и незаметно.
     Узнав, что Штризе играет на скрипке, Эгон несколько раз звал его к себе
и охотно ему аккомпанировал.
     Эльза ревниво следила за  развитием их отношений.  Она не любила Штризе
и,  пока была близка с Эгоном, делала все, чтобы помешать этой дружбе. Может
быть,  теперь Эгон  нарочно подчеркивал свое  расположение к  Штризе,  чтобы
досадить ей? Чувствуя свое бессилие, Эльза могла только нервничать и плакать
по ночам. Матушка Германн приписывала исчезновение Эгона боязни поддерживать
отношения с  семьей арестованного книготорговца.  Сидя  по  ночам у  постели
дочери, старушка бранила трусливого доктора Шверера.
     От  утешений матери Эльзе становилось еще тоскливей,  но  она не  смела
возражать.
     Через  несколько дней  после отъезда комиссии,  когда Эльза,  понурая и
одинокая, шла к автобусу, к ней подошел блоклейтер.
     - Тебя ждет Шлюзинг.
     Она попыталась ускользнуть,  но блоклейтер ухватил ее за руку и повел в
бюро Шлюзинга.  Эльза не скрывала испуга и отчаяния. Она упала на стул перед
столом Шлюзинга и,  не дав ему произнести ни слова, сквозь рыдания, сбивчиво
и путанно объяснила, что не может быть полезной.
     К ее удивлению,  Шлюзинг не закричал,  как обычно, не застучал кулаком,
не затопал ногами.
     - Вы  глупая курочка,  -  сказал он,  пряча от  Эльзы маленькие колючие
глазки.  - Мы вовсе не собирались разбивать ваше счастье. Только помочь вам,
понимаете? Помочь!
     Но и это доброе слово звучало в его устах, как страшная угроза.
     Шлюзинг помолчал. Эльза сидела, уронив голову на руки.
     - Шверер знает о том, что вы работали у нас, - сказал Шлюзинг.
     При этих словах Эльза содрогнулась.  Так вот в  чем разгадка охлаждения
Эгона!
     Блоклейтер должен был подать ей стакан воды. Ее зубы стучали по стеклу.
     Как сквозь сон, она услышала окрик Шлюзинга:
     - Да перестаньте же наконец! Мы хотим, чтобы вы были счастливы. Мы даже
поможем вашему счастью,  но...  вы должны будете нас отблагодарить: сообщать
нам все, что говорит доктор Эгон.
     - Никогда! - горячо вырвалось у Эльзы.
     Шлюзинг сбросил маску любезности.  Эльза рыдала,  уткнув лицо в платок.
Шлюзинг обрушился на блоклейтера:
     - Ты  подсунул мне эту дуру!  Убери ее  ко всем чертям,  и  чтобы я  ее
больше не видел!
     Блоклейтер схватил обессилевшую Эльзу,  вытащил в прихожую и вернулся к
Шлюзингу. Тот быстро успокоился и коротко бросил:
     - Эта дура вернется к Швереру, или я спущу с тебя шкуру.
     - Понял, начальник, - прошептал блоклейтер, бледнея.


     Крепкий влажный ветер дул с моря,  силясь сорвать с Эльзы незастегнутое
пальто.  Она  брела,  как пьяная,  попадая ногами в  лужи.  Долго шла молча.
Ранние  сумерки обволокли город  промозглой темнотой.  Редкие  шары  фонарей
расплывались в холодном тумане. Усадив Эльзу на скамейку, блоклейтер сказал:
     - Ей-богу,  Шлюзинг хороший парень.  Он  хотел  выдать  тебя  замуж  за
Шверера.
     Эльза откинулась на спинку скамьи.
     - Я понимаю,  - сказал он, - ты втрескалась в Шверера и думаешь, что он
с другой.
     Она отчаянно замотала головой и стиснула зубы.
     - Это чепуха,  -  сказал блоклейтер. - Глупости. Он тебя любит, да, да,
очень любит. И ты вернешься к нему. Все забудется. - Помолчав, он добавил: -
У вас будет ребеночек...
     Эльза вскочила.  Он схватил ее за руки. Она рванулась, но у нее не было
сил.  Он усадил ее, стараясь скрыть торжество. Ведь он вовсе не был уверен в
том, что сказал, а Эльза выдала себя.
     Она бормотала, глотая слезы:
     - Убирайся, или я закричу. Слышишь, я буду звать на помощь!
     Он наклонился к ней:
     - Я позабочусь о том, чтобы Шверер не забыл, что он - отец.
     Эльза закричала:
     - Ты не смеешь!  -  Она заплакала.  -  Не ходи к нему, я прошу тебя. Он
ничего не должен знать, - жалобно бормотала она.
     - Дура,  это  же  в  твоих  интересах!  И  послушайся моего совета:  не
ломайся. Ведь он женится на тебе, когда узнает, что у тебя будет ребенок.
     Эльза сидела неподвижно и  слушала,  что говорил гитлеровец.  Слова его
заглушал свист  ветра  в  ветвях еще  оголенных деревьев.  Ветер делался все
холодней.  Он гнал с бухты соленую сырость.  Эльзу трясло,  она слышала, как
стучат ее зубы.


     Вскоре  после  этого  к  подъезду  дома  Эгона  подошел  Лемке.  Мокрый
клеенчатый плащ блестящими складками висел на его широких плечах. Прежде чем
позвонить, он оглянулся по сторонам.
     При  виде  Лемке  лицо  экономки  расплылось в  угодливой  улыбке.  Она
поманила его  к  себе  и  топотом  выложила все,  что  успела  подсмотреть и
подслушать со времени его последнего посещения.
     Эгон несказанно обрадовался Францу.
     Франц сказал:
     - Условимся:  если вы получите от меня открытку, где будет сказано, что
Эльза ни в чем не виновата, - значит это так.
     После этого Лемке попросил написать рекомендательное письмо к генералу.
     Разговаривая,  друзья не услышали звонка в  прихожей.  Звонок был очень
короток и чуть слышен. Перед экономкой стояли двое. Один из них был Шлюзинг.
Его спутник придвинулся к  экономке,  молча отвернул лацкан пальто и показал
значок гестапо. Экономка прошептала что-то на ухо Шлюзингу.
     - Инспектор? - Шлюзинг поднял брови. - Какой инспектор?
     - Тот  который  наблюдает за  господином доктором.  Я  уже  давала  ему
сведения о жизни господина доктора.
     Шлюзинг и полицейский переглянулись. Полицейский быстро обшарил карманы
плаща Лемке, оставленного на вешалке. В них ничего не оказалось.
     - Стреляный воробей, - сказал он Шлюзингу.
     Растерянная  экономка  получила  строгий  приказ:   ни   слова  мнимому
инспектору об их посещении!
     Шлюзинг быстро зашагал по улице,  а шпик нырнул в ворота дома напротив.
Закурив папиросу, он приготовился ждать. Дом Эгона был ему хорошо виден.
     Выйдя  от  Эгона,  Лемке  благодаря опыту и  постоянной настороженности
быстро заметил слежку.  Это было неприятное открытие, но если "они" и напали
на его след, то еще не могли знать, кому он принадлежит.
     Франц понимал,  что сколько бы он ни плутал по улочкам городка, шпик не
отстанет. У фонаря Франц взглянул на ручные часы: ночной автобус в Любек уже
ушел.  Осталось два часа до последнего поезда. Если он с ним не уедет, то не
попадет на утренний берлинский.
     Франц  быстро зашагал по  дороге к  Реннау.  Через  пятнадцать минут он
вошел в подъезд одиноко стоявшего дома. На лестнице было темно. Франц ощупью
взобрался на второй этаж и  постучал.  За дверью поднялась испуганная возня.
Долго  не  открывали.  Франц  слышал,  как  отворилась входная дверь  внизу.
Вспыхнула спичка, Франц увидел полицейского.
     - Да открой же скорей, дядя Крауш, - нетерпеливо прошептал Франц.
     - Это ты, а мы думали бог знает кто!
     - Ну,  ну, все в порядке!.. - Франц поспешно затворил за собою дверь. -
Вы  бы шли спать,  матушка Крауш.  Мне нужно переброситься с  вашим стариком
несколькими словами. Спите спокойно!
     Крауш неловко топтался под недовольным взглядом жены.
     - Давай-ка потолкуем на лестнице,  -  сказал он и  взялся было за ручку
двери.  Лемке едва успел его удержать. Они прошли в кухню, и Франц рассказал
о неожиданно замеченной слежке.
     Высокий,  тощий  Крауш  долго  чесал  седую щетину небритых щек.  Франц
включил свет и посмотрел в окно.
     - Пусть убедится, что я здесь. Это заставит его подождать.
     - Я думал, ты хочешь спрятаться.
     Лемке отстранил его от окна.
     - Тебя ему незачем видеть! Принеси-ка мой плащ и шляпу.
     Франц  задернул занавеску и  недовольно покачал  головою,  слушая,  как
устало шаркает ногами Крауш.
     - Ты  не  мог бы ступать пободрей,  отец?  -  спросил он,  когда старик
вернулся.
     Крауш вытащил трубку и стал набивать ее крупным табаком.
     - Если тебе на шестом десятке придется посидеть год без работы, то и ты
тоже не станешь прыгать, как лань...
     - Примерь-ка мой плащ и шляпу!
     Крауш отогнал ладонью облако табачного дыма.
     - Зачем?
     - Может быть, сойдешь за меня.
     - Так бы сразу и говорил! - Крауш накинул плащ и надвинул на уши шляпу.
- Хорош?
     Франц оглядел старика:
     - А ну, пройдись!
     Крауш послушно сделал несколько шагов.
     - Поднимай ноги,  не шаркай, - командовал Франц. - Так! Еще разок в мою
сторону...  Так!  Все в порядке!.. Теперь слушай, отец. - Франц положил руку
на плечо Крауша.  - Завтра я должен быть в Гамбурге. Видишь, я не боюсь тебе
это сказать. Я тебе верю.
     При этих словах Крауш пустил густую струю дыма и часто замигал.
     - Ну,  ты меня знаешь, Францле... Если бы я не был такой развалиной, ты
же понимаешь, где бы я был.
     - Знаю. Потому и пришел!
     Крауш вышел из  кухни.  Через минуту он  вернулся со старой брезентовой
курткой и фуражкой для Франца.
     - А  тебе  придется научиться шаркать  ногами.  Попробуй...  Что  ж,  в
темноте сойдешь за меня...  Я рад,  что ты зашел,  Францле. Чертовски трудно
жить, когда знаешь, что дело, на которое ушла вся твоя жизнь, кончилось.
     - Это в тебе говорят твои старые социал-демократические дрожжи,  Крауш.
Мы еще поживем, поборемся!
     - Какая уж тут борьба, если знаешь, что ты один!
     - Именно это-то и есть величайшая чепуха,  Крауш. Нас загнали в подвал,
но  от этого мы не стали одиночками.  Пока мы живем и  дышим,  им приходится
держать ухо востро.


     На  улице,  идя  впереди шпика,  неотступно следовавшего за  ними,  они
условились о дальнейшем плане действий.
     - Мы  расстанемся у  "Брауне-хютте",  Крауш.  Ты  зайдешь туда хлебнуть
пивца. Задержи инспектора на часок, пока не отойдет поезд.
     - Будь покоен!
     Скоро они поравнялись с домом гостиницы,  на фронтоне которой висел щит
с изображением орла,  держащего в лапах свастику.  Через несколько шагов они
расстались у дверей пивной "Брауне-хютте".  Когда Франц жал на прощанье руку
Краушу,  шпик был почти рядом с  ними.  Шаркая ногами,  Франц пошел дальше и
свернул на  дорогу  к  Гневерсдорфу.  Из-за  угла  он  посмотрел,  вошел  ли
полицейский за Краушем в пивную.  Все было в порядке.  Быстро,  почти бегом,
Франц обошел квартал и  вернулся к вокзалу.  Едва он успел взять билет,  как
послышался шум поезда, подходившего со стороны Штранда...
     Прильнув  к  стеклу  вагонного  окна,  Франц  внимательно  наблюдал  за
платформой:  он был единственным пассажиром,  севшим в этот поздний поезд на
Любек.
     Поезд громыхал на стыках.
     Франц задремал.
     Он очнулся,  почувствовав, что поезд стоит. Неужели прозевал? Подскочил
к  окну.  За  стеклами было темно.  Где-то впереди горел одинокий фонарь.  В
пятне света виднелся угол  кирпичного домика станции и  вывеска "Папендорф".
Франц успокоился. До Вальдхузена оставалось еще несколько минут. Поезд снова
тронулся.  Как  только он  прошел станцию,  Франц стал на  лавку и  вывернул
лампочку. Открыл дверь и сошел на продольную ступеньку для кондукторов.
     Струи дождя сразу пронизали старенькую куртку Крауша, Франц съежился от
холода,  держась за поручни окостеневшей рукой.  Он напряженно вглядывался в
темноту.  Не  было  ни  одного  огонька вокруг.  Невозможно было  определить
местность.   Вот  поезд  прогрохотал  по  мостику  над  ручьем.  Значит,  до
Вальдхузена осталось несколько сот  метров.  Франц  что  было  силы  прыгнул
вперед, подбирая ноги...


                                     12

     Промокший до нитки Лемке вошел в редкий лесок.  Тут луж было меньше, но
он дважды упал, натыкаясь на пни.
     Среди  деревьев показались неясные контуры хибарки.  Франц прислушался:
кругом  царила тишина.  Он  негромко свистнул.  Было  слышно,  как  стукнула
задвижка  и  слегка  скрипнула  дверь  домика.   После  некоторого  молчания
послышалось:
     - Франц?
     - Рупп?
     Франц вошел в дом и отряхнулся.
     Стоя на коленях в углу, Рупп склонился над какими-то банками.
     - Мы опаздываем, - сказал он.
     Франц рассказал про слежку.
     - Худо,  - сказал Рупп. - А я принес новый аккумулятор. Ребята зарядили
на совесть.
     - Давай начинать!
     Рупп подошел к очагу и отодвинул заслонку. Пока он включал и настраивал
передатчик, Франц разделся и, ляская зубами от холода, выжал мокрую одежду.
     Нити ламп едва краснели в темноте.  Верещал разрядник.  Франц достал из
очага микрофон.
     - Слушайте,  слушайте! Здесь передатчик "Свободная г-Германия". Сегодня
мы  говорим  с  вами  последний  раз  перед  некоторым перерывом.  Слушайте,
слушайте... Дорогие друзья!..
     Рупп с  удивлением следил за  передачей.  Когда Франц кончил,  он резко
спросил:
     - Почему перерыв?
     - Есть указание партии. Мне нужно уехать.
     - Я-то остаюсь!
     Лемке взял его за руку.
     - Ты больше не придешь сюда.
     - Но я же могу вести передачу!
     - Ни в коем случае!
     - Объясни, почему.
     - Ты провалишься.
     После минутного размышления Рупп повторил:
     - Я должен работать!
     Франц рассердился. Его голос звучал сухо:
     - Запоминай хорошенько:  ты придешь сюда в последний раз завтра,  чтобы
разобрать передатчик.  Все уложишь в отдельности для перевозки... Будь готов
по первому требованию выехать с тем, кого я пришлю за передатчиком.
     - Куда ты едешь, Франц?
     Франц подумал.
     - Вот приедет товарищ за станцией...
     Рупп обиженно отвернулся.
     - Будь здоров, Рупп! - Франц двумя руками потряс руку Руппа. - Спасибо!
     - Я так рад, что мог поработать... Неужели мне больше не придется?
     - Придется, еще не раз придется!
     - Мы увидимся?
     - Аккумуляторы вылей, просуши и спрячь.
     - Мы их не возьмем?
     - Куда же тащить такую тяжесть? Достанем на месте.
     - А ребята так старались, заряжая.
     - Кланяйся им. Пусть слушают нас через неделю. Выйди-ка посмотреть, все
ли спокойно.
     Рупп вышел, и вскоре снаружи послышался свист.
     В  лесу царил серый полумрак.  Мокрый весенний рассвет пробирался среди
деревьев. С моря тянуло холодом.
     - Обратно в Травемюнде? - спросил Рупп.
     - Сяду здесь в  первый утренний,  -  ответил Лемке.  Он  протянул Руппу
руку. - Ну, и еще раз спасибо, друг!..
     Вода  захлюпала под  ногами  Франца.  Тропинки  не  было  видно.  Франц
оглянулся и помахал рукой.
     Когда  домик исчез за  деревьями,  Франц резко изменил направление и  в
обход леса вышел на  дорогу к  станции Дэниш.  Дождь прекратился,  но  ветер
пронизывал до костей. Весна была здесь неприветлива.


     Надев  резиновый фартук,  Лемке  старательно протирал замшею сверкающий
глянцем кузов.  То,  о  чем он мог только мечтать,  как о почти несбыточном,
сбылось.  Эгон устроил его на службу к генералу Швереру.  Теперь зависело от
самого  Франца  удержаться на  этом  месте,  дававшем  столько  преимуществ,
неоценимых в его положении.  Он не имел права пренебрегать такою службой.  И
он ухаживал за генеральским "мерседесом",  как за капризной дамой.  Он мыл и
тер его не только после каждой поездки, но и перед выездом со двора.
     Черный лак автомобиля блестел на  солнце.  Лемке повесил кусок замши на
гвоздь  и  начал  старательно мыть  руки,  когда  в  дверях  кухни  появился
однорукий полотер Ян Бойс,  с  которым они уже стали приятелями;  два старых
солдата быстро нашли общий язык,  хотя  они  не  знали друг о  друге ничего,
кроме того,  что  один был  полотером,  другой шофером и  оба  -  отставными
солдатами.
     Появление полотера в столь неурочный час удивило Лемке.
     - Ты что это сегодня так поздно? - спросил он.
     - Пришлось ехать к  клиенту в Нойбабельсберг...  У одного адвоката были
вчера вечером гости и исцарапали пол, а он... - полотер наставительно поднял
палец: - он любит такой паркет, чтобы, глядя в него, можно было бриться!
     - Из-за  какого-то  адвоката  ты  позволяешь себе  опаздывать к  нашему
генералу?
     Бойс виновато развел руками.
     - Понимаешь,  никак не мог не поехать к адвокату...  Я предупредил фрау
Шверер по телефону.
     Лемке взглянул на часы и отвязал фартук.
     - Ты куда?
     Бойс посмотрел на небо, словно там было расписание его визитов.
     - Поеду к Штеттинскому вокзалу.
     - Через часок я  буду там же,  -  сказал Лемке.  -  Не  будь автомобиль
генеральским, я бы подвез тебя.
     - Я не в обиде,  - усмехнулся Бойс. - Да через час мне и поздно. Я туда
- сейчас же!
     Он тщательно встряхнул зеленую суконку, завернул в нее щетку и протянул
Лемке руку.
     - Нам бы с тобою посидеть вечерком за кружкой...
     - Почему же нет?
     - Ты как насчет ската?
     - Можно и в скат...
     - Позвоню на-днях.
     Бойс приподнял щляпу и  направился к воротам,  а Лемке принялся чистить
свою синюю форму.
     Ему и в голову не могло прийти,  что,  выйдя из подземки у Штеттинского
вокзала,  Бойс,  прежде  чем  отправиться натирать  полы  к  смотрителю Дома
инвалидов,  с  видом  прогуливающегося бездельника завернет  на  кладбище и,
дважды пройдясь мимо памятника Эйхгорну,  чтобы убедиться в том, что он один
в   аллее,   начнет   с   интересом   разглядывать  надгробие  незадачливого
"покорителя" Украины.  Когда он  уйдет,  в  щели между гранитом постамента и
бронзовою доской останется лежать коробка из-под сигарет,  -  та самая, ради
которой часом  позже  Франц  Лемке  явится изучать знакомый ему  до  мелочей
памятник.
     Расклеив крышку коробки надвое,  Лемке узнает,  что осуществление плана
бегства четырех товарищей из концентрационного лагеря - Варги, Энкеля, Зинна
и Цихауэра -  назначено на такой-то час такой-то ночи.  Он узнает и то,  что
организация  рассчитывает на  генеральский автомобиль,  которым  располагает
Лемке.  Одним словом,  он узнает все, что нужно. Он только не будет знать ни
имени адвоката Алоиза Трейчке,  от которого придет приказ, ни того, что этот
приказ доставил в "почтовый ящик Эйхгорна" однорукий полотер Ян Бойс...
     Сидя за рулем генеральского "мерседеса", Лемке выехал из ворот и плавно
затормозил у  подъезда,  готовый  в  любую  секунду распахнуть дверцу  перед
Шверером, который должен был вот-вот появиться в дверях.


                                     13

     Улица представляла собою сплошную лужу.  Из  воды выступали желтые края
колеи,  пробитой в  глинистой почве.  Колея тянулась из конца в конец улицы,
как рельсы.
     Вдоль нее не  было видно следов копыт,  -  ни на улице,  ни на пустыре,
куда выходила колея.
     Пространство между колеями было  вытоптано людьми.  На  глине виднелись
следы разных форм и размеров:  широкие - от тяжелых армейских сапог; узкие -
от  городского ботинка;  узорный отпечаток самодельной туфли  с  подошвой из
шпагата; даже след босых ног попадался нередко. Было ясно: проезжавшие здесь
повозки тянули люди, много людей.
     На углу улицы стоял столб с надписью: "Проспект Елисейских полей".
     С первого взгляда низкие постройки,  вытянувшиеся строгими рядами вдоль
Елисейских полей,  можно было принять за ярмарочные балаганы. Их фасады были
разрисованы.  Это была не рыночная мазня и не упражнения дилетанта: сочность
красок,  глубина перспективы,  прозрачность воздуха, заполнявшего промежутки
между деревьями и  прятавшимися за  ними домами панорамы,  -  все говорило о
высоком мастерстве художника.
     Художник воспроизвел летнюю картину Елисейских полей.  На  первом плане
неслись нарядные автомобили,  в  боковой аллее  -  всадники,  целая  веселая
кавалькада.  На  скамьях сидели  парочки.  Беззаботная жизнь  праздной толпы
Елисейских полей.
     Все это было бы радостно и  красиво,  если бы не один штрих,  варварски
яркий  и  грубый,   разбивший  все  усилия  живописца.   Над  дверью  барака
красовалась   вывеска,   исполосованная  государственными  цветами   Третьей
империи.  Она была точно шлагбаум,  преграждающий путь в  мир,  вдохновивший
художника, - "Тринадцатая рота".
     Весеннее  солнце  с  одинаковой заботливостью золотило  и  нежные  тона
нарисованной сказ