у в  свете
луны или мерцании звезды вполне им заслуженный поцелуй.
   Но нет, в такие ночи, когда Петрусу ничто  не  было  обещано,  он  не
просил даже поцелуя, слова, взгляда.
   Когда он встречался с Региной, он ни в коем  случае  не  говорил  ей:
"Все свое время, любимая, я провожу рядом с вами".
   Нет,  он  боялся  смутить  покой  молодой   женщины   во   время   ее
целомудренного сна.
   И он хранил в сердце тайну о своих ночных прогулках  и  был  счастлив
тем, что не спит в те часы, когда  Регина  отдыхает,  сродни  тому,  как
бывает счастлива мать, глядя на спящее дитя.
   Один Бог знает и мог бы сказать, что такое чистая радость, так как  в
человеческом языке не хэатает слов, чтобы выразить тайное блаженство,  -
что такое чистая радость, трепетные волнения в душе  двадцатипятилетнего
мужчины, когда он предается мечтам и молчаливому созерцанию  под  окнами
любимой. Тогда небо, воздух, земля - все принадлежит влюбленному.  И  не
только земля, которую он попирает, но все миры, вращающиеся у  него  над
головой, в его власти. Вырвавшись из пут материи, его душа, словно белая
звезда, сияет в чистом эфире между Богом и людьми.
   Но краток миг,  когда  ангелы  возносят  душу  влюбленного  на  своих
белоснежных крыльях; наступает минута, когда ей снова хочется воспарить,
но не тут-то было: не пускает телесная оболочка, отяжелевшая под  спудом
прожитых лет, и душа, едва успев подняться, разбивается о землю.
   Но вернемся к Петрусу. Как только прохожий  исчез  из  виду,  молодой
человек возвратился на прежнее место.
   Душа его витала вместе с ангелами.
   А тем временем ставни оставались совершенно неподвижны.
   Текли секунды, минуты, часы; очевидно, Петрус опоздал. Регина уехала.
   Впрочем, беда была невелика: находилась она дома или отсутствовала  -
Петрус мысленно не переставал с ней  разговаривать.  Он  рассказывал  ей
долгую историю своих бед.
   Безумец! Он думал: чтобы ей понравиться, надо было представляться  не
тем, кем он был  в  действительности,  выставлять  напоказ  материальную
роскошь, а не великолепие таланта. Он представлял,  как  Регина,  слушая
его, рассмеется, пожмет плечами,  назовет  его  глупым  мальчишкой!  Она
проведет своей изящной белой ручкой по его вихрам,  окинет  его  сияющим
взглядом и скажет: "Еще!  Еще!"  -  и  он,  потешаясь  над  собственными
недавними страхами, расскажет все: и о приезде  отца,  и  об  истории  с
фермой. Но вот Регина перестала  смеяться,  она  плачет  и  говорит  ему
сквозь слезы: "Трудись, Петрус, стань гениальным художником. Обещаю, что
для меня будет важно, как твоя рука умеет держать кисть, а не  кakaя  на
этой руке перчатка. Трудись, и когда я не встречу тебя в Булонском  лесу
на твоем сером в яблоках скакуне с черным хвостом и гривой, с глазами  и
ногами газели, словно созданными для погони, я скажу себе: "Мой Ван-Дейк
работает и готовится пожать славу на будущей выставке. Трудись, любимый,
и стань гениальным художником!"
   Так думал Петрус, как вдруг до него донесся стук кареты, подъезжавшей
со стороны Инвалидов.
   Он обернулся: это Регина возвращалась в обществе маркизы де Латурнель
и маршала де Ламот-Гудана.
   Петрус в другой раз пошел прочь, переходя от дерева к дереву, так что
если его и заметили, то узнать могла бы только Регина.
   Он не смел повернуть головы.
   Ворота с грохотом распахнулись, потом  снова  захлопнулись,  огромный
ключ проскрежетал в замке.
   Только тогда Петрус обернулся: коляска въехала во двор.
   На Инвалидах часы пробили половину шестого.
   Дядюшка ужинал ровно в шесть:  у  Петруса  было  еще  около  двадцати
минут.
   Он  не  стал  терять  времени  даром  и  занял  привычное  место  для
наблюдения.
   Он  говорил  себе,  что  Регина  могла  бы  сразу  после  возвращения
подняться в свою комнату  и  подойти  к  ставню.  Это  заняло  бы  всего
несколько  минут,  стоило  лишь  дождаться  удобного  случая  или  найти
подходящий предлог. Да видела ли она его?
   Как помнят читатели, Петрус не посмел обернуться.
   Часы на Инвалидах прозвонили три четверти шестого.
   Не успел еще отзвучать последний удар часов, как ставень  отодвинулся
и в окне показалась сначала белокурая Пчелка.
   Но Пчелка всегда была вестником Регины, как Иоанн - предтечей Христа:
позади девочки появилась молодая женщина.
   Петрус прочел в ее взгляде, что она знала: он здесь.
   Но как долго он тут находился? Петрус совершенно позабыл о времени  и
сам бы не мог этого сказать.
   Взгляд Регины ясно говорил: "Я уезжала не по своей воле; я знала, что
ты придешь, и ждала тебя. Прости, я не могла  вернуться  раньше,  однако
вот и я..."
   Регина улыбнулась и  будто  продолжала:  "Не  волнуйся,  любимый,  за
ожидание тебя ждет награда: я приготовила тебе сюрприз".
   Петрус умоляюще сложил руки на груди.
   Что еще за сюрприз?
   Регина продолжала улыбаться.
   Петрус позабыл о времени, об  ужине  у  дяди,  о  том,  что  дядюшка,
подобно Людовику XIV, приходит в бешенство, когда его заставляли ждать.
   Наконец Регина вынула розу из белокурых Пчелкиных волос, поднесла  ее
к губам и уронила вместе с поцелуем, а затем прикрыла ставень.
   Петрус радостно вскрикнул: он увидит Регину вечером!
   Когда ставень захлопнулся, он мысленно  послал  миллион  поцелуев  за
один, полученный от любимой, и только тогда вспомнил о  дяде.  Он  вынул
часы и посмотрел на циферблат.
   Было без пяти минут шесть!
   Петрус полетел стрелой на улицу Плюмэ.
   Профессиональный  бегун  добежал  бы  от  особняка  ЛамотГуданов   до
особняка Куртенеев за десять минут: Петрус уложился в семь.
   Генерал Эрбель был настолько любезен,  что  подождал  племянника  две
минуты. Однако, потеряв терпение, он сел  за  стол  в  одиночестве,  как
вдруг дважды брякнул колокольчик, предупреждая  о  приходе  запоздавшего
сотрапезника.
   Генерал уже доедал раковый суп.
   При виде племянника он грозно сдвинул брови,  словно  разбушевавшийся
олимпийский бог, и австриец Франц, горячо любивший Петруса, шепотом стал
за него молиться.
   Но лицо генерала сейчас же просветлело: племянник  выглядел  довольно
жалко.
   Петрус обливался потом.
   - Ах, черт побери! - заметил генерал. - Тебе бы следовало постоять  в
передней, чтобы с тебя стекла вода, мой мальчик: ты намочишь стул.
   Петрус встретил дядину остроту улыбкой.
   В эту минуту генерал мог изрыгнуть на него все молнии преисподней:  у
Петруса на душе пели райские птицы.
   Он поцеловал дядину руку и сел напротив.

XXXIV

Весна - молодость года! Молодость - весна жизни!

   В девять часов Петрус простился с дядей и снова отправился  на  улицу
Нотр-Дам-де-Шан.
   Перед тем как подняться к себе, он поднял голову и взглянул  на  окна
мастерской, которая через пять дней должна была опустеть. Петрус  увидел
свет. - Жан Робер или Людовик, - прошептал он.
   Он кивнул привратнику, что означало: "Я не беру ключ, потому что меня
ждут" - и прошел к себе.
   Молодой человек не ошибся: его ожидал Жан Робер.
   Как только Петрус появился на пороге, Жан Робер  бросился  к  нему  в
объятия с криком:
   - Успех, дорогой Петрус! Успех!
   - Какой успех? - не понял тот.
   - И не просто успех - овация! - продолжал Жан Робер.
   - О чем ты? Говори же!  -  улыбнулся  Петрус.  -  Я  с  удовольствием
присоединюсь и разделю твою радость.
   - Как - какой успех? Как - какая овация? Ты разве  забыл,  что  нынче
утром я читал актерам Порт-Сен-Мартен свою новую пьесу?..
   - Я не забыл, а не знал. Итак, значит, успех полный?
   - Несомненный, друг мой! Они словно обезумели. Во втором  акте  Данте
встал и подошел пожать мне руку, а в третьем Беатриче меня поцеловала  -
как ты знаешь, роль Беатриче исполняет сама Дорваль! Когда же я  окончил
чтение, все актеры, директор, постановщик, суфлер  -  бросились  мне  на
шею.
   - Браво, дорогой мой!
   - Я пришел поделиться с тобой своей радостью.
   - Спасибо! Твой успех меня очень радует, но совсем не удивляет. Мы  с
Людовиком предсказали, что так и будет.
   И Петрус вздохнул.
   Зайдя в мастерскую, где он не был уже несколько дней, и оказавшись  в
окружении произведений искусства, собранных с  огромным  трудом,  Петрус
вспомнил, что скоро со всем этим расстанется, и, видя как  радуется  Жан
Робер, не смог подавить вздох.
   - Вот как? - вскричал Жан Робер. - Не очень-то ты  весел,  вернувшись
из Сен-Мало! Дорогой друг! Теперь мой черед спросить: "В чем дело?"
   - А я вслед за тобой повторю: "Разве ты забыл?"
   - О чем?
   - Снова увидев все  эти  предметы,  безделушки,  мебель,  сундуки,  с
которыми мне придется расстаться, я должен  сказать,  что  мне  изменяет
мужество, а сердце обливается кровью.
   - Тебе придется с этим расстаться, говоришь?
   - Разумеется.
   - Ты хочешь сдать свою квартиру  вместе  с  обстановкой  или  намерен
отправиться в путешествие?
   - Неужели ты не знаешь?
   - Чего?
   - Сальватор тебе не сказал?
   - Нет.
   - Ну и отлично, поговорим о твоей пьесе!
   - Нет, черт возьми! Поговорим о том, почему ты вздыхаешь. Тогда никто
не скажет, что я веселюсь, когда тебе грустно.
   - Дорогой мой! В ближайшее воскресенье все это пойдет с молотка.
   - С молотка?
   - Да.
   - Ты продаешь свою мебель?
   - Ах, дорогой друг! Если бы это была моя мебель, я бы ее не продавал.
   - Не понимаю.
   - Она станет моей после того, как я ее оплачу. Вот  я  ее  и  продаю,
чтобы оплатить.
   - Понимаю...
   - Ничего ты не понимаешь!
   - Тогда объясни.
   - По правде говоря, мне неловко рассказывать своему лучшему  другу  о
собственных слабостях.
   - Продолжай! Да продолжай же!
   - Дело в том, дорогой мой, что я едва не разорил отца.
   - Ты?
   - Да, моего славного и благородного отца! Я вовремя остановился, друг
мой. Еще месяц - и было бы слишком поздно.
   - Петрус, дорогой друг! У меня в ящике три билета, подписанных "Гара"
; одна из подписей не только самых разборчивых, но и уважаемых  из  всех
мне известных. Само собой разумеется, что билеты в вашем распоряжении.
   Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:
   - Как твое путешествие?
   - Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы  грустно  путешествовать,
зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.
   - И еще кое-что, - со смехом подхватил Петрус.
   - О чем ты? - не понял Жан Робер.
   - Разве на улице Лаффит все кончено?
   - Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно  что  я  спросил
бы: "На бульваре Инвалидов все кончено?"
   - Молчи, Жан!
   - Ты меня озадачил! Отказываешься от моих трех тысяч франков,  потому
что не знаешь, что с ними делать!
   - Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав:
тысячи экю мне не хватит.
   - Послушай! Ты подмажь этими  деньгами  самых  крикливых  кредиторов,
уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим
к Поршеру, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков,  раз  уж  так
надо, и без всяких процентов.
   - Кто такой Поршер, друг мой?
   - Единственный в своем роде человек, Ювеналова гага avis  ,  кормилец
всех  литераторов,  истинный  министр  культуры,   которому   Провидение
поручило раздавать премии и награды за талант. Хочешь, я скажу ему,  что
мы вместе пишем пьесу? Он одолжит тебе под нее десять тысяч.
   - Ты с ума сошел! Разве я сочиняю пьесы?
   - Ты не настолько глуп, знаю; но я напишу ее один.
   - Да, а я разделю с тобой деньги.
   - Совершенно верно! Отдашь, когда сможешь.
   - Спасибо, дорогой. "Когда  смогу",  наступит  нескоро,  если  вообще
когда-нибудь наступит.
   - Да, понимаю. Ты предпочел бы обратиться  к  какомунибудь  еврею  из
рода Левия:  этих  не  совестно  заставлять  ждать  -  они  свое  всегда
наверстают.
   - Евреи здесь ни при чем, дружище.
   - Вот чертовщина! Сразу видно,  что  искусство  имеет  свои  границы.
Как?! Я - драматический автор, я обязан придумывать трудные положения, а
потом находить из них выход, запутывать ситуацию,  а  затем  распутывать
узел. Я претендую на создание комедии в духе Бомарше, трагедии под стать
Корнелю, драмы не хуже Шекспира, а в жизни выходит так, что  мы  пыжимся
понапрасну, подобно ворону, который мечтает стать орлом; и нужното всего
каких-нибудь двадцать пять - тридцать тысяч франков, и мы,  может  быть,
способны заработать эти деньги и руками, и головой, но в будущем. Сейчас
же мы не знаем, какому богу молиться! Что делать?!
   - Трудиться! -  послышался  из  глубины  мастерской  чей-то  ласковый
голос, прозвучавший очень отчетливо.
   Читатели, несомненно, уже догадались, какой добрый  гений  пришел  на
помощь пребывавшему в нерешительности художнику и смущенному литератору.
   Это был Сальватор.
   Двое друзей в одно время повернули головы: Жан Робер  -  с  радостью,
Петрус - с благодарностью. Оба протянули вновь прибывшему руки.
   - Добрый вечер, господа!  -  отвечал  тот.  -  Кажется,  вы  пытались
ответить на важнейший вопрос: "Позволено ли  человеку  жить,  ничего  не
делая?"
   - Совершенно верно, - подтвердил Петрус. - И  я  отвечал  величайшему
труженику Жану Роберу, который в двадцать шесть лет сделал  больше,  чем
многие члены Академии - в сорок: "Нет, тысячу раз нет, дорогой друг".
   - Неужели наш поэт превозносил леность?
   - Добейтесь признания в Погребке , дорогой мой:  будете  сочинять  по
одной песенке в месяц, в три месяца или даже в год, и никто вам слова не
скажет.
   - Да нет, он просто-напросто предлагал мне свой кошелек.
   - Не соглашайтесь, Петрус; если бы  вам  надлежало  принять  подобную
услугу от друга, я потребовал бы, чтобы предпочтение вы отдали мне.
   - Я ни от кого не приму этой жертвы, дружище, - отозвался Петрус.
   -  Не  сомневаюсь,  -  сказал  Сальватор,  -  и,  зная,  что  вы   не
согласитесь, я не стал предлагать вам деньги.
   - Значит, по-вашему, мы должны смириться с распродажей? - спросил Жан
Робер у Сальватора.
   - Без колебаний! - заявил Сальватор.
   - Продаем! - решительно молвил Петрус.
   - Продаем, - вздохнул Жан Робер.
   - Продаем, - подтвердил Сальватор.
   - Продаем! - эхом отозвался из мастерской четвертый голос.
   - Людовик! - обрадовались трое друзей.
   - Мы, стало быть, занимаемся распродажей? - спросил  молодой  доктор,
подходя с распростертыми объятьями и улыбкой на устах.
   - Да.
   - А что продаем? Можно полюбопытствовать?
   - Наши души, скептик вы этакий! - проговорил Жан Робер.
   - Продавайте свою, если хотите, -  сказал  Людовик,  -  а  я  свою  с
продажи снимаю: я нашел ей другое применение.
   И, позабыв о распродаже,  четверо  друзей  заговорили  об  искусстве,
литературе, политике, а тем временем чайник запел на огне, и  они  стали
расставлять чашки.
   Чай хорош только тогда - примите к сведению эту аксиому, очень важную
для настоящих любителей, - когда его готовишь сам.
   Друзья просидели до полуночи.
   Но, заслышав бой часов, все вскочили словно ошпаренные.
   - Полночь, - заметил Жан Робер, - мне пора домой.
   - Полночь! - воскликнул Людовик. - И я домой.
   - Полночь, - проговорил Сальватор, - я должен идти.
   - Мне тоже нужно выйти, - молвил Петрус.
   Сальватор протянул ему руку.
   -  Только  мы  двое  сказали  правду,  дорогой  Петрус,   -   заметил
комиссионер.
   Жан Робер и Людовик рассмеялись.
   Все четверо загомонили и стали спускаться.
   На пороге они остановились.
   - Хотите я скажу каждому из вас, куда кто идет? - спросил Сальватор.
   - Скажите! - попросили трое приятелей.
   - Вы, Жан Робер, направляетесь на улицу Лаффит.
   Жан Робер отшатнулся.
   - Теперь - им! - рассмеялся он.
   - Людовик! Сказать, куда идете вы?
   - Пожалуй!
   - На Ульмскую улицу.
   - Я в самом деле туда  собираюсь,  -  признался  Людовик,  делая  шаг
назад.
   - А вы, Петрус?
   - О! Я...
   - Отправляетесь на бульвар Инвалидов. Не падайте духом, Петрус!
   - Постараюсь! - отвечал Петрус, пожимая Сальватору руку.
   - А куда идете вы? - полюбопытствовал Жан  Робер?  Вы  же  понимаете,
дорогой друг, что было бы нечестно, если бы вы унесли с  собой  все  три
наших секрета, а мы не взяли даже по кусочку вашей тайны!
   - Куда иду я? - без улыбки переспросил Сальватор.
   - Да, вы.
   - Я хочу попытаться спасти господина Сарранти, которого должны  через
неделю казнить.
   На том друзья и разошлись.
   Однако художнику, поэту и доктору не давала покоя одна и та же мысль.
   Насколько  выше  них  был  этот  таинственный   комиссионер,   втайне
подготовлявший великое дело, в то время как каждого из них занимала лишь
любовь к одной женщине! Он же радел за все человечество!
   Правда, он любил Фраголу, а Фрагола любила его.

XXXV

Улица Лаффит

   Последуем  за  каждым  из  наших  героев;  возможно,  так  мы  скорее
приблизимся к развязке нашей истории.
   В порядке подчинения мы начнем с Жана Робера.
   От Западной улицы до улицы Лаффит путь неблизкий.
   Поэт взял на улице Вежирар кабриолет, ехавший порожняком  от  Менской
заставы. Жан Робер проехал почти через весь город,  К  концу  1827  года
Париж  кончался  на  Нувель-Атен,  а  оттуда  брала  свое  начало  улица
Сен-Лазар.
   Жан Робер предупредил кучера, что выйдет, не доезжая до середины этой
улицы.
   Но напрасно кучер пытался выяснить, какой ему нужен номер.
   - Я сам вас остановлю, - отвечал Жан Робер.
   Часы на церкви Лоретской Богоматери пробили четверть  первого,  когда
Жан Робер прибыл на место.
   Он щедро расплатился с кучером, как положено поэту и влюбленному,  и,
завернувшись в плащ, заторопился  прочь.  В  те  времена  молодые  люди,
подражая  изображенным  на  фронтисписах  Байрону,  Шатобриану  и   г-ну
д'Арленкуру, еще носили плащи.
   Подойдя к дому под номером двадцать четыре, Жан Робер остановился.
   Улица была пустынна. Молодой человек нажал на едва  заметный  звонок,
расположенный рядом с тем, что бросался в глаза, и стал ждать.
   Привратник не стал дергать за шнур, а вышел отпереть дверь самолично.
   - Что Натали? - вполголоса спросил Жан Робер, опуская золотую монетку
в руку важного привратника, дабы вознаградить его за беспокойство  среди
ночи.
   Привратник понимающе кивнул,  ввел  Жана  Робера  в  свою  каморку  и
отворил дверь на служебную лестницу.
   Жан Робер устремился наверх.
   Привратник прикрыл за ним дверь.
   Он взглянул на золотую монету и заметил:
   - Вот черт! По-моему, Натали делает доброе дело.  Неудивительно,  что
она так хороша собой!
   Жан Робер поднимался стремительно; это указывало на то, что он знаком
с местностью; он очень спешил поскорее добраться  до  четвертого  этажа,
что и было целью его ночного путешествия.
   Это было тем более вероятно, что наполовину скрывавшаяся  в  сумерках
девушка поджидала его появления.
   - Это ты, Натали? - спросил молодой человек.
   - Да, сударь, -  отвечала  субретка;  ее  безупречный  вид  полностью
оправдывал то, что сказал о ней привратник.
   - Что твоя госпожа?
   - Предупреждена.
   - Она сможет меня принять?
   - Надеюсь, что так.
   - Узнай, Натали, узнай!
   - Не угодно ли вам пока зайти  в  голубятню?  -  спросила  с  улыбкой
современная Мартон.
   - Куда скажешь, Натали, лишь бы мне не пришлось ждать слишком долго.
   - На этот счет можете не волноваться: вы любимы!
   - Правда, Натали?
   - Да, но ведь вы того и заслуживаете.
   - Не льсти мне.
   - О вас пишут в газетах!
   - А разве в газетах не пишут о господине де Маранде?
   - Это так, но он - совсем другое дело.
   - Скажешь тоже!
   - Он не поэт.
   - Нет, зато  он  банкир.  Ах,  Натали,  когда  бы  женщинам  пришлось
выбирать между банкиром и поэтом, поверь мне, мало кто из них  отдал  бы
предпочтение поэту...
   - А вот моя госпожа...
   - Твоя госпожа, Натали, не женщина, она - ангел.
   - Кто же тогда я?
   - Ужасная болтушка, которая отнимает у меня все время.
   -  Войдите,  -  пригласила  субретка.  -  Я   постараюсь   наверстать
упущенное.
   И она втолкнула  Жана  Робера  в  "голубятню",