской народной
армии японцам не удалось.
     Следующим разочарованием, еще более тяжким для политических интриганов,
оказалась дальновидность советского правительства,  проявленная в московских
переговорах.  Согласие  СССР  на  предложение Германии  о  заключении  пакта
ненападения свело на  нет  все  усилия англо-французов изолировать Советский
Союз и оставить его у барьера один на один с гитлеровской агрессией. Правда,
загрустившие  было   заговорщики   воспрянули   духом,   когда   их   усилия
"канализировать" гитлеровскую агрессию на восток увенчались видимым успехом:
Гитлер вторгся в Польшу.  Нацистская армия стремительно двинулась к границам
Советского Союза.  Брошенная на  произвол судьбы Польша должна была  сыграть
роль жертвы,  принесенной Гитлеру в оплату его "военных усилий". Разбойничий
налет  на  Польшу,  получивший у  придворных историков Гитлера  наименование
"польского похода",  должен был, по мысли подстрекателей этого преступления,
явиться прелюдией к развязке - нападению на СССР. Сапоги гитлеровских солдат
безжалостно  топтали  польскую  землю.   Руины  польских  городов,  пепелища
деревень, задымленные стены Варшавы - вот все, что через две недели осталось
от    Польши    как    государственного   организма.    Проданный    фашизму
министрами-изменниками, покинутый "великими гарантами" - Англией и Францией,
польский народ платил своей кровью по счету нацистского агрессора его тайным
американо-англо-французским подстрекателям и сообщникам.
     Степень осведомленности американской, британской и французской разведок
о  гитлеровских планах  разбойничьего налета  на  Польшу имеет  историческое
значение как  важная  черта  в  характеристике морального облика  буржуазных
режимов  этих  стран.  Кроне  не  напрасно был  своим  человеком у  Геринга:
американцы  знали  больше,  чем  хотели  показать.  Как  ни  плохо  работало
французское Второе бюро,  но и  у  него были данные,  вполне достаточные для
суждения  о  серьезности удара,  нависшего над  Польшей.  Англичане же  были
осведомлены лучше французов.
     По  своим последствиям для  всего хода мировой истории имело,  конечно,
большое значение то,  как нацистская военная машина раздавила Польшу, но еще
большее то,  почему  ей  не  удалось,  прорезав Западную Украину и  Западную
Белоруссию, подойти вплотную к границам Советского Союза.
     По  "Белому  плану"  армии  вторжения  состояли  из  47  пехотных  и  9
бронетанковых дивизий.  3-я  армия  численностью в  8  дивизий  наступала из
Восточной Пруссии на юг - в направлении Варшавы и Белостока. 4-я армия, в 12
дивизий,  двигаясь  из  Померании,  должна  была  смять  польский  заслон  в
Данцигском коридоре и тоже прорваться к Варшаве берегами Вислы. Главный удар
возлагался на  самую сильную 10-ю  армию в  составе 17 дивизий,  двигавшуюся
прямо  на  Варшаву.  Ее  левый  фланг  прикрывался неподвижной 8-й  армией в
составе  7  дивизий.  На  юге  14-я  армия  численностью в  14  дивизий  под
командованием  генерал-полковника  Гаусса  занимала  важнейший  промышленный
район на запад от Кракова.  Двигаясь через Львов,  она вторгалась в Западную
Украину и поворачивала на север на соединение с частями 3-й армии,  замыкая,
таким  образом,  огромный котел и  отрезая полякам пути  отхода на  юг  -  к
Карпатам и к Румынии.  В этом котле и должна была быть перемолота живая сила
польской армии.
     Чтобы обезопасить наступающие армии от ударов польской авиации, полторы
тысячи немецко-фашистских самолетов должны были атаковать польские аэродромы
на  рассвете 1  сентября,  прежде чем  хоть  один  поляк  сумеет подняться в
воздух.  С уцелевшими от этой неожиданной атаки польскими самолетами борется
нацистская  истребительная  авиация,  добивая  их  в  воздухе  и  на  земле.
Остальные силы люфтваффе,  численностью не  менее тысячи самолетов,  наносят
удары по  польским коммуникациям и  поддерживают свои  войска на  поле  боя.
Особо   выделенные   воздушные   соединения   резерва   Геринга   занимаются
бомбардировкой Варшавы  и  других  жизненных центров страны,  чтобы  вызвать
панику среди мирного населения и дезорганизовать аппарат управления страной.
С  момента полной ликвидации польских воздушных сил на земле и  в  воздухе в
действие вступают фашистские части,  сформированные из устаревших машин всех
типов.  Они бомбят и обстреливают из пулеметов населенные пункты - города, и
деревни, и шоссейные дороги с потоками беженцев.
     Этому  до  наглости  самонадеянному,  разбойничьему  плану  с  польской
стороны ничего не  было противопоставлено.  Никаких ясных планов кампании не
было ни у  польского командования,  ни у правительства,  державшего страну я
армию  в  полном  неведении о  внешнеполитической обстановке и  о  положении
Польши.
     Происходило это  в  значительной мере  потому,  что  армией  руководили
авантюристы-пилсудчики,  старые агенты немцев.  Ведущая клика так называемых
"старых  пилсудчиков"  включала  в   себя  наиболее  реакционные  фашистские
элементы.  Но  и  в  среде  пилсудчиков не  было  ни  единства взглядов,  ни
взаимоуважения.   Взявшие  было   одно   время  верх   взгляды  французского
ге