шься  на  бал,
чтобы пожать ручку графине Рапт, - так?
   - Дядя!
   - Да, правду слушать трудно, но ты ее все-таки услышишь.
   - Дядя! Я, кажется, ничего у вас не прошу... - гордо начал Петрус.
   - Черт побери! Это меня и беспокоит больше всего! Раз  ты  ничего  не
просишь ни у любовницы, ни у меня, а тратишь около сорока тысяч  франков
в год, значит, ты берешь у своего разбойника-отца.
   - Да, и должен даже сказать, дорогой дядюшка, что мой  разбойник-отец
не только не отказывает мне в том, о чем я его  прошу,  но  и  избавляет
меня от своих нравоучений.
   - То есть ты ставишь мне его в пример?  Что  ж,  я  постараюсь  стать
таким же бесчувственным, как  он.  Но  сейчас  я  тебе  должен  сказать,
почему, входя сюда, я был не в духе и почему  говорил  с  тобой  вначале
довольно резко.
   - Я не требую от вас никаких объяснений.
   - Правильно: раз ты ничего у меня не просишь...
   - Только вашу дружбу, как всегда, дядя.
   - Чтобы ты не отказал мне в своей, я  все-таки  обязан  сказать,  что
послужило причиной моего дурного расположения духа.
   - Я слушаю, дядюшка.
   - Знаком ли ты... Впрочем, тебе ни к чему его знать...
   Я расскажу  одну  историю;  ее  героя  мы  назовем  Иксом.  Слушай  и
постарайся понять, почему я был  не  в  духе.  Один  славный  мастеровой
пришел из Лиона в Париж пешком лет  тридцать  тому  назад  без  гроша  в
кармане, у него не было ни чулок, ни рубашки. Он жил  в  нищете,  но  не
терял терпения, а  через  пять  лет  возглавил  бумагопрядильню  и  стал
получать три тысячи франков. Он богат, верно? Человек, прибывший в Париж
босиком и получающий три тысячи франков - настоящий  богач.  Богат  тот,
кого  труд  заставил  позабыть  о  страстях,  о  нужде,  о  капризах,  о
фантазиях. Однако через два года после того, как он пришел в Париж,  его
жена разрешилась сыном и умерла.
   "На кого мне выучить своего сына?" -  подумал  отец,  когда  мальчику
исполнилось пятнадцать лет.
   Само собой разумеется, ему и в голову не пришло научить  сына  своему
ремеслу. Вы знаете, что при дворе  меня  зовут  якобинцем,  и  я  должен
сказать, что эта понятная родительская  гордыня,  заключающаяся  в  том,
чтобы дать сыну лучшее воспитание, является одной из самых замечательных
идей революции восемьдесят девятого года... Итак, этот отец себе сказал:
"Я всю жизнь трудился до седьмого пота, работал как каторжник;  мой  сын
не должен страдать, как я. Из трех тысяч жалованья половину я  отдам  на
образование  сына.  Когда  выучится,  станет   адвокатом,   врачом   или
художником. Не важно, кем он станет, лишь бы стал кем-нибудь".
   И молодого человека определили в один из лучших парижских  пансионов.
Отец жил на оставшиеся полторы тысячи  франков...  да  нет,  на  тысячу,
потому что, как ты понимаешь, надо было еще одевать сына  и  давать  ему
деньги на карманные расходы, что составляло пятьсот франков...  Ты  меня
слушаешь, Петрус?
   - С огромным вниманием, дорогой дядя, хотя и не догадываюсь, куда  вы
клоните.
   - Скоро узнаешь, только слушай внимательно и ничего не пропусти.
   Граф вынул из кармана табакерку, а Петрус приготовился слушать так же
внимательно, как слушал до сих пор.

XXI

Глава, в которой доказывается, что между музыкантами, издателями и торговцами картин больше сходства, чем может показаться на первый взгляд

   Граф Эрбель со сладострастным видом  втянул  в  себя  щепоть  табаку,
стряхнул с жабо последние крошки и продолжал:  -  Мальчика  поместили  в
один  из  лучших  парижских  коллежей,  и  кроме  положенных  уроков  он
занимался еще немецким и английским языками, а  также  музыкой.  Годовой
расход достиг двух с  половиной  тысяч  франков.  Отец  жил  на  пятьсот
франков в год, но был готов голодать, лишь бы его сын  получал  духовную
пищу.
   Молодой человек учился  довольно  хорошо,  и  наградой  отцу  за  его
лишения были похвалы сыну: тот прилежно  занимался,  не  шалил  и  делал
успехи.
   В восемнадцать лет он окончил коллеж, зная  немного  греческий  язык,
немного латынь, немного говорил по-немецки и поанглийски. Заметь, что он
знал всего понемногу за полторы тысячи франков, которых стоило отцу  его
обучение, а немного - это мало. Зато,  надобно  отметить,  он  прекрасно
играл на фортепьяно, и когда отец спросил, кем мальчик хотел  бы  стать,
тот смело и без колебаний отвечал: "Музыкантом!"
   Отец не очень хорошо знал, что такое музыкант.  Он  представлял  себе
артиста, дающего концерты под открытым небом на виоле, арфе или скрипке.
Но это ничего не значило: сын хотел стать музыкантом, и  он  был  вправе
выбирать.
   Молодого человека  спросили,  у  кого  он  хочет  продолжать  занятия
музыкой. Он назвал самого известного пианиста.
   С большим трудом маэстро согласился давать по три урока в  неделю  за
десять франков, что в месяц составляло сто двадцать франков.
   Между тысячью четырьмястами  сорока  франками  и  двумя  с  половиной
тысячами разница небольшая, так стоило ли сокращать  содержание  бедному
мальчику, да и что он вообще мог себе позволить на тысячу сто шестьдесят
франков!
   К счастью, отцу в то время повысили жалованье  на  шестьсот  франков.
Как он обрадовался! Он мог выделить на содержание  сына  тысячу  семьсот
шестьдесят франков. Он же сам жил все это время  на  пятьсот  франков  -
проживет и дальше!
   Однако был необходим инструмент. Мальчик мог учиться только на  самом
лучшем инструменте! Учитель шепнул два слова знаменитому мастеру  Эрару,
и тот уступил фортепьяно стоимостью в четыре тысячи всего за две  тысячи
шестьсот франков, и то в рассрочку на два года.  Они  договорились,  что
ученик будет выплачивать по  сотне  франков  в  месяц  из  своих  тысячи
семисот шестидесяти франков.
   Через два года ученик добился определенных успехов, по мнению многих,
только не своих соседей. (Обычно соседи  бывают  несправедливы  к  чужим
успехам, которые развиваются у них на виду и, главное,  на  слуху.)  Они
полагали,  что  молодой  исполнитель  слаб,  если  не   может   поскорее
преодолевать трудности, которыми потчует их с  утра  до  вечера.  Соседи
пианиста всегда несправедливы. Однако молодой человек был  равнодушен  к
их несправедливости. Он упорно играл этюды Беллини и  вариации  на  тему
"Робин-Гуда" Моцарта, "Freischutz" Вебера, "Семирамиды" Россини.
   И чем больше он играл, тем все больше верил, что умеет это делать. От
веры до ее воплощения в жизнь один шаг. Он шагнул, и довольно удачно.
   Но известно, что у нотных издателей, как  и  у  книгоиздателей,  один
ответ, форма которого может меняться, зато по сути он не меняется, когда
речь  заходит  о  тщеславии  начинающих  романистов  или   композиторов:
"Прославьтесь, и я вас напечатаю!"
   По видимости этот круг порочен, потому что  можно  прославиться  лишь
после того, как  тебя  напечатают.  Не  знаю,  как  это  происходит,  но
по-настоящему талантливые люди в конечном  счете  непременно  становятся
знаменитыми. Нет, я знаю, как это  происходит:  как  произошло  с  нашим
молодым человеком.
   Он экономил на всем, даже на еде, и собрал двести франков, на которые
издал вариации на тему "Di tanti palpiti" .
   Приближались именины его отца. Вариации были отпечатаны к этому дню.
   Отец испытал удовлетворение, увидев, что имя сына напечатано  жирными
буквами над черными точечками,  которые  вызывали  у  него  тем  большее
удовольствие, что он не понимал в них абсолютно ничего. Но  после  обеда
сын  сел  за  инструмент,  торжественно  поставил  ноты  перед  собой  и
благодаря Эрару имел в кругу семьи полный успех.
   Случай - в те времена  его  называли  Провидением  -  пожелал,  чтобы
вариации оказались недурны и имели  в  свете  некоторый  успех.  Молодой
человек напихал в  свое  сочинение  немало  трудных  мест,  которые  мог
преодолеть лишь он сам, и ввел  внушительное  число  двойных  и  тройных
крючочков, обозначавших шестнадцатые и  тридцать  вторые  доли,  которые
неопытному музыканту внушали уважение,  и  юные  ученики  накинулись  на
вариации и скоро раскупили весь тираж.
   К  несчастью,  один  только  издатель  смог  оценить  успех  молодого
сочинителя, а так как гордыня - великий грех, то он не  захотел  смущать
чистую душу клиента,  доверившего  ему  свои  проценты:  он  уже  трижды
переиздавал вариации, а клиенту все говорил, что  от  первого  тиража  в
магазине  еще  осталась  тысяча  экземпляров.   Однако   он   согласился
напечатать второй его этюд на свой страх и риск, а третий -  с  разделом
прибыли. Разумеется, никакого раздела так и не  последовало,  зато  дело
было сделано, и имя нашего молодого человека все чаще  стало  звучать  в
гостиных.
   Ему  предложили  давать  уроки.  Он   побежал   к   своему   издателю
посоветоваться. Он полагал,  что,  прося  по  три  франка  с  отпечатка,
торговец завышает цену. Однако тот дал ему  понять,  что  люди,  которые
платят три франка, способны дать и десять, что все зависит от того,  как
начать, и что он пропадет, если будет себя ценить ниже,  чем  за  десять
франков в час.
   - Дядюшка! - перебил графа Петрус, слушавший с огромным  вниманием  и
поразившийся некоторым сходством рассказа с его  собственной  жизнью.  -
Знаете ли вы, что эта история очень похожа на мою?
   - Ты находишь? - загадочно улыбнулся граф в ответ. - Погоди,  у  тебя
еще будет время сравнить
   И он продолжал:
   - В то время как наш молодой человек пробовал себя в  композиции,  он
достиг успехов и в  исполнении.  Однажды  издатель  предложил  ему  дать
концерт.  Молодой  человек  взглянул  на  предприимчивого   музыкального
издателя с ужасом. Но дать концерт было предметом  его  самых  страстных
желаний Однако он слышал, что расходы на  концерт  достигают  не  меньше
тысячи франков. Как отважиться на такое дело? Если концерт  не  удастся,
он будет разорен, и не только он, но  и  его  отец!..  В  то  время  наш
молодой человек еще боялся разорить отца.
   Петрус взглянул на генерала.
   - Вот дурак, правда? - продолжал тот.
   Петрус опустил глаза.
   - Ну вот, ты меня перебил, и я не помню, на чем мы остановились
   - На концерте, дядя Молодой музыкант боялся, что не покроет расходов.
   - Верно... Нотный издатель любезно предложил  взять  все  расходы  на
себя, на свой страх и риск как всегда Благодаря своим нотам он был  вхож
в лучшие парижские гостиные, что давало ему надежду пристроить некоторое
число билетов. Тысячу штук он  продал  по  пять  франков,  а  пятнадцать
щедрою рукой отдал исполнителю, чтобы он мог пригласить родных и друзей.
   Само собой разумеется, папаша сидел в  первом  ряду.  Это,  вероятно,
вдохновило нашего дебютанта, и он стал творить настоящие  чудеса.  Успех
был огромный. Расходы антрепренера  составили  тысячу  двести  пятьдесят
франков, зато прибыль - шесть тысяч.
   "Мне кажется, - робко заметил молодой человек своему издателю, -  что
у нас на концерте было много зрителей".
   "Вы получили билеты!" - отозвался издатель.
   - Кажется, в музыке - как в  живописи,  -  рассмеялся  Петрус.  -  Вы
помните, какой я имел успех в салоне двадцать четвертого года, дядюшка?
   - Еще бы, черт возьми!
   - Подлец торговец купил у меня картину за  тысячу  двести  ливров,  а
продал за шесть тысяч франков.
   - Ну, ты хоть получил тысячу двести франков! - заметил генерал.
   - Этой суммы не хватило даже на то, чтобы покрыть расходы  на  холст,
модели и раму.
   - Ну что же, - с насмешливым видом продолжал граф. -  Между  тобой  и
бедным музыкантом все больше сходства!
   Генерал словно обрадовался, что  его  снова  перебили;  он  вынул  из
жилетного кармана табакерку, зачерпнул кончиками изящных пальцев  щепоть
табаку и втянул ее в себя, издав при этом смачное "ах!"

XXII

Глава, в которой появляется новый персонаж, когда этого меньше всего ждали

   С того времени, -  продолжал  граф,  -  у  нашего  молодого  человека
появилось имя. Музыкальный издатель хотел бы и дальше извлекать из  него
выгоду. Но что не видел наш молодой человек, на то обратили внимание его
друзья, и как бы ни был он скромен, но и он  понял,  что  может  летать,
надеясь на собственные крылья. И  действительно,  с  этого  времени  все
пошло в ход: этюды для фортепьяно,  уроки,  концерты,  -  и  к  двадцати
четырем годам молодой человек стал зарабатывать шесть  тысяч  франков  в
год,  то  есть  вдвое  больше  того,  что   его   отец   зарабатывал   в
пятидесятилетнем возрасте.
   Прежде всего молодой человек - у него было доброе сердце - подумал  о
том, что надо бы вернуть отцу все, что  тот  на  него  потратил.  Старик
долгие годы жил на семьсот франков в год, мог он теперь пожить и на  три
тысячи. Ведь молодой человек мог  выплачивать  отцу  именно  эту  сумму.
Отец, от всего отказывавшийся ради него, мог отныне ни  в  чем  себе  не
отказывать.
   Потом доходы будут все расти; ему закажут музыку к какойнибудь поэме,
она будет поставлена в Опера-Комик, как произведения Герольда  ,  или  в
Опере, как сочинения Обера . Он станет получать тридцать или даже  сорок
тысяч в год, и как  достаток  пришел  на  смену  нищете,  так  на  смену
достатку придет роскошь.
   Что скажешь о таком плане, Петрус?
   - Я считаю, что это вполне естественные  мысли,  дядюшка,  -  заметил
молодой человек, смутившись,  так  как  ему  показалось,  что  положение
музыканта все больше напоминает его собственное.
   - На месте музыканта ты сделал бы то же, что собирался сделать он?
   - Дядя! Я тоже постарался бы отблагодарить отца.
   - Благодарность детей - это мечта! Красивая мечта, друг мой.
   - Дядюшка!
   - Что касается меня, то я в это не верю, а потому  и  не  женился,  -
продолжал генерал.
   Петрус не отвечал.
   Генерал бросил на него  пытливый  взгляд,  потом,  помолчав  немного,
сказал:
   - А мечту эту развеяла женщина.
   - Женщина? - переспросил смущенный Петрус.
   - Ну конечно! - подхватил генерал. - Наш музыкант повстречал в  свете
богатую красавицу, живущую на широкую ногу.
   Она  была  умна  и  хороша  собой,  артистическая  натура,  насколько
позволено светской даме заниматься искусством. Молодой  человек  бросил,
как говорится на  языке  воздыхателей,  свою  любовь  к  ее  ногам.  Она
снизошла до его любви, и с этой минуты все было кончено.
   Петрус вскинулся.
   - Да, - повторил генерал, -  все  было  кончено.  Наш  музыкант  стал
небрежно относиться  к  урокам  по  десять  франков  каждый,  когда  его
приглашали к графине, маркизе, принцессе - да откуда мне знать? Он остыл
к этюдам, темам, вариациям для фортепьяно;  он  больше  не  смел  давать
концерты; он ждал, когда ему закажут музыку к поэме,  а  заказа  все  не
поступало. Издатели стояли в очереди у его двери,  он  подписал  с  ними
договор при условии, что они выплатят ему авансы. Его считали порядочным
человеком, который всегда держит слово, и сделали все так, как он хотел;
он влез в долги. Разве не следовало ему теперь жить на широкую ногу, как
любовнику светской дамы, то  есть  завести  лошадей,  экипаж,  ливрейных
лакеев, ковры на лестницах? Она,  естественно,  ничего  не  замечала:  у
нее-то было двести тысяч ливров ренты, и что казалось бедному  музыканту
разорительной роскошью,  ей  представлялось  посредственностью.  Экипаж,
пара лошадей... Да у кого  нет  экипажа  и  пары  лошадей?..  А  он  тем
временем исчерпал все свои запасы, после чего обратился к отцу.
   Не знаю, как отец извернулся, чтобы ему помочь. Конечно,  он  не  дал
ему денег: денег у него не  было,  но,  может  быть,  он  дал  ему  свою
подпись. Подпись честного человека, у которого нет  долгов,  -  под  это
можно получить деньги,  с  большими  процентами  разумеется,  но  можно.
Однако в день выплаты по  векселям  отец,  как  бы  ни  хотел  он  этого
сделать, не сможет расплатиться. И вот однажды, вернувшись  с  прогулки,
наш молодой человек получит на серебряном подносе от  своего  ливрейного
лакея письмо, в котором ему сообщат, что его  отец  находится  на  улице
Кле, а оттуда, как ты, Петрус, знаешь, раньше  чем  через  пять  лет  не
выходят.
   - Дядя! Дядя! - вскричал Петрус.
   - В чем дело? - спросил генерал.
   - Пощадите, прошу вас!
   - Пощадить?  Ага,  мой  милый,  так  вы  поняли,  что  это  о  вас  я
рассказывал или почти так?
   - Дядюшка, - проговорил  Петрус,  -  вы  правы,  я  безумец,  гордец,
глупец!
   - А по-моему - так еще того хуже, Петрус! - возразил генерал строго и
вместе с тем печально. - Ваш отец имел раньше  состояние,  стоившее  ему
большой крови, и оно позволило бы вам жить  как  благородному  человеку,
если такая жизнь  в  эпоху,  когда  труд  является  святой  обязанностью
каждого дворянина, не была бы синонином праздности, а значит  и  позора.
Ваш отец, тридцать лет скитавшийся по морям, из кожи вон лез,  чтобы  вы
ребенком ни в чем не нуждались, и вы вообразили, что так  будет  всегда,
что вы еще не вышли  из  детского  возраста,  когда  играли  английскими
гинеями и испанскими дублонами, а не подумали, что это подло - даже если
он предложил вам сам, - принимать от старика то,  что,  смилостивившись,
послал ему случай - и все это только  ради  того,  чтобы  потешить  ваше
безумное тщеславие!
   - Дядя! Дядюшка! Смилуйтесь! Довольно!
   - Да, пожалуй, с тебя хватит. Я видел, как ты покраснел от  стыда  за
совершенную тобой ошибку, когда я рассказывал о бедном музыканте. Да,  я
избавлю тебя от упреков, потому что надеюсь:  если  еще  не  поздно,  ты
отступишь назад при виде пропасти, в которую едва не скатился сам  и  не
увлек за собой моего несчастного брата.
   - Дядя! - воскликнул  Петрус  и  протянул  генералу  руку.  -  Я  вам
обещаю...
   - О! Я так просто не возвращаю свое расположение тому,  кого  однажды
лишил его. Ты обещаешь - прекрасно, Петрус. Но вот когда  ты  придешь  и
скажешь мне: "Я сдержал свое обещание", только тогда и  я  тебе  отвечу:
"Браво, мой мальчик! Ты действительно порядочный  человек".  -  И  чтобы
несколько смягчить отказ, генерал занял свои руки:
   одной взялся за табакерку, другой зачерпнул табак и отправил  его  по
назначению.
   Петрус  то  бледнел,  то  краснел  и  наконец  уронил  руку,  которую
протягивал генералу.
   В эту минуту с лестницы донеслись шаги и голоса.
   - Говорю вам, сударь, что я получил  от  хозяина  строгий  приказ,  -
говорил лакей.
   - Какой еще приказ, дурак?
   - Пропускать гостей только после того, как будет передана карточка.
   - Кому?
   - Господину барону.
   - Кого ты называешь бароном?
   - Господина барона де Куртенея.
   - Да разве я иду к  барону  де  Куртенею?  Мне  нужен  господин  Пьер
Эрбель.
   - В таком случае я вас не пущу.
   - Как это - не пустишь?
   - А вот так: не пущу!
   - Мне?! Преграждать путь?! Ну, погоди!
   Похоже, ждать лакею пришлось недолго: почти тотчас дядя  и  племянник
услышали странный звук, словно  что-то  тяжелое  плюхнулось  со  второго
этажа на первый.
   - Что творится у тебя на лестнице, Петрус? - спросил генерал.
   - Не знаю, дядя. Насколько я могу судить, мой лакей с кемто спорит.
   - Уж не кредитор ли выбрал удобный момент, чтобы явиться к тебе, пока
здесь я? - заметил генерал.
   - Дядюшка! - остановил его Петрус.
   Петрус сделал несколько шагов по направлению к двери.
   Но не успел он до нее дойти, как дверь с грохотом  распахнулась  и  в
мастерскую влетел разгневанный господин.
   - Отец! - вскрикнул Петрус и бросился ему в объятия.
   - Сынок! - прошептал старый моряк, нежно его обнимая.
   - Это и в самом деле мой брат-разбойник! - заметил генерал.
   - И ты здесь! - вскричал старый моряк. - Знаешь, Петрус, этот пес был
дважды не прав, не пуская меня к тебе.
   - Полагаю, ты говоришь о камердинере моего высокочтимого племянника?
   - Я говорю о том дураке, что не давал мне пройти.
   - За что ты его, кажется, спустил с лестницы?
   - Боюсь, что так... Слушай, Петрус...
   - Отец!
   - Взгляни-ка, не сломал ли себе шею этот дурак?
   - Хорошо, отец, - кивнул Петрус и бросился