факел, - богини, что зовется Свободой!
   И, странное дело, -  это,  впрочем,  свидетельствовало  о  том,  что,
несомненно, он твердо знал, чем ему следует заняться, - все его  прошлое
вдруг прошло перед глазами.  Он  стал  вспоминать  малейшие  подробности
своей жизни после семинарии, свои необъяснимые колебания в  тот  момент,
когда он произносил обет, внутреннюю борьбу,  когда  был  рукоположен  в
сан. Но все победила тайная надежда; подобно  огненному  столпу  Моисея,
она указывала ему путь и говорила, что поприще, на  котором  он  мог  бы
принести наивысшую пользу своему отечеству, - религия.
   Подобно путеводной звезде волхвов, его совесть сияла и указывала  ему
верный путь. На одно мгновение непогода закрыла его небосвод и  он  едва
не сбился с пути. Но скоро он снова прозрел и пустился в дорогу, ежели и
не с полным доверием, то с непреклонной решимостью.
   Доминик с улыбкой ступил на последнюю ступеньку дворцовой лестницы.
   Какой затаенной  мысли  он  мог  улыбаться  в  столь  затруднительном
положении?
   Но  едва  он  вышел  на  двор  Тюильрийского   дворца,   как   увидел
доброжелательное  лицо  Сальватора:  тот  с  лихорадочным  беспокойством
поджидал аббата, беспокоясь за исход дела.
   Одного взгляда на несчастного  монаха,  оказалось  достаточно,  чтобы
понять, чем закончился его визит к королю.
   - Отлично! - молвил он. - Вижу, король удовлетворил  вашу  просьбу  и
предоставил отсрочку.
   - Да, - кивнул  аббат  Доминик.  -  В  глубине  души  это  прекрасный
человек.
   - Вот что меня отчасти с ним  примиряет,  -  продолжал  Сальватор.  -
Благодаря этому я готов  вернуть  свою  благосклонность  его  величеству
Карлу Десятому. Прощаю ему слабости в память о его  врожденной  доброте.
Надо быть снисходительным к тем, кому не суждено слышать правду.
   Внезапно переменив тон, он продолжал:
   - Сейчас возвращаемся в Консьержери, не так ли?
   - Да, - только и ответил аббат, пожимая другу руку.
   Они сели в проезжавший по набережной свободный экипаж и скоро были на
месте.
   У ворот мрачной тюрьмы Сальватор протянул Доминику  руку  и  спросил,
что тот намерен делать после встречи с отцом.
   - Я тотчас покину Париж.
   - Могу ли я быть вам полезен там, куда вы отправляетесь?
   - Под силу ли вам ускорить получение паспорта?
   - Я помогу вам получить его незамедлительно.
   - В таком случае ждите меня у себя: я зайду за вами.
   - Нет, лучше я буду ждать вас здесь через час,  вы  найдете  меня  на
углу набережной. В тюрьме разрешено оставаться лишь  до  четырех  часов,
сейчас - три.
   - Стало быть, через час, - повторил аббат Доминик  и  еще  раз  пожал
молодому человеку руку.
   Он исчез под мрачными сводами.
   Пленника препроводили в камеру, где когда-то сидел Лувель и где  было
суждено оказаться Фьеши. Доминик без затруднений проник к отцу.
   Господин Сарранти сидел на табурете. При  виде  сына  он  поднялся  и
шагнул  ему  навстречу.  Тот  поклонился  с  почтительностью,  с   какой
приветствуют мучеников.
   - Я ждал вас, сын мой, - сообщил г-н Сарранти.
   В его голосе послышался упрек.
   - Отец! - отвечал аббат. - Не моя вина в том, что я не пришел раньше.
   - Я вам верю, - взяв его руки в свои, отозвался пленник.
   - Я только что из Тюильри, - продолжал Доминик.
   - Из Тюильри?
   - Да, я виделся с королем.
   - С королем, Доминик? - удивился г-н Сарранти, пристально вглядываясь
в сына.
   - Да, отец.
   - Зачем вы к нему ходили? Надеюсь, не для того, чтобы добиться отмены
приговора?
   - Нет, отец, - поспешил сказать аббат.
   - О чем же вы его просили?
   - Об отсрочке.
   - Отсрочка?! Зачем отсрочка?
   - По закону вам положено три дня для подачи кассационной жалобы; если
ничто не заставляет суд поторопиться  с  приговором,  рассмотрение  дела
может занять от сорока до сорока двух дней.
   - Так что же?
   - Я попросил два месяца.
   - У короля?
   - Да.
   - Почему два месяца?
   -  Мне  необходимо  это  время,  чтобы  добыть  доказательства  вашей
невиновности.
   - Я не стану подавать кассацию,  Доминик!  -  решительно  заявил  г-н
Сарранти.
   - Отец!
   - Нет, это решено окончательно, я запретил Эмманюэлю  кассировать  от
моего имени.
   - Отец, что вы говорите?
   - Говорю, что отказываюсь от какой бы то ни было отсрочки;  раз  меня
осудили, я хочу, чтобы приговор был приведен в исполнение; я  дал  отвод
судьям, но не палачу.
   - Отец, выслушайте меня!
   - Я хочу, чтобы меня казнили... Спешу покончить с земными мучениями и
людской несправедливостью.
   - Отец, - печально прошептал аббат.
   - Я знаю, Доминик, все, что вы можете  сказать  по  этому  поводу;  я
знаю, в чем вы вправе меня упрекнуть.
   - Высокочтимый отец! - краснея, произнес Доминик. - Я  готов  умолять
вас на коленях...
   - Доминик!
   - А что если б я вам сказал: в глазах людей вы будете  непричастны  к
преступлениям и столь же чисты, как Божий  свет,  что  пробивается  сюда
сквозь прутья этой тюремной решетки...
   - Вот  что,  сын  мой:  после  смерти  я  предстану  во  всем  блеске
невиновности, но я не стану просить отсрочки и не приму милости.
   - Отец! Отец! - в отчаянии вскричал Доминик. - Не упорствуйте в своем
решении, ведь оно приведет к вашей смерти и повергнет меня  в  отчаяние,
и, возможно, из-за этого я сгублю свою душу.
   - Довольно! - остановил сына г-н Сарранти.
   - Нет, не довольно, отец!.. - опускаясь на колени, продолжал Доминик;
он сжал руки отца, осыпал их поцелуями и омыл слезами.
   Господин Сарранти попытался отвернуться и вырвал свои руки.
   - Отец! - не унимался Доминик. -  Вы  отказываетесь,  потому  что  не
верите моим словам; отказываетесь, так как вам взбрело в голову,  что  я
прибегну к уловке, дабы оспорить вас у смерти и прибавить вам два месяца
жизни, такой благородной и полной, а вы чувствуете, что можете умереть в
любую минуту и умрете в глазах Верховного  Судии  во  цвете  лет  и  как
герой.
   Печальная улыбка, свидетельствовавшая о  том,  что  Доминик  попал  в
точку, мелькнула на губах г-на Сарранти.
   - Так вот, отец, - сказал Доминик, - клянусь, что слова  вашего  сына
не пустой звук; клянусь, что здесь, - Доминик прижал  руку  к  груди,  -
доказательства вашей невиновности!
   - И ты их не представил на суде! - изумился г-н Сарранти, отступив на
шаг и недоверчиво глядя на сына.  -  Ты  позволил  вынести  своему  отцу
приговор, осудить его на позорную смерть, имея вот здесь,  -  он  указал
пальцем монаху на грудь, - доказательства невиновности твоего отца?!
   Доминик протянул руку.
   - Отец! Как верно то, что вы - честный человек и что я - ваш сын, так
же верно и то, что если бы я пустил в ход эти доказательства,  спас  вам
жизнь и честь с помощью этих доказательств, вы стали бы меня презирать и
еще скорее умерли бы от презрения, нежели от руки палача.
   - Раз ты не можешь представить эти  доказательства  сегодня,  как  ты
сможешь сделать это позднее?
   - - В этом, отец, заключается еще одна тайна, которую я не вправе вам
открыть: это тайна моя и Бога.
   - Сын! - отрывисто бросил  осужденный.  -  Во  всем  этом,  по-моему,
слишком много таинственности, Я не привык принимать то, что не  понимаю.
Раз я не понимаю, я отказываюсь.
   Он отступил и знаком приказал монаху подняться:
   - Довольно, Доминик! Избавьте меня от этого разговора.
   Давайте проведем последние часы, которые нам суждено прожить на земле
вместе, как можно более мирно.
   Монах вздохнул. Он знал, что после этих слов отца надеяться ему не на
что.
   Тем не менее, поднимаясь, он соображал,  как  заставить  несгибаемого
человека, каковым он считал своего отца, изменить решение.
   Господин Сарранти указал аббату Доминику на табурет  и,  желая  унять
волнение, несколько раз прошелся по тесной камере.
   Потом он поставил рядом с  сыном  другой  табурет,  сел,  собрался  с
мыслями и повел с монахом, слушавшим его с опущенной головой и сжавшимся
сердцем, такую речь:
   - Сын мой! Я очень сожалею, что  мы  расстаемся.  Кроме  того,  перед
смертью я испытываю раскаяние или, вернее, страх, что неправильно прожил
жизнь.
   - Отец! - так и вскинулся Доминик, пытаясь  схватить  отца  за  руки,
которые тот отдернул, но не оттого, что холодно  относился  к  сыну,  а,
напротив, потому, что боялся подпасть под влияние Доминика.
   Сарранти продолжал:
   - Выслушайте, что я скажу, Доминик, и судите меня.
   - Отец!
   - Повторяю: судите меня... Я горжусь  тем,  что  мой  сын  -  человек
высоконравственный... Как,  по-вашему,  хорошо  или  плохо  я  употребил
данный мне Богом разум, надеясь быть полезным другим людям?..  Иногда  я
сомневаюсь... выслушайте меня... Мне кажется, этот разум  ничего  им  не
дал. Другая моя задача состояла в том, чтобы способствовать по мере  сил
развитию цивилизации; и, наконец, для меня было  очень  важно  посвятить
свою жизнь одной идее или, вернее, одному человеку во всем его величии.
   - Отец! - только и сказал монах, не сводя с отца горящего взора.
   - Выслушайте меня, сын мой, - продолжал настаивать узник. - Как я вам
уже говорил, я вдруг стал сомневаться, правильный ли путь я избрал. Стоя
на пороге смерти, я пытаюсь дать себе отчет в содеянном и счастлив,  что
делаю это в вашем присутствии. Вы полагаете,  что  я  мог  израсходовать
данную мне силу иначе?  Удалось  ли  мне  наилучшим  образом  употребить
способности, дарованные мне Богом, а, раз поставив перед  собой  задачу,
достойно ее исполнить? Отвечайте, Доминик.
   Тот в другой раз пал перед отцом на колени.
   - Благородный мой отец! - сказал  он.  -  Я  не  знаю  в  поднебесной
человека более верного, который бы так же, как вы, не щадя  сил,  служил
делу, представляющемуся ему справедливым и хорошим. Я не  знаю  человека
более безупречной честности, более бескорыстного.  Да,  благородный  мой
отец, вы выполнили свою задачу настолько, насколько она была перед  вами
поставлена, а темница, в которой мы сейчас находимся, - это материальное
свидетельство величия вашей души, а также вашей беззаветной преданности.
   - Спасибо, Доминик, - поблагодарил г-н Сарранти. - Если что и  утешит
меня в смерти, так это мысль, что мой сын имеет  право  мной  гордиться.
Итак, я покину вас, мое единственное дитя, если и не без сожалений,  то,
во всяком случае, без угрызений  совести.  Однако  не  все  еще  силы  я
положил на благо отечества; сегодня мне кажется,  что  я  исполнил  свое
предназначение едва ли наполовину; мне казалось, я  вижу  -  в  туманной
дали, впрочем, вполне достижимой - яркий луч новой  жизни,  нечто  вроде
освобожденной родины и - как знать? - может быть, в результате  этого  -
освобождение народов!
   - Ах, отец! - вскричал аббат. - Не теряйте из виду этот луч  надежды,
умоляю вас! Ведь, подобно огненному столбу, он должен привести Францию в
Землю обетованную. Отец! Выслушайте меня, и пусть Господь наделит  силой
убеждения своего скромного служителя!
   Господин Сарранти провел рукой  по  вспотевшему  лбу,  будто  отгоняя
мрачные мысли, способные помешать ему понять слова сына.
   - Теперь выслушайте и вы меня,  отец!  Вы  только  что  одним  словом
прояснили для меня социальный вопрос, которому  самые  благородные  люди
посвящают жизнь: вы сказали: "Человек и идея".
   Не спуская глаз с Доминика, г-н Сарранти одобряюще кивнул.
   - "Человек и идея" - этим все сказано, отец! Человек в своей  гордыне
полагает, что он  хозяин  идеи,  тогда  как,  напротив,  идея  управляет
человеком. Ах, отец! Идея - дочь самого Господа,  и  Бог  дал  ей,  дабы
исполнить ее важнейшую задачу, людей в качестве инструментов... Слушайте
внимательно, отец; порой я начинаю говорить туманно...
   Сквозь века идея, словно солнце, светит, ослепляя людей,  которые  ее
обожествили. Посмотрите, как она рождается вместе с солнцем;  где  идея,
там и свет, остальное пространство тонет во мраке.
   Когда идея появилась  над  Гангой  и  встала  за  Гималайской  цепью,
освещая раннюю цивилизацию, от которой у нас сохранились лишь  традиции,
и эти  древние  города,  от  которых  нам  остались  одни-развалины,  ее
отблески осветили все вокруг, а  вместе  с  Индией  и  соседние  народы.
Только самый яркий свет исходил оттуда,  где  находилась  идея.  Египет,
Аравия, Персия оставались в полумраке, остальные страны тонули в  полной
темноте: Афины, Рим, Карфаген, Кордова, Флоренция и Париж,  эти  будущие
очаги просвещения, эти грядущие светочи, еще не появились из-под  земли,
даже названия их были в то время неизвестны.
   Индия исполнила свое предназначение патриархальной  цивилизации.  Эта
праматерь рода человеческого, избравшая символом корову  с  неистощимыми
сосцами, передала скипетр Египту, его сорока номам ,  тремстам  тридцати
королям, двадцати шести династиям. Неизвестно,  как  долго  существовала
древняя Индия, Египет просуществовал три тысячи лет. Он породил  Грецию,
на  смену  патриархату  и  теократическому  правлению  пришло  правление
республиканское. Античное общество преобразовалось в языческое.
   Потом наступила эпоха Рима. Рим - избранный город, где идее надлежало
обратиться человеком и управлять будущим...
   Отец! Давайте вместе поклонимся: я назову имя праведника, умершего не
только за себе подобных, которых должны были принести в жертву вслед  за
ним, но и за преступников; отец, я говорю о Христе...
   Сарранти опустил голову, Доминик осенил себя крестным знамением.
   - Отец! - продолжал монах. - В  ту  минуту,  как  Праведник  испустил
последний крик, прогремел  гром,  молния  вспорола  небесное  покрывало,
разверзлась земля... Трещина,  протянувшаяся  от  края  до  края,  стала
бездной, разделившей древний мир, из которого  родился  мир  новый.  Все
надо было начинать заново, все  было  необходимо  переделать;  могло  бы
показаться, что Господь непогрешимый ошибся, но то тут то  там,  подобно
маякам, вспыхнувшим от его  света,  стали  появляться  те,  в  ком  люди
признали  великих  предтечей,  зовущихся  Моисеем,  Эсхилом,   Платоном,
Сократом, Вергилием и Сенекой.
   Идеей явилось еще до Иисуса Христа его древнее имя:
   "Цивилизация";  уже  после  Христа  его  современным   именем   стало
"Свобода". В языческом мире свобода была не нужна цивилизации:  возьмите
Индию, Египет, Аравию, Персию, Грецию, Рим... В  христианском  мире  без
свободы нет цивилизации:
   вспомните падение Рима, Карфагена, Гренады и рождение Ватикана.
   - Сын мой! Неужели Ватикан - храм Свободы? - усомнился Сарранти.
   - Был, во всяком случае до Григория Седьмого... Ах, отец!
   Тут снова необходимо различать человека и идею! Идея, ускользающая из
рук папы, переходит в руки короЛя Людовика Толстого,  положившего  конец
делу, начатому Григорием Седьмым.
   Франция  явилась  продолжением  Рима,  именно  во   Франции   впервые
зарождается слово "коммуна". Именно во Франции, где  только  формируется
язык, где скоро будет покончено с рабством, будут отныне решаться судьбы
мира! Рим владеет лишь телом Христа - во Франции живет  его  слово,  его
душа - идея! Вспомните, как она проявляется в слове  "коммуна"...  Иными
словами - правда народа, демократия, свобода!
   О, отец! Люди полагают, что идея находится у  них  на  службе,  а  на
самом деле идея повелевает ими.
   Выслушайте меня, отец, поскольку в то время, как вы  жертвуете  своей
жизнью ради того, во что верите, надобно пролить свет на эту веру, и  вы
увидите, привел ли зажженный вами факел туда, куда вы хотели прийти...
   - Я вас слушаю, - кивнул осужденный,  проводя  рукой  по  лбу,  будто
боялся, что его голова не выдержит напряжения.
   - События происходят разные, - продолжал монах, - а вот мысль - одна.
На смену Коммуне приходят "пастухи", за  "пастухами"  -  Жакерия;  после
Жакерии - восстание майотенов, за ним - "Война за  общественное  благо",
после нее - Лига, потом Фронда, затем - Французская революция. Так  вот,
отец, во всех этих восстаниях, как бы они ни назывались, идея  меняется,
но с каждым разом она становится все более грандиозной.
   Капля крови, срывающаяся с языка первого  человека,  который  кричит:
"Коммуна" - на общественной площади в Камбре и  которому  отрезают  язык
как богохульнику, - вот где источник демократии; сначала источник, потом
ручеек, затем водопад, речка, большая река, озеро и, наконец, океан!
   А теперь, отец, проследим за плаванием по этому океану богоизбранного
Наполеона Великого...
   Узник, никогда не слышавший подобных  речей,  сосредоточился  и  стал
слушать.
   Монах продолжал в следующих выражениях:
   - Три человека, трое избранных, были отмечены во все времена Господом
как инструменты идеи для возведения, как он это себе представлял, здания
христианского мира: Цезарь, Карл Великий и Наполеон. И  заметьте,  отец,
каждый из них не ведал что творит и, похоже, мечтал об обратном; язычник
Цезарь подготавливает наступление христианства, варвар  Карл  Великий  -
цивилизации, деспот Наполеон - свободы.
   Люди эти сменяют друг друга с интервалом  в  восемь  столетий.  Отец!
Между ними мало общего, но у них одна вдохновительница - идея.
   Язычник Цезарь в результате захвата собирает народы в  единое  целое,
чтобы  над  ними  солнцем  вознесся   Христос   -   живительный   светоч
современного мира, но Христос вознесся и над преемником Цезаря.
   Варвар Карл Великий устанавливает феодальное общества, эту  праматерь
цивилизации, и благодаря  установлению  границ  своей  огромной  империи
прекращает миграцию народов еще более варварских, чем его собственный.
   Наполеон... Если позволите, отец, на примере  Наполеона  я  попытаюсь
развить свою теорию. Это не пустые слова, надеюсь, они приведут  меня  к
цели.
   Когда Наполеон, или, вернее, Бонапарт -  ведь  у  этого  гиганта  два
имени, словно два  лика,  -  когда  Бонапарт  только  появился,  Франция
настолько была более революционной по сравнению с другими народами,  что
нарушила мировое равновесие. Этому Буцефалу нужен был  Александр,  этому
льву был необходим Андрокл. И вот встал Наполеон, заключавший в себе оба
начала  -  народное  и  аристократическое,  -  перед  этой   сумасшедшей
свободой, которую нужно было  прежде  усмирить,  а  потом  уж  вылечить.
Бонапарт шел позади идеи во Франции, но опережал идеи других народов.
   Короли увидели в нем то, что  он  собой  представлял;  короли  бывают
порой слепы: безумцы затеяли с ним войну.
   Тогда Бонапарт - человек идеи - взял у Франции самых  чистых,  умных,
передовых ее сынов, сформировал из них священные батальоны и разослал их
по Европе. Повсюду эти батальоны идеи несут смерть  королям  и  спасение
народам. Повсюду, где бы ни прошло французское сознание, свобода  следом
делает гигантский шаг, разбрасывая революции, как сеятель бросает зерна.
   Наполеон пал в тысяча  восемьсот  пятнадцатом  году,  однако  семена,
брошенные им на некоторых землях, уже дали хорошие всходы. Так, в тысяча
восемьсот восемнадцатом году - вспоминайте, отец! -  великие  герцогства
Бадена и Баварии требуют  конституции  и  добиваются  своего;  в  тысяча
восемьсот двадцатом -  революция  и  принятие  конституции  испанским  и
португальским кортесами; в том же  тысяча  восемьсот  двадцатом  году  -
революция  и  принятие  конституции  в  Неаполе  и  Пьемонте;  в  тысяча
восемьсот двадцать первом - восстание греков  против  турецкого  ига;  в
двадцать третьем - закон о собраниях земских чинов в Пруссии.
   Человек - пленник, человек закован в  цепи  на  скале  Святой  Елены,
человек мертв, человек положен во гроб, человек покоится под  безымянным
камнем, зато идея свободна, жива, бессмертна!
   Единственный народ благодаря своему географическому положению избежал
последовательного влияния Франции, будучи слишком удален, чтобы мы могли
помыслить хоть когда-нибудь ступить на его территорию. Наполеон  мечтает
изгнать англичан из Индии, объединившись с Россией... Он не сводит  глаз
с России и в конце концов свыкается с разделяющим нас  расстоянием,  оно
кажется