та, приказавшего
Пиладу объявить о своей  смерти  Эгисфу  и  Клитемнестре,  и  вплоть  до
герцога Нормандского, оспаривавшего у его величества Карла Десятого трон
своего отца Людовика Шестнадцатого.
   - Однако ни Орест, ни герцог  Нормандский  не  заставляли  оплачивать
свои похороны тех, кому они мстят  или  у  кого  требуют  наследство,  -
продолжал в том же тоне г-н де Вальженез.
   - Дорогой кузен! Не станете же вы меня  упрекать  в  жалких  пятистах
франках, что вы заплатили за мои похороны. Зато прошу  подумать  о  том,
что никогда еще деньги не были помещены надежнее: вот  уже  около  шести
лет они вам приносят около двухсот тысяч ливров ренты! Не  беспокойтесь,
я верну вам пятьсот франков, как только мы уладим наши дела.
   - Наши дела! - презрительно бросил Лоредан. - Разве у нас есть  общие
дела?
   - Ну еще бы!
   - Уж не касаются ли они наследства усопшего  маркиза  де  Вальженеза,
моего дядюшки?
   - Можете смело прибавить, дорогой господин Лоредан:
   "...и вашего отца".
   - Ну, поскольку мы одни  и,  следовательно,  это  не  имеет  никакого
значения... Готов прибавить ради вашего удовольствия:
   "...и вашего отца".
   - Да, - подтвердил Сальватор, - для меня это большое удовольствие.
   - А теперь, господин Конрад...  или  господин  Сальватор  -  как  вам
угодно, ведь у вас  несколько  имен,  -  не  будет  ли  с  моей  стороны
нескромным полюбопытствовать, как случилось,  что  вы  живы,  когда  все
считают вас мертвым?
   - Да нет, конечно! Я сам собирался поведать вам эту историю,  как  бы
мало она вас ни интересовала.
   - Напротив, я заинтригован... Рассказывайте, сударь, рассказывайте!
   Сальватор поклонился.
   - Как вы, должно быть, помните, дорогой кузен, - начал он, - господин
маркиз де Вальженез, ваш дядя и мой отец, умер неожиданно и  при  весьма
странных обстоятельствах.
   - Отлично помню!
   - Вы помните, что он никогда не хотел меня признавать, и  не  потому,
что считал недостойным носить его имя, а потому, что, признав  меня,  он
мог мне оставить лишь пятую часть своего состояния.
   - Очевидно, вы лучше меня разбираетесь в статьях Кодекса,  касающихся
незаконнорожденных... Будучи законным сыном, я не имел  случая  заняться
их изучением.
   - Ах, сударь, положения эти изучал не я, а мой отец...  Да  настолько
тщательно, что даже в день  своей  смерти  пригласил  своего  нотариуса,
честнейшего господина Баратто...
   - Да, и никто так никогда и  не  узнал,  зачем  он  его  вызывал.  Вы
полагаете, для того, чтобы передать ему завещание на ваше имя?
   - Я не полагаю, а в этом уверен.
   - Уверены?
   - Да.
   - То есть, как же это?
   - Накануне мой отец, чувствуя  приближение  смерти,  о  которой  я  и
слышать не хотел, объявил мне о том, что он намерен сделать или, точнее,
уже сделал.
   - Мне знакома эта история с завещанием.
   - Знакома?
   - Да, я уже слышал ее в вашем  изложении.  Маркиз  написал  завещание
своей рукой и собирался передать его господину Баратто. Но до того,  как
он это сделал, а может быть, и после того  -  эта  подробность,  как  бы
важна  она  ни  была,  так  и  останется  тайной,  -  маркиз   умер   от
апоплексического удара. Все так?
   - Да, кузен... за исключением одной подробности.
   - Какой же?
   - Для пущей осторожности маркиз написал не одно, а два завещания.
   - Ага! Два завещания!
   - Точнее, одно и то же, но в двух экземплярах, кузен.
   - В котором он завещал вам свое имя и свое состояние?
   - Вот именно.
   - Какое несчастье, что завещание так и не нашли!
   - Да, это удар судьбы.
   - Неужели маркиз забыл вам сказать, где оно лежит?
   - Один экземпляр предназначался для  нотариуса,  другой  должны  были
дать мне.
   - А до тех пор?..
   -  ...до  тех  пор  маркиз  запер  их  в  потайном  ящике  небольшого
секретера, стоявшего у него в спальне.
   - Однако я полагал, - заметил Лоредан, пристально вглядываясь в  лицо
Сальватора, - что вы не знали, где находилось это важное завещание?
   - Я и не знал тогда.
   - А сегодня?
   - Сегодня знаю, - отвечал Сальватор.
   - Расскажите же, расскажите! - воскликнул Лоредан. -  Это  становится
любопытно!
   - Прошу прощения. Однако  не  угодно  ли  сначала  послушать,  как  я
оказался жив, хотя все  в  большей  или  меньшей  степени  считают  меня
мертвым? Я изложу все по порядку: от этого  рассказ  только  выиграет  в
ясности и увлекательности.
   - Излагайте по порядку, дорогой кузен, все по порядку...
   Я вас слушаю.
   И граф де Вальженез принял небрежную и в то же время изысканную позу.
   Сальватор начал так:
   - Оставим пока историю с завещанием, представляющуюся вам  не  совсем
ясной, рискуя вернуться к ней позднее и пролить на нее необходимый свет.
Мы продолжим, если не возражаете, мою историю с  того  места,  как  ваше
благородное семейство - до тех пор считавшее меня родственником  и  даже
помышлявшее о браке между мной и мадемуазель Сюзанной - стало относиться
ко мне как к чужаку и приказано очистить особняк на улице Бак.
   Лоредан наклонил голову в знак того, что не возражает,  если  рассказ
начнется с этого места.
   - Надеюсь, вы воздадите мне должное, признав, дорогой кузен, что я не
причинил вам хлопот и безропотно повиновался? - продолжал Сальватор.
   - Это так, - отозвался Лоредан. - Но разве вы вели бы себя точно  так
же, если бы нашлось пресловутое завещание?
   - Возможно, нет, - признался Сальватор. - Человек слаб, и  когда  ему
предстоит перейти из  роскоши  в  нищету,  он  колеблется,  как  шахтер,
впервые спускающийся в подземелье... Однако  в  глубине  подземелья  его
порой поджидают рудная жила или чистое золото!
   - Дорогой  кузен!  С  такими  принципами  человек  никогда  не  будет
чувствовать себя бедняком!
   - К несчастью, в те  времена  у  меня  их  не  было:  меня  обуревала
гордыня! Правда, моя  гордость  заставляла  меня  действовать  так,  как
другой ведет себя в смирении. Я оставил лошадей в конюшне, экипажи  -  в
каретном сарае, туалеты - в шкафу, деньги - в секретере  и  ушел  в  чем
был, с сотней луидоров в кармане, выигранных накануне в экарте. По  моим
предположениям, этих денег должно было хватить на  год...  У  меня  были
разнообразные таланты - так я, во всяком случае, думал; я мог  набросать
пейзаж, написать портрет, говорил на трех языках.
   Буду давать уроки  рисунка,  немецкого,  английского  и  итальянского
языков, решил я. Снял меблированную комнату на  шестом  этаже  в  центре
пригорода Пуассоньер, то есть в квартале, где никогда ноги моей не  было
и где, стало быть, никто меня не знал.
   Порвал все прежние связи, попытался зажить новой жизнью,  жалея  лишь
об одной вещице, оставленной в моем былом особняке...
   - Об одной вещице?
   - Да. Угадайте какой!
   - Говорите!
   -  О  небольшом  секретере  розового  дерева,  фамильной  безделушке,
которая досталась маркизу от матери, а той - от бабки.
   - О Господи! - обронил Лоредан. - Что ж  вы  не  попросили?  Я  бы  с
удовольствием вам его подарил.
   - Я вам верю - прежде всего потому, что  вы  мне  об  этом  говорите,
дорогой кузен, а во-вторых, я узнал, что вы приказали  продать  секретер
вместе с другой обстановкой.
   - А вы хотели бы, чтобы я хранил всю эту рухлядь?
   - Да что вы! Напротив! И скоро я представлю доказательства того,  что
вы поступили правильно... Итак, я ушел, унося в душе лишь  сожаления,  и
начал новую жизнь, как говорит Данте.
   Ах, дорогой кузен, желаю вам никогда не разоряться! Как отвратительно
быть бедным и из упрямства пытаться сохранить честь!
   Господин де Вальженез презрительно усмехнулся.
   - Вы знаете жизнь и можете вообразить,  как  все  произошло,  дорогой
кузен, - сказал  Сальватор.  -  Мой  талант  художника,  прелестный  для
любителя, оказался весьма посредственным для профессионала.  Мое  знание
языков, достаточное для богатого путешественника, было  лишено  глубины,
необходимой преподавателю, который должен  учить  других.  Через  девять
месяцев я проел свою сотню луидоров; у меня не было ни единого  ученика,
торговцы не брали моих картин... Короче говоря, поскольку я не хотел  ни
становиться мошенником, ни жить на содержании,  мне  оставалось  выбрать
между рекой, веревкой и пистолетом!
   - И вы, конечно же, остановили выбор на пистолете?
   - О, такие решения не так-то просто принимаются, дорогой кузен! Когда
вам самому доведется стоять перед  подобным  выбором,  вы  увидите,  как
трудно проглотить эту пилюлю... Я долго колебался. О реке нечего было  и
думать: я умею плавать, а с камнем на шее  я  напоминал  бы  несчастного
щенка, и это сходство было мне  отвратительно.  Веревка  обезображивает,
кроме того, еще недостаточно изучено, что чувствует человек,  когда  его
вешают: я боялся, что кто-нибудь скажет, будто я  покончил  с  собой  из
любопытства...
   Оставался пистолет... Он тоже обезображивает, но вид  застрелившегося
человека скорее пугает, нежели может показаться смешным.
   Я неплохо разбираюсь в  медицине  или,  точнее,  в  хирургии,  и  мог
направить ствол в нужное место; я был уверен, что не промахнусь.
   Я назначил себе неделю, чтобы еще раз попытаться начать жизнь заново,
дав себе слово, что, если мне это не удастся, я по истечении этого срока
покончу с собой. Все мои попытки провалились! Настал последний день... Я
добросовестно испробовал все; у меня  оставался  двойной  луидор:  этого
было недостаточно  даже  для  того,  чтобы  купить  приличный  пистолет,
который не разорвало бы у меня в руках при  первом  же  выстреле;  кроме
того, мне была отвратительна сама мысль  пустить  себе  пулю  в  лоб  из
дрянного оружия.
   К счастью, у меня был кредит. Я  пошел  к  Лепажу,  являвшемуся  моим
поставщиком; он не видел меня около года и, полагая, что у  меня  двести
тысяч ливров ренты, предоставил в мое распоряжение весь свой магазин.  Я
выбрал  превосходный  двухзарядный  пистолет   с   короткими   нарезными
стволами,  расположенными  один  над  другим.  Я  решил,  что  укажу   в
завещании:
   пистолет принадлежит Лепажу и я хочу, чтобы он был возвращен хозяину.
И пока я находился у оружейника, я зарядил свой пистолет... по две  пули
в каждый ствол - этого было больше  чем  достаточно!  Когда  я  все  это
тщательно проделывал, мне показалось, что в лице у хозяина  промелькнуло
сомнение; но я так хорошо  держался,  что  даже  если  он  что-нибудь  и
заподозрил бы, его подозрение сейчас же развеялось бы.
   Когда пистолет был заряжен, я почувствовал голод. Я поднялся по улице
Ришелье, вышел на бульвар, заглянул в кафе Риш и пообедал. Вошел туда  с
сорока франками, а вышел с тридцатью. Десятифранковый обед  в  кафе  Риш
мог  себе  позволить  человек,  имевший  двести  тысяч  ливров  ренты  и
собиравшийся пустить себе пулю в лоб, потому что у него  осталось  всего
сорок франков. Было два часа, когда я вышел из кафе.  Мне  пришла  мысль
попрощаться с аристократическим  Парижем;  я  поднялся  по  бульвару  до
Мадлен, свернул на улицу Руаяль, сел на  Елисейских  полях.  Там  передо
мной проехали все мои  знакомые  светские  дамы,  элегантные  господа...
Видел я и вас, кузен: вы садились на моего  арабского  скакуна  Джерида.
Никто меня не узнавал, ведь я отсутствовал около года,  а  отсутствие  -
почти смерть; когда же отсутствие сопровождается разорением, это  смерть
окончательная и бесповоротная.
   В четыре часа я встал и, машинально сжимая рукоятку моего  пистолета,
словно руку лучшего друга, вернулся в Париж... Случаю - прости, Господи,
нечаянно произнес это слово! - Провидению было угодно, чтобы  я  свернул
на  улицу  Сент-Оноре.  Я  говорю  "Провидению"  и  подчеркиваю  это;  я
направлялся в предместье Пуассоньер и мог пойти  либо  по  улице  Риволи
либо по бульвару, где довольно чисто; я же зашагал по грязной улице
   Сент-Оноре. Почему?!
   О чем я тогда думал? Трудно сказать. Блуждал ли я мысленно в потемках
прошлого или устремлялся к сияющим далям будущего? Воспарял ли мой разум
над нашим миром, подобно бесплотной душе? Или бренное тело увлекало  его
вслед за собой в глубокую могилу? Не знаю. Я грезил:  ничего  не  видел,
ничего  не  чувствовал,  кроме  рукоятки  пистолета,  которую  то  нежно
поглаживал, то сжимал изо всех сил...
   Вдруг на моем пути возникло препятствие:  улицу  Сент-Оноре  затопили
любопытные. Молодой  проповедник,  покровительствуемый  аббатом  Оливье,
выступал с проповедью в Сен-Рок.
   Мне захотелось войти в церковь и в ту самую минуту, как  я  собирался
встретиться с Богом лицом к лицу, услышать святое слово, которое взял бы
с собой в долгий путь как  манну  небесную...  Не  обращая  внимания  на
толпившийся на паперти народ, я вошел с улицы Сен-Рок и беспрепятственно
приблизился к кафедре.  Только  там  я  выпустил  рукоятку  смертельного
оружия, чтобы зачерпнуть святой воды и перекрестить лоб...

VIII

Как господин Конрад де Вальженез понял, что его истинное призвание - быть комиссионером

   Сальватор прервал свой рассказ. - Простите! - обратился он  к  своему
кузену. - Вам может показаться, что я излишне многословен. Но я подумал,
что моя жизнь имела для вас огромное значение и каждая подробность ее  в
то решающее время  должна  вас  интересовать.  -  Вы  совершенно  правы,
сударь, - посерьезнел вдруг Лоредан. - Продолжайте, я вас слушаю.
   - Голос проповедника достиг моего слуха,  прежде  чем  я  увидел  его
самого, - говорил между тем Сальватор. - Голос этот то дрожал, то в  нем
чувствовалась  необычайная  сила,  но  он  неизменно  трогал  за   душу.
Несколько минут я слышал только мелодию этого голоса, мыслями я уже  был
далек от настоящего, и понадобилось  некоторое  время,  чтобы  голос  из
этого мира, казавшегося мне прошлым, дошел до меня... Судя по первым  же
словам, которые  я  услышал  и,  так  сказать,  осознал,  я  понял,  что
проповедник не то чтобы выступает против  самоубийства,  но,  во  всяком
случае, именно этой теме посвятил свою речь. Он говорил об  обязанностях
человека перед себе подобными, о пустоте... я не помню  его  собственные
выражения, но смысл заключался в  том,  что  человек,  умирающий  раньше
отмеренного   ему   Провидением   срока,   оставляет   в   своем   кругу
"невосполнимую"  пустоту.  Он  привел  слова  Шекспира,  когда   Гамлет,
отгоняющий от себя мысль о самоубийстве, которая его душит, подступает к
нему, подталкивает его к могиле, говорит:
   И воробей не погибнет без воли Провидения!
   Подобно тарану, пробивающему одну за другой все стены, он приводил  и
опровергал один за другим все возможные мотивы,  толкающие  человека  на
самоубийство:  обманутое  честолюбие,   преданная   любовь,   потерянное
состояние. Он напомнил о веках веры - с четырнадцатого по восемнадцатый,
- напрасно пытаясь отыскать в них следы самоубийства и не находя их.
   Согласно его идее самоубийство начиналось  там,  где  прекращал  свое
существование   монастырь.   Раньше   человек   обманутый,    преданный,
разорившийся - словом, раздавленный горем, какое бы ни  было  это  горе,
уходил  в  монастырь.  Это  был  способ  расстаться  с  жизнью,   этакое
моральное, ежели не физическое, самоубийство:  человек  хоронил  себя  в
огромной общей могиле, зовущейся монастырем; он молился, и ему случалось
найти в этом утешение. Сегодня ничего этого  нет,  монастыри  уничтожены
или закрыты. Остается труд: работать - значит молиться!..
   Эти слова открыли мне глаза, и я взглянул на того, кто их произносил.
Это был красивый монах лет двадцати пяти, в испанском  костюме:  бледный
доминиканец, худой, черноглазый... огромные глаза были особенно  хороши!
Он объединял в себе два способа существования, о которых он  говорил,  -
молитву и труд. Чувствовалось, что этот человек беспрестанно  молится  и
всегда трудится.
   Я огляделся и спросил себя: какая работа по мне?  Руссо  учит  своего
Эмиля столярничать, меня же, к сожалению, не научили никакому ремеслу. Я
увидел человека лет тридцати, в черной бархатной куртке и с каскеткой  в
руке. На груди у него была медная бляха. Я узнал в нем комиссионера.  Он
стоял прислонившись к  колонне  и  внимательно  слушал  проповедника.  Я
прошел рядом с ним и прислонился к той же колонне, решил не  терять  его
из виду: мне надо было расспросить его. Я дослушал проповедь  до  конца,
но еще раньше, чем  она  окончилась,  я  уже  решил,  что  буду  жить...
Проповедник спустился с кафедры и прошел мимо меня.
   "Как вас зовут, отец мой?" - спросил я его.
   "Среди людей или перед Господом?" - уточнил он.
   "Перед Господом".
   "Брат Доминик".
   И он пошел дальше... Толпа потянулась  из  церкви.  Я  последовал  за
комиссионером. На углу улицы Сен-Рок я его окликнул:
   "Простите, дружище!"
   Он обернулся:
   "Сударь нуждается в моих услугах?"
   "Да", - улыбнулся я.
   "Мне взять крюки или это просто посылка?"
   "Я хотел бы кое-что узнать".
   "А-а, понимаю: господин - иностранец...".
   "В жизни - да: ничего в ней не понимаю!"
   Он бросил на меня удивленный взгляд.
   "Вы довольны своим ремеслом?" - спросил я.
   "Все зависит от того, как вы это понимаете".
   "Я спрашиваю, нравится ли оно вам".
   "Ну конечно, раз я работаю комиссионером!"
   "Позвольте вам заметить, что это не всегда достаточная причина...".
   "Так что же вам все-таки угодно знать?"
   "Вам хватает на жизнь?"
   "Зарабатываю я немного, но в конечном счете с голоду не умираю".
   "Будьте любезны, просветите меня!"
   "Спрашивайте, и я отвечу на ваш вопрос".
   "Сколько вы получаете в среднем за день?"
   "В приличных кварталах - пять-шесть франков".
   "Стало быть, две тысячи франков в год?"
   "Около того".
   "Сколько из них вы тратите?"
   "Почти половину".
   "Таким образом вы откладываете каждый год по?.."
   "...по тысяче франков!"
   "В чем заключаются неприятные стороны вашего ремесла?"
   "Я таких не знаю".
   "Вы свободный человек?"
   "Свободен как ветер".
   "Мне казалось, вы зависите от других...".
   "От других? О Господи, да кто же  от  них  не  зависит?  Король  Карл
Десятый и тот зависит! Клянусь, я чувствую  себя  более  свободным,  чем
он!"
   "Почему?"
   "Если поручение кажется мне подозрительным, я  от  него  отказываюсь;
если ноша представляется слишком тяжелой, я качаю головой.  Все  дело  в
том, чтобы тебя знали, а уж потом можно и выбирать".
   "Вы давно работаете комиссионером?"
   "Десять лет".
   "И за это время вы ни  разу  не  пожалели,  что  выбрали  именно  это
ремесло?"
   "Никогда".
   Я на мгновение задумался.
   "Это все, что вы хотели узнать? - спросил мой собеседник.
   "Последний вопрос!"
   "Слушаю вас".
   "Когда человек хочет стать комиссионером, что он должен предпринять?"
   Комиссионер посмотрел на меня и рассмеялся:
   "Уж не хотите ли вы случаем пойти в комиссионеры?"
   "Возможно".
   "Дело это нехитрое и ничьих протекций не нужно".
   "Да ну?"
   "Вы идете в Префектуру с двумя свидетелями, которые отвечают за  вашу
нравственность, и просите номер".
   "И сколько это стоит?"
   "Дадите сколько-нибудь за беспокойство".
   "Спасибо, друг мой!"
   Я вынул из кармана монету в пять франков и подал ему.
   "А это что?" - удивился он.
   "Это за беспокойство, которое я вам причинил".
   "Это было не беспокойство, а удовольствие, а за удовольствие я  денег
не беру".
   "В таком случае позвольте пожать вам руку и поблагодарить".
   "Это другое дело!"
   Он протянул мне грубую руку, и мы обменялись сердечным рукопожатием.
   "Вот черт! - сказал он мне, уходя. - Как странно: мне кажется, что  я
впервые пожал руку человеку!"
   И я пошел к себе в мансарду.

IX

Самоубийство

   - С того момента, как я простился с  мыслью  о  смерти,  -  продолжал
Сальватор, - у меня появились другие заботы! Прежде всего ужин,  который
был бы мне не нужен,  если  бы  я  упорствовал  в  своем  первоначальном
проекте. Затем,  мне  нужно  было  купить  полный  костюм  комиссионера;
наконец,  мне  надо  было  позаботиться  о  "пред