как  он  сам  называл
небольшую квартирку.
   Она состояла из  прелестной  комнаты,  стены  которой  были  обтянуты
набивным кретоном,  и  прилегавшей  к  ней  туалетной  комнаты.  Диваны,
диванные подушки, занавески, кровать - все было из того же кретона,  что
и обивка стен. Ночник, подвешенный к потолку в лампе богемского  стекла,
освещал эту небольшую комнату,  напоминавшую  шатер,  который  сильфы  и
ундины ставят для королевы фей, когда она объезжает свои владения.
   Когда г-жа де Маранд  не  могла  принять  Жана  Робера  у  себя,  она
встречалась с ним в этой квартирке; она-то и приказала обставить с  этой
целью комнату по своему вкусу.
   А поскольку комнатушка находилась под самой крышей, молодая  женщина,
так же как и Жан Робер, называла ее "голубятней".
   Комната  заслуживала  такое  название,  и  не  только   потому,   что
располагалась на четвертом  этаже,  но  и  оттого  что  там  встречались
влюбленные.
   Никто, кроме г-жи де Маранд, Жана Робера, Натали и обойщика, не  знал
о существовании этой прелестной норки.
   Именно  здесь  хранились  тысячи  мелочей,   составляющие   богатство
истинных влюбленных: пряди волос; ленты,  оброненные  когда-то  одной  и
хранившиеся другим  на  груди;  увядшие  букеты  пармских  фиалок,  даже
камешки с прожилками, подобранные  на  морских  пляжах,  где  влюбленные
встречались раньше и бродили вместе.  Там  же  хранилось  самое  дорогое
сокровище: письма, благодаря которым они могли шаг за  шагом  проследить
за развитием их страсти. Письма почти непременно приводят к беде, однако
влюбленные не в состоянии их не писать, а потом не в силах их  сжечь.  А
ведь можно было бы сжечь письма и хранить их пепел.
   Впрочем, пепел - это признак смерти и эмблема небытия.
   На камине лежал небольшой бумажник, где оба написали  одно  и  то  же
число: 7 марта. По обеим сторонам каминного зеркала висели два небольших
натюрморта с цветами, написанных г-жой де Маранд еще до замужества.  Там
же - странная реликвия, к которой Жан Робер как поэт относился с  особым
благоговением, - над каминным зеркалом висели четки  слоновой  кости,  с
которыми Лидия ходила к первому причастию. Там было все, что может  быть
в комнате, предназначенной не только для любовных  свиданий,  но  и  для
ожидания, для мечтаний; там было все, что способно скрасить  ожидание  и
удвоить счастье.
   Само собой разумеется, ждать приходилось только Жану Роберу.
   Поначалу  он  ни  в  какую  не  хотел  встречаться  в  этой  комнате,
находившейся в особняке Марандов.  С  деликатностью,  свойственной  лишь
избранным, он выразил это отвращение Лидии.
   Однако та сказала:
   - Положитесь на меня, друг мой, и не пытайтесь быть деликатнее  меня;
поверьте, я предлагаю вам то, что могу предложить: это мое право.
   Жан Робер хотел  бы  услышать  объяснения  этого  "права",  но  Лидия
оборвала его на полуслове.
   - Положитесь на мою щепетильность, - сказала она, -  но  большего  не
просите: это значило бы открыть вам тайну, которая мне не принадлежит.
   И Жан Робер, любивший до самозабвения, закрыл на все глаза и позволил
отвести себя в небольшую голубятню на улице Лаффит.
   Там он проводил счастливейшие часы своей жизни.
   Там, как мы сказали, все было сладостно, даже ожидание.
   В эту ночь, как и в другие, он находился в  возвышенном  расположении
духа,  он  испытывал  нежность   и   подпал   под   очарование,   ожидая
соблазнительнейшее существо. Он благоговейно  припал  губами  к  четкам,
украшавшим шею Лидии, когда та была еще девочкой; вдруг он услышал  едва
уловимый шелест пеньюара и приближавшиеся легкие шаги.
   Он узнал походку и, не отрывая губ от  четок,  лишь  полуобернулся  к
двери.
   С четок он перенес поцелуй на лоб трепетавшей молодой женщины.
   - Я заставила вас ждать? - улыбнулась она.
   - Вы скоры, словно пташка, - сказал Жан  Робер.  -  Однако,  как  вам
известно, дорогая Лидия, страдание измеряется не продолжительностью,  но
интенсивностью.
   - А счастье?
   - Счастье неизмеримо.
   - Вот, значит, почему оно длится меньше, чем страдание?
   Ну идемте, господин поэт! Вас ждут поздравления.
   - А... Но... Почему не  здесь?  -  спросил  Жан  Робер,  с  таким  же
отвращением спускавшийся в апартаменты г-жи де Маранд, с каким  поначалу
поднимался в голубятню.
   - Я хотела, чтобы день окончился для вас так же, как и начался: среди
цветов и ароматов.
   - О, прекрасная Лидия! - вскричал молодой  человек,  окинув  г-жу  де
Маранд влюбленным взглядом. - Чем вы не аромат и не  цветок?  Зачем  мне
куда-то идти, если рядом вы?
   - Вы должны во всем мне повиноваться. Я решила, что нынче вечером вас
увенчают лаврами у меня. Идемте же, поэт, или останетесь без короны.
   Жан Робер осторожно высвободил руку из  руки  прекрасной  волшебницы,
подошел к окну и задернул занавеску.
   - А господин де Маранд у себя? - спросил он.
   - У себя ли он? - беззаботно переспросила Лидия.
   - Вот именно, - подтвердил Жан Робер.
   - Ах! - обронила молодая женщина.
   - Так как же?
   - Я вас жду, вот что... Да-а, уж  вас-то  пташкой  не  назовешь:  вас
недостаточно просто поманить...
   - Могу поклясться, Лидия: временами вы меня пугаете.
   - Чем?
   - Я вас не понимаю.
   - Да, верно. И тогда вы про себя  думаете:  "По  правде  говоря,  эта
милая госпожа де Маранд - просто..."
   - Не продолжайте, Лидия! Я знаю, что вы не только обворожительны,  но
благородны и деликатны.
   - Однако вы же сомневаетесь... Господин  Жан  Робер!  Угодно  ли  вам
пройти в мои апартаменты, да или нет? Я имею на это право.
   - И ваше право - тайна, которая вам не принадлежит?
   - Нет.
   - К счастью, как всякую тайну, ее можно разгадать.
   - Лишь бы я вам не подсказывала: тогда моя  совесть  будет  спокойна.
Начинайте...
   - Мне кажется, я уже догадался, Лидия.
   - Ба! - промолвила молодая женщина, широко распахнув глаза в  которых
угадывалось скорее сомнение, нежели удивление.
   - Да.
   - Ну, я вас слушаю.
   - Если я правильно угадаю, вы скажете: "Это так"?
   - Продолжайте.
   - Вчера я встретил вашего мужа на дорожке, ведущей в Ла Мюэтт.
   - Верхом или в коляске?
   - Верхом.
   - Он был один?
   - Я должен отвечать как есть?
   - Да, дорогой. Я не ревнива.
   Госпожа де Маранд произнесла эти слова с такой искренностью, что в ее
правдивости сомневаться не приходилось.
   - Нет, он был не один: он сопровождал прелестную амазонку.
   - Неужели?
   - Разве я вам сообщаю что-то новое?
   - Нет, но я не вижу во всем этом тайны.
   - Тогда я подумал, что, раз господин де Маранд не стесняется кататься
в лесу с чужой женщиной, вы считаете себя вправе делать то, что делаете.
   - Я вам не сказала, что "считаю себя вправе", я  сказала,  что  "имею
право".
   - Значит, я не угадал?
   - Нет.
   - Позвольте, Лидия, задать вам вопрос.
   - Пожалуйста.
   - А вы ответите?
   - Пока не знаю.
   - Чем объяснить, что господин де Маранд, имея такую прелестную  жену,
вместо того чтобы бегать по женщинам...
   - Что же?
   - Не стал мужем собственной жены?
   - В этом и состоит тайна, которую я  не  могу  вам  открыть,  дорогой
поэт.
   - Почему?
   - Повторяю: это не моя тайна.
   - Чья же?
   - Господина де Маранда... Идемте!
   Жан Робер, не находя больше возражений,  пошел  за  своей  прекрасной
Ариадной по лабиринту особняка на улице Лаффит.
   - Ну, по крайней мере в этом лабиринте нет Минотавра! - прошептал  он
на ходу.

XXXVI

Упьмская улица

   Апартаменты г-жи де Маранд находились, как известно, во втором  этаже
правого крыла в особняке на улице Лаффит или  Артуа,  в  зависимости  от
того, позволят ли нам читатели называть эту улицу  ее  настоящим  именем
или станут настаивать на прежнем названии. Здесь мы оставим Жана  Робера
и г-жу де Маранд по причине, которую даже самый несговорчивый  из  наших
читателей сочтет  убедительной:  дверь  в  апартаменты  г-жи  де  Маранд
оказалась заперта на два оборота между нами и двумя влюбленными.
   Да и что бы мы делали в спальне этой восхитительной г-жи  де  Маранд,
которую любим всей душой? Мы уже знаем эту спальню.
   Последуем в менее аристократичный квартал, к которому в  задумчивости
бредет этот поэт по имени Людовик, сердце которого  отогрелось  в  лучах
любви.
   Он пришел на Ульмскую улицу.
   Спроси его кто-нибудь,  как  он  добирался  и  какие  улицы  миновал,
Людовик не смог бы ответить.
   Сквозь  неплотно  прикрытые   ставни   первого   этажа,   занимаемого
Брокантой, Баболеном, Фаресом, Бабиласом и  его  товарищами,  пробивался
свет. Он то становился ярче, то бледнел: это доказывало, что в  квартире
еще не ложились и свет переносили из комнаты в комнату.
   Людовик подошел ближе и приник глазом  к  щели.  Но  хотя  окно  было
приотворено,  со  своего  места  Людовику  так  и  не   удалось   ничего
разглядеть.
   Он понял одно: Розочка еще не поднималась к себе; ничто не  указывало
на присутствие девочки в верхнем этаже: ни  мягкий  свет  ночника  в  ее
комнате, ни горшок с розовым кустом,  который  девочка,  входя  к  себе,
выставляла  на  окно;  Людовик  крепконакрепко  наказал,  чтобы  она  не
оставляла цветы в спальне на ночь.
   Итак, не имея возможности видеть, Людовик прислушался.
   Уяьмская улица,  тихая  даже  днем,  словно  окраина  провинциального
города, была в этот час  совершенно  безлюдна.  Пристально  вслушиваясь,
можно было разобрать, о чем говорят в первом этаже.
   - Что с тобой, дорогуша? - спрашивала Броканта.
   Вопрос этот, очевидно, являлся продолжением разговора,  начатого  еще
до прихода Людовика.
   Однако тот, к кому обращалась Броканта, молчал.
   - Я спрашиваю, что с тобой, сокровище мое! - продолжала обеспокоенная
гадалка.
   В ответ - то же молчание.
   "Ого! "Дорогуша" и "сокровище", к  которому  ты  обращаешься,  мамаша
Броканта, - проказник и невежа,  -  подумал  Людовик,  -  это,  конечно,
негодник Баболен дуется или притворяется больным".
   Броканта продолжала расспросы, но  по-прежнему  не  получала  ответа.
Можно было заметить, что в ее голосе ласковые нотки сменялись постепенно
угрожающими.
   - Если не будешь отвечать, мсье Бабилас, - вымолвила наконец цыганка,
- обещаю тебе,  дорогуша,  что  ты  у  меня  дождешься  хорошей  трепки,
слышишь?
   Вероятно, существо или, точнее, пес,  к  которому  она  обращалась  с
вопросами, счел за благо  для  собственной  шкуры  нарушить  молчание  и
отозвался ворчанием, закончившемся жалобным воем.
   - Да что с тобой такое, бедненький мой Бабилас? - вскричала  Броканта
и тоже испустила жалобный стон под стать своему любимцу.
   Бабилас, похоже, отлично понял новый вопрос хозяйки  и  заворчал  еще
выразительнее: Броканта прямо-таки изумилась.
   - Неужели это возможно, Бабилас?
   - Да, - отозвался пес на своем языке.
   - Баболен! - крикнула Броканта. - Баболен! Слышишь, негодник?
   - Что? Что такое? - вскрикнул Баболен, задремавший  было  и  некстати
разбуженный матерью.
   - Подай карты, бездельник!
   - Эге-ге! Карты? Так поздно? Ну и ну! Этого нам только не хватало!
   - Карты, я сказала.
   Но Баболен что-то  проворчал  в  ответ,  это  указывало  на  то,  что
пареньку был не в диковинку родной язык Бабиласа.
   - Не заставляй меня повторять дважды, негодник! - пригрозила старуха.
   - На что вам карты в такой час? -  проговорил  паренек  таким  тоном,
словно устал урезонивать мать. - Ваши карты?
   Прекрасно! А если полиция узнает, что вы гадаете в неурочное время, в
два часа ночи?!
   - Ах, Боже мой! -  прозвенел  ласковый  голосок  Розочки.  -  Неужели
сейчас так поздно?
   - Нет, девочка, еще только двенадцать часов! - возразила Броканта.
   - Ну да, двенадцать, - хмыкнул Баболен. - Взгляните сами!
   Часы пробили один раз, словно желая положить конец их спору.
   - Вот видите: час! - воскликнул Баболен.
   - Не час, а половина первого, - возмутилась Броканта, желавшая, чтобы
последнее слово осталось за ней.
   - Да, да, половина первого! А  о  чем  это  говорит?  Ваша  проклятая
кукушка хлопает одним  крылом,  только  и  всего.  Ну,  спокойной  ночи,
мамочка! Будьте добры, оставьте бедного Баболена в покое: пусть спокойно
дрыхнет!
   Мы просим у читателя прощения за  слово  "дрыхнет",  однако  оно  еще
употреблялось в описываемую нами эпоху.
   Впрочем, Броканта, кажется, отлично поняла, куда  клонит  Баболен,  и
закричала:
   - Ну, погоди! Я тебе покажу "дрыхнуть"!
   Баболен,  разумеется,  тоже   догадался,   каким   обидным   способом
собирается его уложить в постель Броканта или,  вернее,  поднять  его  с
постели: он прыгнул с кровати на пол, а оттуда - к многохвостой  плетке,
к которой уже протягивала руку Броканта.
   - Я у тебя просила не плетку, а карты! - заметила Броканта.
   - Да вот они, ваши карты, - вымолвил Баболен, подавая старухе  карты,
а плетку пряча за спиной.
   Будто комментируя происходящее, он прибавил:
   - Какая тоска: взрослая женщина, а убивает время на  такие  глупости,
вместо того чтобы спокойно спать!
   - Разве можно быть таким невежественным в твои  годы!  -  возмутилась
Броканта и с презрительным видом повела плечами. - Неужели ты ничего  не
видишь, не слышишь, не замечаешь?
   - Как же, как же! Я вижу, что уже час ночи; я слышу, как  весь  Париж
давно храпит; я вам замечаю,  что  пора  бы  последовать  примеру  всего
города.
   Выражение "я вам замечаю" было, может быть, не очень  правильным;  но
читатели помнят, что Баболен не получил хорошего воспитания.
   - Смейся, смейся, несчастный! - вскрикнула Броканта, вырывая  у  него
из рук карты.
   - Боже ты мой! Мать! Ну что я, по-вашему, должен замечать? -  спросил
Баболен и протяжно зевнул.
   - Неужели ты не слышал, что сказал Бабилас?
   - А-а, ваш любимец... Этого только не хватало: теперь  я  еще  обязан
слушать, что скажет мсье Бабилас!
   - Так ты его не слушал?
   - Слушал, слушал.
   - И что слышал?
   - Стон.
   - И ты не сделал никакого вывода?
   - Наоборот!
   - Отлично! Что же ты понял из его жалобы? Отвечай.
   - А вы позволите мне лечь спать, если я скажу?
   - Да, лентяй ты этакий!
   - У него плохо с животом. Он ел нынче вечером за четверых,  а  потому
вполне может теперь поскулить за двоих.
   - Убирайся  спать,  злой  мальчишка!  -  выходя  из  себя,  приказала
Броканта. - Ты так дураком и помрешь, это предсказываю тебе я!
   - Ну, ну, мать, успокойтесь! Вы не знаете, что  ваши  предсказания  -
еще не евангельские пророчества. Раз уж  вы  меня  разбудили,  объясните
хотя бы, чего это Баболен так надрывается.
   - Над нами нависло несчастье, Баболен!
   - Ах, батюшки!
   - Большое несчастье! Бабилас просто так выть не станет.
   - Понимаю, мать: Бабилас катается как сыр в масле и ни с  того  ни  с
сего завывать не будет. В чем же дело? На что он жалуется?
   - Вот это мы сейчас и узнаем, - тасуя карты, пообещала
   Броканта. - Фарес, иди сюда!
   Фарес не ответил на зов.
   Броканта окликнула его в другой раз, однако ворон не двинулся.
   -  Черт  побери!  В  такое  время!  -  заметил  Баболен.   -   Ничего
удивительного: несчастная птица спит, и она совершенно права, не мне  ее
осуждать за это.
   - Розочка! - позвала Броканта.
   - Да, мама! - отвечала девочка, в другой раз прерывая чтение.
   - Отложи свою книжку, дорогая, и позови Фареса.
   - Фарес! Фарес! -  пропела  девушка  нежным  голоском,  отдавшимся  в
сердце Людовика.
   Ворон сейчас же вылетел из  своей  колокольни,  описал  под  потолком
несколько кругов и опустился девушке на плечо, как это уже было в главе,
посвященной описанию внутреннего убранства комнаты, которую  с  недавних
пор занимала цыганка.
   - Что с вами, мама? - спросила девочка. - Чем вы так взволнованы?
   - У меня дурные предчувствия, Розочка, - отозвалась  Броканта.  -  Ты
только посмотри, как нервничает Бабилас, как напуган Фарес; если и карты
предскажут недоброе, детка, надо быть готовыми ко всему.
   - Вы меня пугаете, мама! - призналась Розочка.
   - Какого черта нужно старой ведьме? - пробормотал  Людовик.  -  Зачем
она смущает сердечко несчастной девочки. Хотя старуха живет гаданием,  и
именно  потому,  что  карты  ее  кормят,  она  отлично  знает,  что  это
шарлатанство. Так бы и задушил ее вместе с ее вороном и собаками.
   Карты легли неудачно.
   - Будем готовы ко всему, Розочка! - огорченно вымолвила колдунья; что
бы ни говорил Людовик, она принимала свое ремесло всерьез.
   - Матушка! Если  уж  Провидение  предупреждает  вас  о  несчастье,  -
заметила Розочка, - оно должно вам и помочь его избежать.
   - Девочка, дорогая! - прошептал Людовик.
   - Нет! - возразила Броканта. - Нет, в этом-то и беда, я вижу зло,  но
не знаю, как его отвести.
   - А вам от этого легче? - спросил Баболен.
   - Боже мой! Боже мой! - забормотала Броканта, подняв к небу глаза.
   - Матушка! Матушка! - взмолилась Розочка.  -  Может,  ничего  еще  не
случится! Не надо нас пугать. Какое несчастье может произойти? Мы никому
не делали ничего плохого. Никогда еще мы  не  были  так  счастливы.  Нас
оберегает господин Сальватор... Я люблю...
   Простодушная  девочка  замолчала.  Она  хотела  сказать:   "Я   люблю
Людовика!" - что ей самой представлялось верхом счастья.
   - Ты любишь... что? - спросила Броканта.
   - О! Ты любишь... что? - уточнил Баболен.
   И вполголоса прибавил:
   - Говори же, Розочка! Броканта думает, что ты  любишь  сахар,  патоку
или виноград! О! Броканта добрая! Наша славная Броканта!
   И он пропел на расхожий мотив:

   Мы любим горячо, об этом знают все,
   Мсье Лю, лю, лю,
   Мсье До, до, до,
   Мсье Лю,
   Мсье До,
   Мсье Людовика!..

   Но Розочка посмотрела на злого мальчишку так кротко, что тот внезапно
оборвал пение и сказал:
   - Нет, нет, ты его не любишь! Видишь, сестричка, какое у меня  доброе
сердце?  Слушай,  Броканта,  мне  кажется,  сочинять  такие  стихи,  как
господин Жан Робер, нетрудно: видишь, у меня  получилось  само  собой...
Все решено: буду поэтом.
   Однако болтовня Розочки и Баболена не отвлекла  Броканту  от  мрачных
мыслей.
   Она стояла на своем; потом мрачным голосом проговорила:
   - Ступай к себе, девочка моя!
   Она повернулась к Баболену, зевавшему во весь рот, и прибавила:
   - И ты тоже отправляйся спать, бездельник.  А  я  пока  подумаю,  как
умолить злую судьбу. Иди спать, девочка.
   - Ну, наконец-то разумные слова за все время, пока ты  тут  болтаешь,
старая ведьма! - облегченно вздохнул Людовик.
   Розочка поднялась к себе в комнату, Баболен  вернулся  в  постель,  а
Броканта заперла окно, чтобы, вероятно, никто не мешал ей думать.

XXXVII

Поль и Виргиния

   Людовик перешел на  другую  сторону  улицы  и  прислонился  спиной  к
противоположному дому.  Оттуда  он  стал  смотреть  на  освещенные  окна
Розочки за небольшими белыми занавесками.
   С той  самой  минуты,  как  запоздалая  любовь  поселилась  в  сердце
Людовика, он дни напролет мечтал о Розочке,  а  с  наступлением  темноты
подолгу простаивал под окнами девочки, как  Петрус  гулял  перед  дверью
Регины.
   Стояла прекрасная летняя ночь.  Синий  сумеречный  свет,  разлитый  в
воздухе, был чист и прозрачен, словно дело происходило в  Неаполе.  Луны
не было видно,  зато  звезды  искрились  серебром.  Все  это  напоминало
тропический пейзаж, когда, как сказал Шатобриан, тьма - это не  ночь,  а
отсутствие дня.
   Людовик не сводил  взгляда  с  окон  Розочки,  всей  душой  отдаваясь
охватившему его волнению, и наслаждался несказанной прелестью этой ночи.
   Он не сказал  Розочке,  что  придет,  они  не  назначали  друг  Другу
свидания. Но девушка  знала:  не  проходило  вечера,  чтобы  Людовик  не
появился около полуночи или часу ночи и ждал, когда, поднявшись к  себе,
она отворит окно. Его еще больше утвердило в этом мнении то,  что,  едва
осветившись на мгновение, окна сейчас же погрузились в темноту.  Розочка
оставила свечу в туалетной комнате, потом потихоньку  отворила  окно  и,