гов.
Предлагая мне чин архиепископа, - с видом скромника  прибавил  монсеньор
Колетти, -  граф  сказал,  что  преследует  единственную  цель:  поднять
религиозный дух, который ослабевает изо дня в день. Это собственные  его
слова, господин маршал.
   - И что последовало за этим грубым предложением?
   - Оно действительно грубое, господин  маршал,  но  скорее  по  форме,
нежели по сути. Ведь более чем  верно:  гидра  свободы  снова  поднимает
голову. Если мы не примем надлежащие меры, не  пройдет  и  года,  как  с
человеческой  совестью  будет  покончено  навсегда.  Вот  почему  я  был
вынужден принять предложение господина Рапта.
   - Если я правильно вас понял, - строго произнес маршал,  -  мой  зять
взялся выхлопотать для вас чин архиепископа, а вы за это обещали сделать
его депутатом?
   - В интересах Церкви и государства - да, господин маршал.
   - Ну что же, господин аббат, - вздохнул  маршал,  -  когда  вы  вошли
сюда, я не хуже вашего знал, как относиться к моральным качествам  графа
Рапта...
   - Не сомневаюсь, ваше превосходительство, - перебил его епископ.
   - А когда вы отсюда выйдете, - продолжал маршал, - я буду знать, чего
ждать от вас.
   - Господин маршал! - возмутился было монсеньор Колетти.
   - В чем дело? - спросил маршал свысока.
   - Простите, ваше превосходительство, мое удивление,  но,  признаться,
когда я сюда входил, я не ожидал, что такое может произойти.
   - А что произойдет, господин аббат?
   - Вашему превосходительству это известно не хуже меня.
   Если вы не захотите употребить все свое влияние на то, чтобы  вернуть
мне милость его святейшества папы римского, перед которым  меня  очернил
граф Рапт,  я  буду  вынужден  обнародовать  письменные  доказательства,
порочащие графа Рапта; не думаю, что господину  маршалу  будет  приятно,
когда станут полоскать его имя.
   - Изложите, пожалуйста, вашу мысль понятнее.
   - Прочтите, ваше превосходительство, - предложил  епископ,  вынув  из
кармана письмо графа Рапта и подав его маршалу.
   Когда старик прочел письмо, он побагровел.
   - Возьмите, - брезгливо поморщившись, молвил он и  вернул  письмо.  -
Теперь я вас отлично понимаю и вижу, зачем вы пришли.
   Маршал отвернулся и позвонил в колокольчик.
   - Ступайте, - сказал он, - и благодарите  Бога  за  то,  что  на  вас
сутана и что мы в присутственном  месте  -  Ваше  превосходительство!  -
взъярился епископ - Молчать! - гаркнул маршал. - Выслушайте  совет,  раз
уж пришли. Вам не следует больше исповедовать мою жену, иными словами  -
чтобы ноги вашей никогда не было в  особняке  Ламот-Гуданов,  иначе  вам
грозит не несчастье, но бесчестье.
   Монсеньор Колетти собирался было возразить, взор  его  метал  молнии,
щеки  пылали  огнем.  Он  хотел  обрушить  на  маршала  самые   страшные
проклятия, но в эту самую минуту вошел лакей.
   - Проводите монсеньора! - приказал маршал.
   - Ты сам этого пожелал, - пробормотал монсеньор  Колетти,  выходя  or
маршала де Ламот-Гудана, точь-в-точь как  это  было,  когда  он  покидал
графа Рапта.
   Только вот улыбка, блуждавшая на его устах после  полудня,  была  еще
более пугающей, чем утром.
   - К маркизе де Латурнель, - крикнул он своему кучеру.
   Спустя четверть часа он уже  сидел  в  будуаре  у  маркизы;  г-жа  де
Латурнель уехала два часа тому назад и должна была вернуться с минуты на
минуту.
   Этого времени монсеньору оказалось вполне достаточно, чтобы составить
план боевых действий.
   Ни  один  завоеватель  никогда  не  изучал  с  большими  терпением  и
изворотливостью подступы к городу  Насколько  результат  был  предрешен,
настолько трудное предстояло наступление.
   С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать?
   Рассказать маркизе о сцене,  разыгравшейся  недавно  у  графа  Рапта,
представлялось  невозможным:  выбирая  между  графом   и   им,   маркиза
колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он  и  то,  что
честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.
   Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом  де  Ламот-Гуданом.
Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный
момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и  поскорее.
Честолюбие  может  подождать,  месть  -  никогда!  А   сердце   епископа
переполняла жажда мести.
   Так он размышлял, когда вернулась маркиза.
   - Не ожидала, ваше преосвященство, увидеть  вас  сегодня,  -  молвила
маркиза. - Чему обязана этим удовольствием?
   - Это почти прощальный визит, маркиза, - отозвался монсеньор Колетти;
он встал и припал к руке старой святоши скорее с  притворной  нежностью,
чем с искренним почтением.
   - Как?! Прощальный визит?  -  вскричала  маркиза,  на  которую  слова
епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.
   - Увы, да, маркиза, - печально произнес епископ. - Я уезжаю  или,  во
всяком случае, скоро уеду.
   - Надолго? - испугалась г-жа де Латурнель.
   - Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве
человеку дано знать о времени возвращения?
   - Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.
   -  Я  же  вас  знаю,  дорогая  маркиза;   мне   известно,   с   какой
благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел  что  скрывать
от вас эту новость до последней минуты - значит смягчить  удар.  Если  я
ошибался, прошу меня извинить.
   - А что за причина  вашего  отъезда?  -  смущенно  спросила  г-жа  де
Латурнель. - И зачем вы едете?
   - Причина, - слащаво начал епископ, - заключается в любви к ближнему,
а цель - триумф веры.
   - Вы отправляетесь с поручением?
   - Да, маркиза.
   - Далеко?
   - В Китай.
   Маркиза испуганно вскрикнула.
   - Правду вы говорили, - с грустью заметила  она.  -  Может  быть,  вы
уезжаете навсегда.
   -  Так  надо,  маркиза,  -  молвил  епископ  высокопарно,  как   Петр
Отшельник, торжественно возгласивший: "Так хочет Бог!"
   - Увы! - вздохнула г-жа де Латурнель.
   - Не лишайте меня  последних  сил,  дорогая  маркиза,  -  притворяясь
глубоко  взволнованным,  пролепетал  епископ.  -  Я  и  так   с   трудом
сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.
   - Когда вы едете, монсеньор? -  приходя  в  необычайное  возбуждение,
спросила г-жа де Латурнель.
   - Может быть, завтра, а скорее всего - послезавтра. Как  я  уже  имел
честь вам сказать, мой визит - почти последний.
   Я говорю "почти", потому что у меня к вам есть поручение, и я уеду со
спокойной душой, когда оно будет исполнено.
   - Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у  вас
нет более покорной, более преданной служанки, чем я.
   - Знаю, маркиза.  Я  докажу  вам  это,  доверив  провести  переговоры
огромной важности.
   - Говорите, ваше преосвященство.
   - Перед отъездом я  обязан  позаботиться  о  душах,  которые  Господь
соблаговолил мне доверить.
   - О да! - прошептала маркиза.
   - Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей,  которые  могут
направлять моих овечек, - продолжал епископ, - но есть такие  души,  что
перед тем или иным указанным мною правилом поведения как  источником  их
будущего спасения  почувствуют  неуверенность,  смутятся,  забеспокоятся
из-за отсутствия своего привычного пастыря; из  этой  верной  паствы  я,
естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о  вас,
маркиза.
   - Я всегда  знала,  что  вы  не  оставите  меня  своими  милостями  и
заботами, ваше преосвященство.
   - Я постарался найти себе замену и остановил свой выбор на  человеке,
которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не  по  душе,  вы
только   скажите,   маркиза.   Я   хочу   рекомендовать   вам   человека
благочестивого и очень хорошего:
   аббата Букмона!
   - Вы не могли бы сделать лучший выбор, монсеньор. Аббат Букмон - один
из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.
   Ее комплимент, казалось, не очень порадовал  монсеньора  Колетти:  он
сам не знал себе равных в добродетели.
   Он продолжал:
   - Итак, маркиза, вы  согласны,  чтобы  вашим  духовником  стал  аббат
Букмон?
   - От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас  благодарю  за  то,
что вы так мудро решили судьбу вашей покорной служанки.
   - Есть еще одно лицо, маркиза, которое мне также небезразлично.
   - О ком вы говорите?
   - О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько  недель,  как
ее вера слабеет. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой  пропасти.
Бог знает, кто сможет ее спасти!
   - Я попытаюсь это  сделать,  ваше  преосвященство,  хотя,  скажу  вам
правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только  чудо  могло  бы  ее
спасти. Но я  готова  употребить  все  свое  влияние,  и  если  потерплю
неудачу,  поверьте,  монсеньор,  это   произойдет   не   от   недостатка
преданности нашей Святой Церкви.
   - Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше
внимание на то, что эта душа находится в плачевном состоянии, то потому,
что знаю, как вы  преданы  нашей  Святой  матери-Церкви.  И  я  дам  вам
возможность еще раз доказать это, поручив  вам  одно  весьма  деликатное
дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и  говорите,
как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да  простит  Господь
эту грешницу! Но есть еще  одно  лицо,  чьим  доверием  вы  пользуетесь.
Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.
   - Вы говорите о княгине Рине, монсеньор?
   - Да,  я  действительно  хотел  побеседовать  о  супруге  маршала  де
Ламот-Гудана. Я уже два дня с  ней  не  виделся,  но  в  последнюю  нашу
встречу она была так бледна и слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо
она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.
   - Княгиня очень тяжело больна, вы  правы,  ваше  преосвященство.  Она
отказывается от докторов.
   - Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что  очень  скоро  ее  душа
оставит  свою  земную  оболочку.  Но  состояние  ее  души  ужасно   меня
беспокоит! Кому доверить ее  в  эту  ответственную  минуту?  Кроме  вас,
маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы  сделали  ради
ее спасения. Так как она не может оказать сопротивление, у нее нет воли,
нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди
способны сделать с несчастным созданием.
   - Никто  не  имеет  над  княгиней  власти,  -  возразила  маркиза  де
Латурнель. - Ее безразличие и слабость являются гарантией  ее  спасения;
она повторит и исполнит все, что от нее потребуется.
   - Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять.
   Пожалуй, я бы тоже мог. Но ведь из этого следует, что она способна  и
на зло, если подвернется дурной советчик.
   - Кто осмелится на такую низость? - удивилась маркиза.
   - Тот,  кто  имеет  большее  влияние  на  разум,  потому  что  в  его
присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение:
   словом, ее муж, маршал де Ламот-Гудан.
   - Да мой брат никогда и не  думал  оказывать  влияние  на  настроения
жены!
   - Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает  на
нее давление,  бросает  в  ее  душу  семена  своего  безбожия.  Бедняжка
получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он  прикончит  ее
благочестие.
   - Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше  преосвященство,
я бы ему не поверила.
   - Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы. .
Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал  мне  свои
убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было  только  начало
разговора. А знаете, чем он закончился? После того как маршал сделал мне
несколько совершенно неслыханных и невразумительных предложений, которые
и  представить-то  невозможно  в  устах  приличного  человека,  он   мне
категорически  запретил  -  этому  трудно  поверить!  -  быть  и  впредь
духовником княгини.
   - Боже правый! - ужаснулась маркиза.
   - Вы дрожите, мадам?
   - Эта новость наполняет мое сердце страданием, - отвечала святоша.
   - Вам предстоит серьезное дело, дорогая маркиза:  речь  идет  о  том,
чтобы вырвать душу несчастной из его рук! Вы должны спасти, чего бы  это
ни  стоило,  даже  ценой  собственной  жизни,   гибнущее   существо.   Я
рассчитывал на вас, дорогая моя кающаяся грешница, и смею надеяться, что
не ошибся?
   - Ваше преосвященство! - в возбуждении  вскричала  маркиза.  -  Через
четверть часа я увижусь с маршалом,  а  через  час  уже  приведу  его  к
согласию; он будет раскаиваться и попросит прощения. Это так  же  верно,
как то, что я верю в Бога!
   - Вы не понимаете меня, маркиза, - начиная терять терпение, продолжал
епископ. - Речь идет не о маршале, и, между нами говоря, умоляю  вас  не
только не сообщать ему о том, что здесь произошло, но даже ни словом  не
намекать об этом. Мне не нужны извинения  маршала.  Я  давно  знаю,  как
относиться к тщете человеческих страстей. Я  уезжаю,  а  перед  отъездом
прощаю его.
   - Святой человек! -  взволнованно  прошептала  маркиза,  и  ее  глаза
подернулись слезой.
   - Все, чего я от вас прошу, -  продолжал  монсеньор  Колетти,  -  это
иметь перед отъездом уверенность в том, что несчастное создание остается
в  хороших  руках.  Иными  словами,  я  вас  умоляю,  дорогая   маркиза,
отправиться, не теряя ни минуты,  к  супруге  маршала  де  Ламот-Гудана,
уговорить ее, чтобы вместо меня ее  исповедником  стал  достойный  аббат
Букмон. Я буду иметь  удовольствие  увидеться  с  ним  нынче  вечером  и
передать свои секретные указания по этому поводу.
   - Через час, ваше  преосвященство,  аббат  Букмон  будет  принят  как
духовник княгини Рины, - пообещала маркиза. - Я вам как  раз  собиралась
сказать, что жду достойного аббата с визитом.
   Не успела она договорить, как в будуар вошла камеристка и доложила  о
приходе аббата Букмона.
   - Пригласите господина аббата, - торжествующе произнесла маркиза.
   Камеристка  вошла  и  сейчас  же  вернулась  в  сопровождении  аббата
Букмона.
   Его немедленно ввели в курс дела, сообщив, что  монсеньор  уезжает  и
супруга маршала де Ламот-Гудана остается без исповедника.
   Аббат Букмон, не смевший и надеяться, что  его  изберут  для  высокой
цели, не сдержал радости при этом  известии.  Стать  своим  человеком  в
знатном семействе, в роскошном  особняке  Ламот-Гуданов!  Быть  домашним
священником в этой  известной  семье,  да  об  этом  можно  было  только
мечтать! Достойный аббат и помыслить о таком не смел, он был на  седьмом
небе от счастья, когда ему об этом сообщили.
   Маркиза де Латурнель попросила  у  священников  позволения  удалиться
ненадолго в туалетную комнату и оставила их наедине.
   - Господин аббат! - проговорил епископ. - Я обещал  вам  предоставить
при первом же удобном случае средство проявить себя. Вот вам  подходящий
случай! А средство у вас в руках.
   - Ваше преосвященство! - вскричал аббат. - Вы можете быть  уверены  в
вечной признательности вашего преданного слуги.
   -  В  сложившихся  обстоятельствах  мне  действительно   нужна   ваша
преданность, господин аббат, и не ради меня самого, а ради нашей  Святой
Церкви. Я уступаю вам свое место судии и смею надеяться, что  вы  будете
действовать так, как поступил бы я сам.
   Эти слова, произнесенные в несколько  торжественном  тоне,  пробудили
смутное  подозрение  в  душе   аббата   Букмона,   и   так   чрезвычайно
недоверчивого по привычке.
   Он поднял на епископа глаза, и в его взгляде ясно читалось:
   "Куда, черт побери, он клонит? Надо держаться настороже".
   Епископ, не менее осторожный, чем его  собеседник,  догадался  о  его
сомнениях и поспешил их развеять.
   - Вы - большой грешник, господин аббат, - заметил он. - Предлагая вам
почетную должность, я даю вам возможность  искупить  ваши  самые  тяжкие
грехи. Наставничество госпожи де Ламот-Гудан представляется  богоугодным
и плодотворнейшим предприятием.  Что  бы  вы  ни  сделали,  ваше  деяние
обратится вам же  на  пользу.  Через  три  дня  я  уезжаю.  Для  всех  я
отправляюсь в Китай, но только вы будете знать  правду:  я  еду  в  Рим.
Именно туда вы  станете  отправлять  мне  письма,  в  которых  со  всеми
возможными подробностями должны описывать ваши впечатления  о  состоянии
души уважаемой госпожи де Ламот-Гудан, а также о положении дел.
   - Ваше преосвященство! - вставил аббат. - Как  же  я  буду  оказывать
влияние на состояние ее духа? Я имею честь знать госпожу де  Ламот-Гудан
лишь  понаслышке,  и  мне,  возможно,  окажется  трудно  действовать   в
указанном вами направлении.
   - Господин аббат! Посмотрите мне в глаза! - приказал епископ.
   Аббат поднял голову. Однако,  как  он  ни  старался  заставить  себя,
смотреть прямо он не смог.
   - Верны вы мне или нет, не имеет значения, господин аббат,  -  строго
произнес монсеньор Колетти. - Я давно привык к людской  неблагодарности.
Для меня важно, чтобы вы были глухи и слепы, исполняли мою волю, служили
инструментом моих замыслов. Чувствуете ли вы в себе достаточно смелости,
несмотря  на  честолюбие  -  а  оно  у  вас  велико!  -   послушно   мне
повиноваться? Заметьте, что это выгодно и вам, так как ваши грехи  будут
отпущены только с этим условием.
   Аббат открыл было рот.
   Епископ остановил его:
   - Подумайте, прежде чем отвечать; прикиньте  как  следует,  за  какое
дело беретесь, и соглашайтесь только в том случае, если уверены в  своих
силах.
   - Я пойду куда  прикажете,  монсеньор,  и  сделаю  что  пожелаете,  -
уверенно проговорил аббат Букмон после недолгого размышления.
   - Хорошо,  -  молвил,  поднимаясь,  епископ.  -  Когда  поговорите  с
супругой маршала, заезжайте ко мне; я дам вам необходимые указания.
   - Клянусь исполнить их в точности, так что  вы  останетесь  довольны,
ваше преосвященство, - с поклоном обещал аббат.
   В это мгновение маркиза  вернулась  и,  почтительно  распрощавшись  с
епископом, повела аббата к г-же де Ламот-Гудан.

XVIII

Глава, в которой читатели встречаются с княгиней Риной там же, где с ней расстались

   Вы помните или, во всяком случае, мы нижайше  просим  вас  вспомнить,
дорогие читатели, пленительную черкешенку, едва упоминавшуюся нами и еще
меньше виденную вами - княгиню Рину  Чувадьевскую,  супругу  маршала  де
Ламот-Гудана Лениво растянувшись в полумраке на  мягких  подушках  своей
оттоманки, она проводила свою жизнь в мечтаниях, по примеру пери питаясь
вареньем из лепестков роз, и  машинально  перебирала  надушенные  бусины
четок  На  голубом  парижском  небосводе,  где  ее  супруг,  маршал   де
Ламот-Гудан, был одной из самых ярких планет, княгиню Чувадьевскую  было
едва заметно, как звезду,  нежную,  неясную,  мерцающую,  укрывшуюся  за
тучи, почти всегда невидимую для привычного взгляда парижан.
   В свете о ней поговаривали давно, еще со времени ее приезда, но  так,
как говорят о жителях сказочной страны, виллисах  и  эльфах,  джиннах  и
домовых.
   Сколько бы ни искали с ней встречи, увидеть ее нигде не удавалось.  О
ее существовании приходилось лишь догадываться.
   О ней ходили тысячи нелепых слухов, все горячо спорили о  причине  ее
затворничества; но все эти россказни, лишенные основания  и  не  имевшие
ничего общего с истиной, выдумывались для забавы лживыми и  завистливыми
завсегдатаями гостиных.
   Поспешим сообщить, что отзвук этих злых толков  не  доходил  даже  до
порога безмолвного дворца, в котором  жила  княгиня,  уединившаяся  или,
точнее, заточенная в своем будуаре; она не выходила ни  прогуляться,  ни
подышать свежим воздухом.
   Так как она не говорила и не делала ничего, что  могло  бы  броситься
другим в глаза, она не слышала и того, что говорили о ней.
   Принимала княгиня всего несколько человек:  мужа,  дочь,  маркизу  де
Латурнель,  своего  исповедника  монсеньора  Колетти  да  графа   Ранта.
Впрочем, граф заходил к ней все реже.
   Не считая этих визитов, она жила в  полном  одиночестве,  как  ре