о бы рождены  для
добра и - порознь или все вместе - старались  творить  его,  как  только
представлялась для этого хоть малейшая возможность.
   У нас, без сомнения, еще  будет  случай  убедиться  в  том,  как  они
борются со всевозможными страстями, и тогда, может быть, мы увидим,  как
они побеждают в опаснейших схватках, выходят закаленными из сражений.
   Теперь давайте послушаем.
   Часы бьют полдень, Регина должна вот-вот вернуться.
   В начале первого раздался грохот колес.
   Три девушки были заняты разговором. О чем они говорили?
   Кармелита, разумеется, о покойном, две другие, возможно, о живых;  но
вот все три девушки разом поднялись.
   Их сердца бились в лад, но, конечно, Фрагола трепетала больше других.
   Вдруг до них донесся голосок Пчелки, она, словно прелестный  вестник,
вырвалась вперед и влетела в оранжерею с криком:
   - Вот и мы! Вот и мы! Вот и мы! Сестричка Рина получила аудиенцию.
   Вслед за ней появилась Регина с торжествующей улыбкой на  губах:  она
сжимала в руке приглашение на аудиенцию.
   Аудиенция была назначена на половину третьего: нельзя было терять  ни
минуты.
   Молодые женщины поцеловались,  снова  поклявшись  в  дружбе.  Фрагола
торопливо вышла, взлетела в экипаж Регины, который обещал  доставить  ее
скорее, чем фиакр, и карета с гербами помчала очаровательную девушку  на
улицу Макон.
   Двое мужчин поджидали Фраголу у окна.
   - Это она! - в один голос вскричали они.
   - В карете с гербами? - усомнился монах.
   - Да. Впрочем, дело совсем не в этом. Привезла ли она приглашение  на
аудиенцию?
   - У нее в руке какая-то бумага! - заметил Доминик.
   - Тогда все в порядке, - отозвался Сальватор.
   Доминик бросился на лестницу.
   - Это я! - крикнула Фрагола. - Приглашение у меня!
   - На какой день? - спросил Доминик.
   - На сегодня, через два часа.
   - О! - вскрикнул Доминик. - Да благословит вас Бог, дитя мое!
   - Слава  Всевышнему!  -  подхватила  Фрагола,  с  почтительным  видом
подаэая монаху зажатое в белой ручке приглашение на аудиенцию к королю.

XXVI

Отсрочка

   Король пребывал не в самом веселом расположении духа.
   Роспуск  национальной  гвардии,  о  чем  немногословно  сообщалось  в
утреннем выпуске  "Монитора",  взволновал  всю  торговую  часть  Парижа.
"Господа лавочники", как называли их "господа придворные", всегда бывали
недовольны: как мы уже говорили, они роптали, когда им приказывали нести
караул, они же роптали, когда им запрещали его нести.
   Чего же они хотели?
   Июльская революция показала, что им было нужно.
   Прибавим к тому, что ужасная  новость  об  осуждении  г-на  Сарранти,
распространившаяся по всему городу,  немало  способствовала  возбуждению
среди значительной части населения.
   И хотя его  величество  отстоял  обедню  в  обществе  их  королевских
высочеств г-на дофина и герцогини Беррийской,  хотя  король  принял  его
преосвященство   г-на   канцлера,   их   превосходительств    министров,
государственных советников, кардиналов, князя  де  Талейрана,  маршалов,
папского посла, посла Сардинии,  посла  Неаполя,  хранителя  королевской
печати в палате пэров, хотя король подписал брачный договор г-на Тассена
де Лавальер,  главного  казначея  в  департаменте  Верхних  Пиренеев,  с
мадемуазель  Шарле  -   эти   разнообразные   занятия   не   развеселили
обеспокоенного монарха, и, повторяем, его величество  был  далеко  не  в
веселом расположении духа 30  апреля  1827  года  между  часом  и  двумя
пополудни.
   Напротив, его лицо выражало мрачное беспокойство, обыкновенно  совсем
ему несвойственное. Старый  король,  добрый  и  простодушный,  отличался
поистине детской беззаботностью;  он  был,  кстати,  убежден,  что  идет
верным путем, и, будучи последним из породы тех, что встали бы под белое
знамя, выбрал своим девизом слова древних героев: "Делай что  должно,  а
там будь что будет!"
   Одет он был, по своему обыкновению, в мундир  с  серебряным  галуном;
Берне изобразил его в этом мундире принимающим парад. Грудь его украшали
лента и планка ордена Святого Духа, с которыми год  спустя  он  принимал
Виктора Гюго и отказал в представлении "Марион Делорм". Еще  живы  стихи
поэта об этой встрече, а уж "Марион Делорм" и вовсе будет жить вечно.
   Зато  где  вы,  добрый  король  Карл  X,  отказывающий   сыновьям   в
помиловании их отцов, а поэтам - в постановке их пьес?
   Услышав доклад дежурного лакея о посетителе,  за  которого  хлопотала
его невестка, король поднял голову.
   - Аббат Доминик Сарранти? - машинально повторил он. - Да, вот именно!
   Прежде чем ответить, он взял со стола листок и, быстро  пробежав  его
глазами, приказал:
   - Пригласите господина аббата Доминика.
   Доминик  остановился  в  дверях,  соединил  руки  на  груди  и  низко
поклонился.
   Король тоже отвесил поклон, но не человеку, а представителю Церкви.
   - Входите, сударь, - предложил он.
   Аббат сделал несколько шагов и снова остановился.
   - Господин аббат! - продолжал король. -  Вы  можете  судить  по  моей
готовности встретиться с вами, с каким  почтением  я  отношусь  ко  всем
священникам.
   - Вы можете этим гордиться, ваше величество, - отвечал аббат, -  и  в
то же время это помогает вам заслужить любовь своих подданных.
   - Я вас  слушаю,  господин  аббат,  -  сказал  король  с  характерным
выражением, свойственным сильным мира сего, дающим аудиенцию.
   - Сир! - начал Доминик. - Этой  ночью  моему  отцу  вынесен  смертный
приговор.
   - Знаю, сударь, и от всего сердца вам сочувствую.
   - Мой отец не совершал преступлений, за которые был осужден...
   - Простите, господин аббат, - перебил его Карл X,  -  однако  господа
присяжные придерживаются другого мнения.
   - Ваше величество! Присяжные - живые люди и могут заблуждаться.
   - Я готов согласиться с вами, господин аббат, понимая  ваши  сыновние
чувства, но не могу принять ваши слова как аксиому: насколько правосудие
может вершиться людьми, настолько оно и было совершено над вашим  отцом,
и сделали это господа присяжные.
   - Сир! У меня есть доказательства невиновности моего отца.
   - Неужели? - удивился Карл X.
   - Да, ваше величество!
   - Почему же вы не представили их раньше?
   - Не мог.
   - Что ж, сударь... поскольку, к счастью, еще есть время,  давайте  их
мне.
   - Вам, государь... - потупился  аббат  Доминик.  -  Сожалею,  но  это
невозможно.
   - Невозможно?
   - Увы, да, ваше величество.
   - Что же может помешать человеку заявить о невиновности  осужденного,
да еще если этот человек - сын, а осужденный - его родной отец?
   - Мне нечего ответить вашему величеству; однако  король  знает:  тот,
кто побеждает ложь в других, кто посвящает жизнь поискам истины, где  бы
она ни скрывалась, словом - служитель Господа  не  может  и  не  захочет
солгать. Так вот, государь,  пусть  меня  покарает  десница  Всевышнего,
который меня видит и слышит, если я солгу: я  в  полный  голос  заявляю,
припадая к стопам вашего величества, что мой отец невиновен; уверяю  вас
в этом от чистого сердца и  клянусь,  что  рано  или  поздно  представлю
вашему величеству неопровержимое доказательство.
   - Господин аббат! - отозвался монарх с поистине королевской  добротой
в голосе. - Вы говорите как сын, и  я  понимаю  и  приветствую  чувства,
которые вами движут, однако, если позволите, я отвечу вам как король.
   - О, государь! Умоляю вас об этой милости!
   - Если бы преступление, в котором обвиняют вашего отца и  за  которое
он осужден, касалось только меня, если бы он посягал лишь на мою  власть
- словом, если бы  это  было  политическое  преступление,  покушение  на
государственное благополучие, оскорбление величества или даже  покушение
на мою жизнь и я оказался бы ранен смертельно, как  мой  несчастный  сын
был ранен Лувелем, я сделал бы то же, что и  мой  умирающий  сын,  -  из
уважения к вашей рясе, вашей набожности, которую  я  высоко  ценю.  И  я
помиловал бы вашего отца - вот что я сделал бы перед смертью.
   - Ваше величество! Вы так добры!..
   - Однако дело обстоит иначе. Товарищ прокурора отклонил  обвинение  в
политическом преступлении, а вот обвинение в краже,  похищении  детей  и
убийстве...
   - Сир! Ваше величество!
   - Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю,  я  должен
хотя бы объяснить причины своего отказа...
   Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято  не  было.  Из
этого обвинения следует, что угроза  нависла  не  над  королем,  не  над
государством, не  над  величеством  или  королевской  властью  -  задеты
интересы общества, и отмщения требует мораль.
   - Если бы я мог говорить,  государь!..  -  заламывая  руки,  вскричал
Доминик.
   - Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и
осужден, - осужден, потому что есть решение присяжных, а суд  присяжных,
дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, - итак, эти три
преступления  -  самые  низкие,  самые  подлые,  самые,   так   сказать,
наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.
   - Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!
   - И вы хотите... Ведь вы пришли просить  меня  о  помиловании  своего
отца...
   Аббат Доминик пал на колени.
   - Вы хотите, - продолжал король, - чтобы  я,  отец  своим  подданным,
употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников,  вместо
того чтобы отправить  виновного  на  плаху,  если  бы,  разумеется  -  к
счастью, это не так, - у меня было право казнить? Вы же, господин аббат,
известный заступник для тех, кто приходит к вам  исповедаться;  спросите
же свое сердце и посмотрите,  смогли  ли  бы  вы  найти  для  такого  же
большого преступника, коим является ваш отец, другие слова,  нежели  те,
что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого,  но
обязан свершить справедливость и наказать живого.
   - Государь! - вскрикнул аббат, позабыв  о  вежливости  и  официальном
этикете, за которым строго следил потомок Людовика  ХГУ.  -  Не  следует
заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит,  не  сын  просит  за  своего
отца, не сын взывает к вашему милосердию, а  честный  человек,  который,
зная, что другой человек невиновен, вопиет: "Уже не в первый раз людское
правосудие совершает ошибку, ваше величество!"  Сир!  Вспомните  Каласа,
Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш  августейший  предок,  сказал,
что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления
Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная,  вы  допустите,  чтобы
топор пал на шею невиновного;  именем  Бога  живого,  сир,  говорю  вам:
виновный будет спасен, а умрет невиновный!
   - В таком случае, сударь, - взволнованно произнес король, - говорите!
Говорите же! Если вы знаете имя виновного,  назовите  его;  в  противном
случае, бездушный сын, вы - палач и отцеубийца!.. Ну, говорите,  сударь!
Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.
   - Сир! Долг повелевает мне молчать, - возразил аббат, и на его  глаза
впервые за все время навернулись слезы.
   -  Если  так,  господин  аббат,  -  продолжал   король,   наблюдавший
результат, не понимая причины, - если  так,  позвольте  мне  подчиниться
приговору, вынесенному господами присяжными.
   Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему  представлялось
упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что  аудиенция
окончена.
   Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался,  он  лишь
встал и почтительно, но твердо произнес:
   - Государь! Вы ошиблись: я не прошу  или,  вернее,  уже  не  прошу  о
помиловании отца.
   - Чего же вы просите?
   - Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!
   - Об отсрочке?
   - Да, государь.
   - На сколько дней?
   Доминик задумался, потом проговорил:
   - Пятьдесят.
   -  По  закону  осужденному  положено  три  дня  на  кассацию,  а   на
обжалование - сорок дней.
   - Это не всегда так, сир;  кассационный  суд,  если  его  поторопить,
может вынести приговор в два дня, а то  и  в  тот  же  день;  и,  кстати
сказать...
   - Кстати сказать?.. - повторил король. - Договаривайте.
   - Мой отец не собирается кассировать решение присяжных.
   - То есть, как?
   Доминик покачал головой.
   - Стало быть, ваш отец хочет умереть? - вскричал король.
   - Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того,  чтобы
избежать смерти.
   - Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.
   - Ваше величество! - взмолился Доминик. - Именем Господа  Бога  прошу
оказать одному из Его служителей милость!
   - Хорошо,  сударь,  я  готов  это  сделать,  но  при  одном  условии:
осужденный не будет вести себя  вызывающе  по  отношению  к  правосудию.
Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает  ли
он помимо трехдневного срока, положенного ему по  закону,  сорокадневной
отсрочки, которую милостиво предоставляю я.
   -  Сорока  трех  дней  недостаточно,  ваше  величество!   Мне   нужно
пятьдесят! - решительно возразил Доминик.
   - Пятьдесят? На что они вам?
   - Мне предстоит долгое и утомительное  путешествие;  затем  я  должен
буду добиться аудиенции, что очень нелегко; наконец, я попытаюсь убедить
одного человека, и то окажется, возможно, так же  нелегко,  как  убедить
вас, государь.
   - Вы отправляетесь в долгое путешествие?
   - Мне предстоит проделать триста пятьдесят лье, ваше величество.
   - Вы пройдете этот путь пешком?
   - Да, сир, пешком.
   - Почему? Отвечайте!
   - Именно так путешествуют  паломники,  добивающиеся  высшей  милости:
обратиться с просьбой к самому Богу.
   -  А  если  я  оплачу  расходы  на  это  путешествие,  если  дам  вам
необходимую сумму?
   - Ваше величество! Оставьте лучше эти деньги  для  милостыни.  Я  дал
обет пройти это расстояние, и пройти босиком.
   - А через пятьдесят дней вы обязуетесь доказать  невиновность  своего
отца?
   - Нет, государь, обещать я не могу. Клянусь королю, что никто на моем
месте не мог бы взять на себя подобное обязательство. Но я  уверяю,  что
если после путешествия, которое я намереваюсь предпринять,  я  не  смогу
заявить о невиновности своего отца, я смирюсь с приговором людского суда
и лишь повторю осужденному  слова  короля:  "Я  прошу  для  вас  Божьего
милосердия!"
   Карла X снова охватило волнение. Он взглянул на аббата  Доминика,  на
открытое, честное лицо монаха, и в его сердце вселилась вера  в  правоту
Доминика.
   Однако против воли - как известно, король  Карл  X  не  имел  счастья
всегда оставаться самим собой, - несмотря на огромную симпатию,  которую
внушало королю лицо благородного монаха - лицо, отражавшее его  душу,  -
король Карл X, словно для  того,  чтобы  набраться  сил  против  доброго
чувства, грозившего вот-вот  захватить  его,  в  другой  раз  взялся  за
листок, лежавший у него на столе, - тот самый, в  который  он  заглянул,
когда лакей доложил об аббате Доминике. Он бросил торопливый  взгляд,  и
этого оказалось довольно, чтобы отогнать доброе намерение:
   едва на лице короля проступило ласковое  выражение,  пока  он  слушал
аббата, как сейчас же Карл X снова стал холоден, озабочен, хмур.
   Да и было от чего хмуриться:  в  записке,  лежавшей  у  короля  перед
глазами, пересказывалась вкратце история г-на Сарранти и аббата Доминика
- два портрета, набросанных  мастерской  рукой,  как  умеет  это  делать
конгрегация, - в виде биографии двух отпетых революционеров.
   Описание жизненного пути г-на Сарранти начиналось с  его  отъезда  из
Парижа, затем  рассказывалось  о  его  пребывании  в  Индии,  при  дворе
Ранджет-Синга,  о  связях  г-на  Сарранти  с  генералом  Лебастаром   де
Премоном,  представлявшемся,  в  свою  очередь,  тоже   крайне   опасным
заговорщиком; затем следовал подробный  отчет  о  провалившемся  не  без
помощи г-на Жакаля заговоре в Шенбрунне; потеряв генерала  Лебастара  из
виду по другую сторону моста через Вьенн, рассказчик продолжал следовать
за г-ном Сарранти до Парижа вплоть до дня его ареста. На  полях  стояло:
"Обвиняется и подозревается  к  тому  же  в  похищении  детей,  краже  и
убийстве, за каковые преступления и был осужден".
   Биография  Доминика  была  столь  же  подробна.  Он   находился   под
наблюдением со времени его выхода из семинарии;  его  называли  учеником
аббата Ламане, чьи раскольничьи замашки становились заметны;  потом  его
представляли как посетителя мансард, распространявшего не слово Божие, а
революционные идеи; приводилась одна из его проповедей, которая могла бы
стоить Доминику нареканий со стороны  его  начальства,  если  бы  он  не
состоял в испанском ордене, еще  не  учрежденном  во  Франции.  Наконец,
предлагалось выслать его за границу, так как, по мнению конгрегации, его
пребывание в Париже становилось опасным.
   В общем, из записки, лежавшей  у  несчастного  доброго  короля  перед
глазами, следовало, что господа Сарранти-старший  и  Сарранти-младший  -
кровопийцы, у одного из которых в руках  шпага  (ей  суждено  опрокинуть
трон), у другого - факел (он должен спалить Церковь).
   Итак, отведав  этого  иезуитского  яду,  достаточно  было  всего  раз
бросить взгляд на листок, чтобы  вновь  воспылать  политическим  гневом,
остывшим было на одно мгновение, и снова почувствовать, как оживают  все
призраки революции.
   Король вздрогнул и недобро посмотрел на аббата Доминика.
   Тот понял смысл его взгляда и почувствовал, как его словно  коснулось
раскаленное железо. Он горделиво поднял голову, сдержанно  поклонился  и
отступил на два шага назад, приготовившись выйти.
   Презрение  к  королю,  отвергавшему  движения  собственной   души   и
замещавшему их  чужой  злобой,  брезгливость  сильного  по  отношению  к
слабому мелькнули помимо воли Доминика в его взгляде и усмешке.
   Карл X словно прозрел  и,  будучи  Бурбоном  прежде  всего,  то  есть
мягкосердечным и покладистым, испытал угрызение совести,  какое,  должно
быть, переживал в иные минуты его предок Генрих  IV,  глядя  на  Агриппа
д'Обинье.
   Его озарило или, во всяком случае, он усомнился в своей  правоте;  он
не посмел отказать в просьбе этому честному человеку и  окликнул  аббата
Доминика, когда тот уже собирался удалиться.
   - Господин аббат! - сказал король. - Я еще не ответил на вашу просьбу
ни отрицательно, ни утвердительно. Если я этого еще не сделал, то только
потому, что перед моим внутренним взором  проходили  тени  несправедливо
пострадавших праведников.
   - Ваше величество! - вскричал аббат, сделав два шага  вперед.  -  Еще
есть время, королю достаточно молвить одно слово.
   - Даю вам два месяца, господин аббат, - проговорил король  в  прежнем
высокомерном  тоне,  словно  устыдившись  и  раскаиваясь  в  собственной
слабости. - Но ваш отец должен подать кассацию, слышите?! Мне  случается
порой снисходительно  относиться  к  бунту  против  королевской  власти,
однако я не простил бы недовольства по отношению к правосудию.
   -  Государь!  Не  угодно  ли  вам  предоставить  мне  возможность  по
возвращении предстать пред вами в любое время дня и ночи?
   - Охотно! - согласился король.
   Он позвонил.
   - Запомните этого господина, - приказал Карл  X  вошедшему  лакею,  -
когда  бы  он  здесь  ни  появился,  прикажите  проводить  его  ко  мне.
Предупредите челядь.
   Аббат поклонился и  вышел,  ликуя  от  переполнявших  его  радости  и
признательности.

XXVII

Отец и сын

   Все цветы надежды,  что  медленно  прорастают  в  сердце  человека  и
приносят плоды лишь в определенное время,  распускались  в  душе  аббата
Доминика, по мере того как он удалялся от короля и приближался  к  своим
согражданам - простым смертным.
   Припоминая слабости несчастного  монарха,  он  полагал,  что  человек
этот,  согбенный  под  тяжестью   прожитых   лет,   добросердечный,   но
безвольный, не способен стать серьезным  препятствием  на  пути  великой
богини, наступающей с тех пор, как  человеческий  гений  воспламенил  ее