кий  удар,  когда  он  раскричался  на  лошадей;  что
женщина, судьба которой  так  всех  тронула,  оказалась  просто-напросто
жертвой бурной сцены, какие случаются во время оргий;  а  небезызвестный
Жибасье, господа, не совершал преступления,  вменявшегося  ему  в  вину,
чему есть  неопровержимые  доказательства;  судите  же  сами,  можно  ли
доверять этим клеветническим выдумкам?
   Когда мне доложили, что Жибасье напал на  карету  между  Ангулемом  и
Пуатье, я вызвал господина Жакаля.
   Господин Жакаль меня заверил,  что  вышеупомянутый  Жибасье  отбывает
срок в Тулоне, находится там под номером сто семьдесят один и  раскаяние
его так велико, а поведение настолько примерно, что как раз в  настоящее
время к его величеству Карлу Десятому обратились  с  прошением  досрочно
освободить каторжника.
   Этот яркий пример освобождает меня от необходимости приводить другие:
судите сами, господа, на  какую  грубую  ложь  пускается  кое-кто,  дабы
подогреть любопытство или, точнее, враждебность общества.
   Печально видеть, господа, как расходятся эти слухи, а зло, на которое
жалуются их распространители, падает, так  сказать,  на  их  собственные
головы.
   Общественное  спокойствие,  как  говорят,  нарушено;  мирные   жители
запираются  и  трясутся  от  страха  с  наступлением  темноты;  иноземцы
покинули обезлюдевший  из-за  постоянных  преступлений  город;  торговля
захирела, погибла, уничтожена!
   Господа!  Что  бы  вы   сказали,   если   бы   узнали,   что   только
недоброжелательство этих  людей,  скрывающих  свои  бонапартистские  или
республиканские взгляды под либеральной  вывеской,  и  явилось  причиной
всех несчастий, вызванных клеветническими выпадами?
   Вы почувствовали бы себя оскорбленными, не так ли?
   Однако в результате губительного маневра все тех же людей, угрожающих
обществу под видом того, что они берут  его  под  свое  покровительство,
было порождено и другое зло.  Люди  эти  изо  дня  в  день  трезвонят  о
безнаказанных преступлениях, повторяют о том, что нерадивые  должностные
лица оставляют преступления безнаказанными.
   Вот и такой человек, как Сарранти, которому вы сегодня должны вынести
приговор, в течение семи лет кичился тем, что находился вне досягаемости
правосудия.
   Господа! Правосудие спотыкается, оно идет медленно, говорит  Гораций.
Пусть так! Однако оно рано или поздно приходит.
   Итак, человек -  я  говорю  о  преступнике,  стоящем  перед  вами,  -
совершает тройное преступление: кражу, похищение детей, убийство.  После
убийства он исчезает из города, из страны, в  которой  он  увидел  свет,
покидает Европу, пересекает моря, бежит на край  света  и  обращается  с
просьбой к другому континенту, к одному из его королевств,  затерявшихся
в сердце Индии, принять его как  почетного  гостя;  однако  этот  другой
континент отвергает его, это  королевство  вышвыривает  его  вон,  Индия
говорит ему:
   "Зачем ты явился ко мне, что делаешь в рядах моих невинных  сынов,  -
ты, преступник? Убирайся прочь! Уходи! Назад, демон!"
   Тут и там послышались сдерживаемые до  тех  пор  смешки,  к  великому
возмущению господ присяжных.
   А королевский прокурор то ли не понял причины этого веселья,  то  ли,
напротив, отлично все понимал:  он  решил  подавить  этот  смех  или  же
обратить его себе на пользу и вскричал:
   - Господа! Оживление в зале весьма показательно;  так  присутствующие
выражают свое осуждение обвиняемому, и этот презрительный смех  страшнее
самого сурового наказания...
   Такое давление на слушателей было встречено ропотом в публике.
   - Господа! - обратился  к  аудитории  председатель.  -  Помните,  что
первая обязанность зрителей - соблюдение порядка.
   В публике, относились  к  беспристрастному  председателю  с  глубоким
уважением: присутствовавшие вняли его замечанию, и в  зале  снова  стало
тихо.
   Господин Сарранти улыбался и высоко  держал  голову.  Лицо  его  было
невозмутимо. Он пожимал руку красавцу монаху; тот, казалось,  примирился
с  неизбежным  приговором,  грозившим  его  отцу,  и  всем  своим  видом
напоминал св.  Себастьяна,  которого  так  любили  изображать  испанские
художники:  тело  его  пронзили  стрелы,   однако   на   лице   написаны
снисходительность и ангельское терпение.
   Мы не будем приводить речь королевского прокурора  полностью,  скажем
только, что он растягивал свое выступление как мог,  излагая  обвинения,
выдвинутые свидетелями г-на  Жерара;  при  этом  он  пустил  в  ход  все
испытанные  приемы,  употребил  все  классические   разглагольствования,
принятые во Дворце правосудия. Наконец он  закончил  свою  обвинительную
речь, требуя применить статьи 293, 296, 302 и 304 Уголовного кодекса.
   Испуганный шепот пробежал по рядам собравшихся. Толпа содрогнулась от
ужаса. Волнение достигло высшей точки.
   Председатель обратился к г-ну Сарранти с вопросом:
   - Обвиняемый? Вы хотите что-нибудь сказать?
   - Я даже не стану  говорить,  что  невиновен,  настолько  я  презираю
выдвинутое против меня обвинение, - отозвался г-н Сарранти.
   - А вы, мэтр Эмманюэль Ришар, имеете что-либо сказать в защиту своего
клиента?
   - Нет, сударь, - отвечал адвокат.
   - В таком случае слушание окончено, - объявил председатель.
   Собравшиеся загудели, и вновь установилась тишина.
   После  заключительного  слова  председателя  обвиняемый  должен   был
услышать приговор. Пробило четыре часа  утра.  Все  понимали,  что  речь
председателя много времени не займет, а  судя  по  тому,  как  почтенный
председатель   вел   обсуждение,   никто    не    сомневался    в    его
беспристрастности.
   И вот,  едва  он  раскрыл  рот,  судебным  исполнителям  не  пришлось
призывать слушателей к порядку: те затаили дыхание.
   - Господа  присяжные  заседатели!  -  чуть  заметно  волнуясь,  начал
председатель. - Я только что объявил судебное разбирательство  закрытым;
оно продолжалось  так  долго,  что  утомило  всех  вас  и  физически,  и
нравственно.
   Слушание этого дела продолжалось более шестидесяти часов.
   Никто не остался равнодушным при виде истца - человека почтенных лет,
образца добродетели и милосердия, а рядом с ним - человека,  обвиняемого
в трех преступлениях; человека, которому полученное воспитание позволяло
занять достойное - и даже  блестящее!  -  место  в  обществе;  человека,
который  протестует  сам,  а  также  через  своего  сына,   благородного
священника, против тройного обвинения.
   Господа присяжные  заседатели!  Вы,  как  и  я,  еще  находитесь  под
впечатлением защитительных речей, которые  вы  только  что  слышали.  Мы
должны  сделать   над   собой   усилие,   подняться   над   сиюминутными
настроениями, собраться с духом в эту торжественную  минуту  и  со  всем
возможным хладнокровием подвести итог этому затянувшемуся обсуждению.
   Такое вступление глубоко взволновало зрителей, и толпа затаив дыхание
с горячечным нетерпением стала ждать продолжения.
   Почтенный судья сделал  подробный  обзор  всех  средств  обвинения  и
отметил все недостатки  защиты,  выставившие  обвиняемого  в  невыгодном
свете. Закончил он свою речь так:
   - Я  изложил  вам,  господа  присяжные  заседатели,  добросовестно  и
кратко, насколько это было возможно, все дело в целом.
   Теперь вам, вашей прозорливости, вашей мудрости я доверяю  рассудить,
кто прав, кто виноват, и принять решение.
   Пока вы будете проводить осмотр,  вас  то  и  дело  будет  охватывать
сильнейшее волнение, непременно обуревающее честного человека, когда  он
должен осудить ближнего и объявить страшную истину; но  вам  достанет  и
ясности суждений, и смелости  и,  каков  бы  ни  был  ваш  приговор,  он
окажется справедлив, в особенности  если  вы  станете  руководствоваться
непогрешимой совестью!
   По закону этой самой совести, о которую  разбиваются  все  страсти  -
ведь она глуха к словам, к дружбе, к ненависти,  -  закон  вас  облекает
вашими грозными обязанностями; общество передает вам все  свои  права  и
поручает защиту  своих  самых  важных  и  дорогих  интересов.  Граждане,
верящие в вас как в самого Господа Бога, доверяют вам свою безопасность,
а граждане, чувствующие свою невиновность,  вручают  вам  свою  жизнь  и
бестрепетно ждут вашего приговора.
   Это заключительное слово,  четкое,  точное  и  краткое,  отражало  от
первого до последнего слова совершенное  беспристрастие  и  потому  было
выслушано в благоговейной тишине.
   Едва председатель умолк,  слушатели  все  как  один  поднялись,  явно
одобряя речь председателя; адвокаты тоже аплодировали ему.
   Было около четырех часов, когда присяжные удалились  в  совещательную
комнату.
   Обвиняемого увели  из  зала,  и  -  событие  неслыханное  в  судебных
разбирательствах! - ни один из тех, кто присутствовал в  зале  с  самого
утра, не собирался покидать своего  места,  хотя  было  неизвестно,  как
долго продлится обсуждение.
   С этой минуты зал оживленно загудел, так  и  сяк  обсуждая  различные
обстоятельства дела; в то же время в сердцах присутствовавших поселилось
беспокойство.
   Господин Жерар спросил, можно  ли  ему  удалиться.  Ему  хватило  сил
выступить с ходатайством о смерти, однако  выслушать  смертный  приговор
было ему невмоготу.
   Он встал, чтобы выйти.
   Толпа, как мы говорили, была весьма плотная,  однако  перед  ним  все
расступились:  каждый  торопился   посторониться,   словно   истец   был
прокаженный, последний оборванец,  -  самый  бедный,  самый  грязный  из
присутствовавших боялся запачкаться, коснувшись этого человека.
   В половине пятого прозвонил звонок. По  рядам  собравшихся  пробежало
волнение и передалось тем, кто толпился за дверьми Дворца. И сейчас  же,
подобно тому как бывает во время прилива, волна вновь  накатила  на  зал
заседаний: каждый  поспешил  занять  свое  место.  Однако  напрасно  так
суетились зрители:
   старшина присяжных просил уладить какую-то формальность.
   Тем временем в окна уже заглядывало хмурое утро, соперничая со светом
свечей и  ламп.  В  эти  часы  даже  самые  выносливые  люди  испытывают
усталость, а самые веселые чувствуют грусть; в эти часы всех бьет озноб.
   Около шести часов снова раздался звон колокольчика.
   На сей раз  ошибки  быть  не  могло:  после  двухчасового  обсуждения
вот-вот объявят либо решение  присяжных  о  помиловании,  либо  смертный
приговор.
   Сильнейшее напряжение передалось всем собравшимся.
   Словно по мановению  волшебника  в  зале  установилась  тишина  среди
присутствовавших, еще за минуту до того шумно  и  оживленно  обсуждавших
происходящее.
   Дверь, соединявшая зал заседаний и комнату присяжных, распахнулась, и
на пороге показались заседатели. Зрители старались заранее  прочесть  на
их лицах приговор, который присяжные собирались произнести:  кое-кто  из
присяжных был заметно взволнован.
   Несколько мгновений спустя суд уже находился в зале заседаний.
   Старшина присяжных вышел вперед и, прижав руку к груди, тихим голосом
стал читать приговор.
   Присяжные должны были ответить на пять вопросов.
   Вопросы эти были выражены так:

   1) Виновен ли г-н Сарранти в предумышленном убийстве некой Урсулы?
   2)  Предшествовали  ли  этому   преступлению   другие   преступления,
оговоренные ниже?
   3) Имел ли он целью подготовить или облегчить  себе  исполнение  этих
преступлений?
   4) Совершил ли кражу со взломом г-н Сарранти в  комнате  г-на  Жерара
днем 19-го или в ночь с 19-го на 20 августа?
   5) Причастен ли он к исчезновению  двух  племянников  вышеупомянутого
Жерара?

   На мгновение воцарилась тишина.
   Никто не в силах был бы описать волнение, охватившее присутствовавших
в этот миг, такой же краткий, как мысль, хотя, должно быть, он показался
вечностью аббату Доминику, по-прежнему стоявшему вместе  с  адвокатом  у
опустевшей скамьи обвиняемого.
   Старшина присяжных произнес следующее:
   - Обещаю и клянусь перед Всемогущим Богом и людьми!
   Решение присяжных таково:
   "ДА - большинством голосов по всем вопросам - обвиняемый виновен!"
   Взгляды всех присутствовавших обратились на Доминика:
   он, как и остальные, выслушал приговор стоя.
   В мутном утреннем свете его лицо стало мертвенно-бледным;  он  закрыл
глаза и схватился за балюстраду, чтобы не упасть.
   Зрители с трудом подавили вздох.
   Председатель приказал ввести обвиняемого.
   Господин Сарранти вышел в зал.
   Доминик протянул к нему руку и смог произнести лишь одно слово:
   - Отец!..
   Однако тот выслушал смертный приговор так же невозмутимо,  как  перед
тем обвинение, - ничем не выдав волнения.
   Доминик не умел так же владеть собой:  он  застонал,  бросил  горящий
взор на то место, где сидел Жерар, выхватил из-за пазухи свиток;  потом,
сделав над собой  невероятное  усилие,  снова  сунул  свиток  в  складки
сутаны.
   За то короткое время, пока наши герои переживали столь  разнообразные
чувства, господин заместитель прокурора дрогнувшим голосом,  чего  никак
нельзя было  ожидать  от  человека,  подстрекавшего  присяжных  к  этому
строгому  приговору,  стал  ходатайствовать  о  применении  против  г-на
Сарранти статей 293, 296, 302 и 304 Уголовного кодекса.
   Суд приступил к обсуждению.
   Тогда  по  рядам  зрителей  прошелестел  слух:  г-н  Сарранти  потому
замешкался на несколько мгновений перед вынесением приговора и не  сразу
появился в зале, что крепко заснул, пока присяжные  решали  его  судьбу.
Вместе с тем  поговаривали,  что  при  вынесении  ему  приговора  мнения
присяжных разделились и вопрос о его вине был решен  перевесом  всего  в
один голос.
   После  пятиминутного  обсуждения  члены  суда  заняли  свои  места  и
председатель,  не  справившись  с  волнением,  прочитал  глухим  голосом
приговор, обрекавший г-на Сарранти на смерть.
   Повернувшись к  г-ну  Сарранти,  продолжавшему  слушать  все  так  же
спокойно и невозмутимо, он прибавил:
   - Обвиняемый Сарранти! У вас есть три  дня  для  подачи  кассационной
жалобы.
   Сарранти с поклоном отвечал:
   - Благодарю, господин председатель, однако я не  намерен  кассировать
это дело.
   Доминика, казалось, вывели из оцепенения слова отца.
   - Нет, нет, господа! - вскричал он. - Мой отец подаст кассацию,  ведь
он невиновен!
   - Сударь! - заметил председатель.  -  Законом  запрещено  произносить
подобные слова после вынесения приговора.
   - Запрещено адвокату обвиняемого, господин председатель! - воскликнул
Эмманюэль. - Но не сыну! Торе сыну,  который  не  верит  в  невиновность
своего отца!
   Казалось, председатель готов вот-вот сдаться.
   - Сударь! - повернулся он к Сарранти, против  обыкновения  употребляя
такое обращение к обвиняемому. - У вас есть просьбы к суду?
   - Я прошу разрешить  мне  свидания  с  сыном,  который,  надеюсь,  не
откажется проводить меня как священник на эшафот.
   - Отец! Отец! - вскричал Доминик. - Клянусь, вам не придется на  него
всходить!
   И едва слышно прибавил:
   - Если кто и поднимется на эшафот, то я сам!

XXIV

Влюбленные с улицы Макон

   Мы уже рассказали, какое действие оказал приговор  на  собравшихся  в
зале; не менее сильно  он  подействовал  и  на  толпившихся  за  дверьми
любопытных.
   Едва слова: "Приговаривается к смертной  казни"  -  сорвались  с  губ
председателя, как они отдались протяжным стоном, похожим на крик  ужаса:
вырвавшись из груди у тех, кто собрался в зале заседаний, он донесся  до
самой площади Шатле и заставил содрогнуться столпившихся там людей,  как
если бы колокол, находившийся до революции в квадратной  Часовой  башне,
подал - как это случилось в ночь на  24  августа  1572  года,  когда  он
звонил вместе с колоколом Сен-Жермен-л'Осеруа, - сигнал к резне, к новой
Варфоломеевской ночи.
   Вся эта толпа стала медленно расходиться по домам, и  каждый  человек
уносил в своем сердце боль от услышанного приговора.
   Если бы кто-нибудь, не зная, что происходит, присутствовал  при  этом
молчаливом "исходе", он мог бы  приписать  это  медленное  и  безмолвное
отступление какой-нибудь чрезвычайной катастрофе -  извержению  вулкана,
распространению оспы или началу гражданской войны.
   А тот, кто всю ночь неотрывно следил  за  судебным  разбирательством,
кто в огромной зале суда, при неясном свете ламп и свечей, бледнеющем  в
предрассветной мгле, слышал смертный приговор и  видел,  как  расходится
эта ропщущая толпа, а потом  безо  всякого  перехода  вдруг  оказался  в
уютном  гнездышке,  где  живут  Сальватор  и  Фрагола,  он  испытал   бы
удовольствие сродни тому, что ощущаешь свежим майским утром после бурной
ночи, проведенной в оргии.
   Прежде всего человек этот увидел бы небольшую столовую, четыре панели
которой  представляли  собой  копии  помпейских  интерьеров;   потом   -
Сальватора и Фраголу, сидящих по обе стороны лакированного  столика,  на
котором был подан чай в изящных чашках белого дорогого фарфора.
   С первого взгляда посетитель признал бы в них влюбленных.
   И  если  бы  он  предположил,  что  они  повздорили  -  это  казалось
невероятным, судя по тому, как прелестная девушка смотрела  на  молодого
человека, - он сейчас же понял бы, что над их головами  витает  какая-то
печальная мысль, она-то и не дает им обоим покоя.
   Действительно, ласковое лицо Фраголы, походившей на весенний  цветок,
который открывает свои лепестки солнцу,  было  повернуто  к  Сальватору;
девушка не сводила с него целомудренного и нежного взгляда, однако  лицо
ее выражало сильнейшее волнение, граничившее со страданием, а  Сальватор
находился, казалось, во власти столь великой грусти, что даже и не думал
утешать девушку.
   Впрочем, эта печаль одного и другой была вполне естественной.
   Сальватора не было всю ночь; вернулся  он  с  полчаса  тому  назад  и
рассказал  девушке  во  всех  волнующих  подробностях  о   происшествиях
минувшей ночи: появлении Камилла де Розана у г-жи  де  Маранд,  обмороке
Кармелиты, смертном приговоре г-ну Сарранти.
   Фрагола не раз содрогнулась, слушая сей мрачный рассказ,  подробности
которого были столь же печальны в позлащенных гостиных банкира, как и  в
сумрачной  зале  заседаний.  В  самом  деле,  если   председатель   суда
приговорил г-на Сарранти к физической смерти, то не была ли и  Кармелита
обречена на вечные душевные страдания после смерти Коломбана?
   Опустив голову на грудь, Фрагола задумалась.
   Сальватор размышлял, опершись подбородком на обе руки,  и  перед  ним
словно открывались необозримые дали.
   Он вспоминал ту самую ночь, когда вместе  с  Роландом  перелез  через
каменный забор и очутился в саду, окружавшем замок Вири;  он  вспоминал,
как бежал пес  через  лужайки,  через  лес,  как  он  замер  у  подножия
огромного дуба; наконец  он  вспомнил,  с  каким  озлоблением  пес  стал
царапать землю и какой ужас пережил он, Сальватор,  коснувшись  пальцами
шелковистых волос ребенка.
   Что общего могло быть между этим  телом,  погребенным  под  дубом,  и
делом г-на Сарранти? Вместо того чтобы свидетельствовать в  его  пользу,
не докажет ли это обстоятельство его вину?.. И не погубит ли это Мину?
   О, если бы Господь просветил в эти минуты Сальватора!..
   А что если прибегнуть к помощи Розочки?..
   Но не убьет ли нервную девочку воспоминание об этой кровавой странице
из ее детства?
   Да и кто дал ему право копаться в этих темных глубинах чужой жизни?
   Впрочем, он взял себе имя САЛЬВАТОР ; разве сам Господь не вложил ему
в руки нить, при помощи которой он может выбраться  из  этого  лабиринта
преступлений?
   Он должен пойти к Доминику.  Разве  не  обязан  он  этому  священнику
жизнью?  Он  предоставит  в  распоряжение  монаха  все  эти  неполные  и
разрозненные сведения, которые самого его ослепляют, будто молнии.
   Приняв  такое  решение,  он  встал  было  с  намерением   осуществить
задуманное, как вдруг послышался звонок.
   Умница Роланд, лежавший у хозяина в ногах, медленно приподнял  голову
и встал на все четыре лапы, заслышав звон бронзового колоко