разовьешь и не воспитаешь.
     Чтобы все это стало понятным,  начну  с  антитезы.  Вам,  несомненно,
приходилось встречать людей, на  которых  сразу  обращаешь  внимание,  вне
зависимости от того, красивы они или уродливы, молоды или  стары,  во  что
одеты и кем окружены. Именно из этой среды  выходят  политики,  знаменитые
актеры и брачные аферисты. Именно  эти  люди  украшают  обложки  журналов,
рекламные проспекты, предвыборные плакаты и картотеки Интерпола. Отношения
с судьбой у этой публики всегда были сложными - головокружительные  взлеты
нередко сменялись не  менее  головокружительными  падениями,  а  иногда  и
мертвыми петлями.
     Гораздо менее известна другая категория людей, наделенная от  природы
диаметрально противоположными качествами. На них никогда не  задерживается
взгляд, негромкие слова их никому не интересны,  даже  если  один  из  них
случайно отдавит вам  ногу,  это  не  вызовет  особой  реакции.  Из  людей
неприметных получаются добычливые  охотники  и  первоклассные  разведчики.
Никогда не верьте, что гениями шпионажа были супермены типа Джеймса  Бонда
или Штирлица. Совсем наоборот. Все великое на этой хоть  и  малопочтенной,
но весьма необходимой стезе совершено  личностями  тихими  и  незаметными.
Такими тихими и такими незаметными, что даже  имен  их  не  сохранилось  в
архивах. Неумолимые Мойры относятся к подобному люду снисходительно  -  мы
одинаково защищены и от лукавых улыбок Фортуны и от пинков злого Рока.
     Как я уже говорил, жизнь пролазы - это вечное ожидание. Кто-то другой
корпит в архивах, опрашивает очевидцев,  носится  по  городам  и  весям  в
погоне за  слухами  и  небылицами,  пытается  установить  с  иными  мирами
телепатический контакт, проводит тончайшие инструментальные измерения.
     И лишь когда  все  сомнения  остаются  позади,  когда  желанная  цель
достигнута, когда точно определено место межпространственного  перехода  -
наступает наша очередь.  Только  мы  одни  имеем  право  покидать  пределы
родного мира.
     Вот здесь-то и должна пригодиться наша неприметность - природный дар,
без сомнения,  универсальный  для  любых  измерений.  Никакая  маскировка,
никакая выучка ниндзя, никакие  технические  средства,  вроде  пресловутой
шапки-невидимки, не  смогут  помочь  в  совершенно  незнакомом  мире,  где
аборигены, к примеру, способны видеть в тепловом  диапазоне  или  обладают
метапсихическим чутьем. Пролаза должен казаться  своим  и  среди  белых  и
среди черных, и среди троглодитов и среди современников  Шекспира.  Ничего
страшного, если его примут за урода, безумца, изгоя. Главное, чтобы в  нем
не разглядели опасного чужака, коварного соглядатая.
     Единственное наше снаряжение - плащ неопределенного цвета  и  покроя,
которому при некотором умении  можно  придать  почти  любую  форму.  Обувь
запрещена  самым  строгим  образом.  Босые  ноги  вызывают   куда   меньше
подозрения, чем ботинки незнакомого покроя.


     Отпечатки босых ступней на чистом ноябрьском снегу как раз и было  то
самое последнее, что я оставил после себя  в  нашем  мире.  Две  полосатые
вешки  обозначали  место  предполагаемого  межпространственного  перехода,
кроме  того,  я  мог  ориентироваться  на  телепатические  сигналы  Клопа,
одиннадцатилетнего мальчишки, самого сильного  экстрасенса  нашей  группы,
уже второй час кряду державшего этот переход под контролем. ("Кто-то живой
там есть, - сказал он, облизывая измазанные  шоколадом  пальцы.  -  Может,
люди, а может, и не люди... Дурдом какой-то. Я бы туда не пошел".)
     У вешек меня поджидал Архимед, шеф  наших  технарей.  В  руках  он  с
видимым напряжением держал  короткое,  метра  два  длиной,  фиберглассовое
удилище. Вокруг лежали  раскрытые  рюкзаки  с  приборами,  мотки  провода,
всевозможный инструмент.
     - Ну и как? - с любопытством спросил я.
     - Лучше не бывает, - с натугой ответил он.
     - Атмосфера?
     - Адекватная.
     - Радиация?
     - В пределах нормы.
     - Температура?
     - Плюс шестнадцать.
     (Но это я и сам ощущал. Откуда-то по босым  ногам  тянуло  теплом,  а
между вешками снег осел и подтаял.)
     - Что еще?
     - Во-первых, следы технологической цивилизации  отсутствуют.  Никаких
промышленных ядов, никакой пыли, никаких вредных  газов.  Воздух,  как  на
горном курорте. Во-вторых, сейчас там очень  темно.  Как  говорится,  ноль
целых, ноль десятых...
     Или там  всегда  так,  или  это  безлунная  и  беззвездная  ночь.  Не
задерживайся долго. Межпространственный переход штука ненадежная, может  в
сторону уйти, может закрыться.  Клоп  все  время  будет  держать  тебя  на
поводке. По его команде сразу назад.
     - Спасибо, инструкцию я помню.
     - Тогда иди... Впрочем, подожди. Сейчас я закончу.
     Он стал  выбирать  удилище  на  себя,  и  оно  странным  образом  все
удлинялось - вот уже и три метра вышло из пустоты, и пять, и  все  восемь.
Я, как завороженный, смотрел на тонкий гибкий шест, только что  побывавший
за пределами пределов, в месте более  далеком  от  Земли,  чем  Туманность
Андромеды.  Никаких  отметин  не  было  на   его   гладкой,   полированной
поверхности - ни пятен, ни свежих царапин, ни следов огня.
     На самом конце  удилища  болтался  прибор,  фантастически  сложный  и
чрезвычайно уродливый, как, впрочем, и все, что выходило из рук Архимеда.
     Штука эта была его последним и  любимейшим  детищем.  Называлась  она
танатоскоп, а  проще  говоря  -  счетчик  смертей.  Улавливая  испускаемые
гибнущим разумом особые сигналы, танатоскоп определял степень благополучия
исследуемого мира. Само собой, что степень эта  сильно  снижалась  в  годы
войн, эпидемий и катаклизмов.
     Архимед взял прибор в руки и долго смотрел на  него.  Потом  постучал
пальцем по циферблату, покрутил какой-то лимб, пощелкал тумблерами.
     - У меня такое впечатление, - сказал он наконец, - что в  тех  краях,
куда ты отправляешься, человеческая жизнь абсолютно ничего не  стоит.  Там
людей давят, как тараканов.
     - Кто давит?
     - Да те же самые люди. Братья по разуму. Может не пойдешь?
     - Шутишь! Пугай кого-нибудь другого своим дурацким прибором!
     - Тогда удачи тебе!
     Он сделал движение, как будто хотел попрощаться, но тут же убрал руки
за спину: меня только что обработали всякими  дезинфицирующими  составами.
Отныне я был неприкасаем для земляков.
     Милый, вечно чем-то озабоченный  Архимед,  он  искренне  пожелал  мне
удачи, хотя лучше, чем  кто-либо  другой,  знал,  как  редко  возвращаются
пролазы. Конечно, я тоже был осведомлен о таком прискорбном факте. Но  это
не  помешало  сделать  решительный  шаг  в  неизвестность,  в   тайну,   в
непроницаемый мрак, насквозь пронизанный беззвучными сигналами смерти...


     Удачи мне не было.
     Темнота - это еще полбеды. Можно дождаться рассвета, можно  двигаться
на ощупь. То, что прямо впереди бездонная пропасть (а  такие  вещи  я  чую
очень остро), тоже не страшно. Хуже, если твою щеку сразу обжигает  что-то
похожее  на  каплю  расплавленного  свинца.  Тут  хочешь,  не  хочешь,   а
подпрыгнешь. Следующая капля попала  в  макушку.  Еще  одна  опалила  шею.
Прежде чем я догадался натянуть плащ на голову, не менее десятка  огненных
шмелей ужалило меня. Когда же верхняя часть тела оказалась в безопасности,
стало припекать пятки. Я скакал и вертелся,  как  грешник  на  раскаленной
сковородке, пока не сорвался вниз. Жесткая, изрезанная трещинами наклонная
поверхность, по которой я скользил на животе, не могла быть ни камнем,  ни
землей. Цепляясь ногами и руками за ее неровности, я,  как  мог,  тормозил
падение. Наконец одна из трещин, просторная, как пещера, дала  мне  приют.
Жгучий  дождь  не  проникал  сюда  (как   выяснилось   впоследствии,   это
действительно был дождь, только извергали его не тучи, а растущие над моей
головой корнями вверх антиподные леса), но я пять или шесть часов просидел
без сна, дожидаясь рассвета.
     Утро не внесло ясности в мое положение.  Отвесная,  уходящая  в  небо
бурая стена никак не ассоциировалась в моем сознании с древесным  стволом,
а  расстилавшееся  внизу  плодородное  нагорье,  сплошь  покрытое  рощами,
плантациями и поселками - с веткой  этого  самого  дерева.  Прошло  немало
времени, прежде чем я стал немного разбираться в  реалиях  этого  мира.  Я
скитался по тропам и дорогам, нередко в обществе воров и  попрошаек,  спал
там, где заставала меня ночь, питался всем, чем придется, включая  молодые
побеги бамбука и личинок термитов, прислушивался к местному языку,  вникал
в обычаи и законы, старался понять,  какие  именно  страсти  движут  здесь
людьми и какие ценности тут в  почете.  С  великим  изумлением  я  услыхал
первые  слова  Настоящего  Языка,  увидел  казни  и  экзекуции,   научился
пользоваться боевым бичом, овладел искусством прятаться от служивых. Я пел
вместе  с  бродягами  их  печальные  песни,   пас   обезьян,   прислуживал
странствующему костоправу и клялся именем Тимофея, не имея  представления,
кто это такой.
     Однако очередная облава, на редкость внезапная и  массовая,  прервала
мое вольное обучение и положила начало обучению принудительному.


     Настоящий Язык - вернее, его  функция  в  этом  мире  -  до  сих  пор
остается для меня загадкой. На Настоящем Языке отдаются приказы,  вершится
суд, осуществляются официальные церемонии. Причем,  как  я  заметил,  суть
сказанного не всегда понятна говорящему, чаще всего это  просто  бездумное
звукоподражание,  высокопарная,   но   ничего   не   значащая   белиберда,
бессмысленный набор слов. Так могут болтать скворцы, попугаи, но отнюдь не
разумные существа.
     Простому  люду  Настоящий  Язык  понятен   примерно   так   же,   как
боливийскому  крестьянину  классическая  латынь,   на   которой   служится
католическая  месса.  Местное  наречие  отличается  от  него   не   только
фонетически  и  лексически,  но  и  фразеологически.  Например,  голодному
человеку, заглянувшему в гости к приятелю, на Настоящем  Языке  достаточно
сказать что-то вроде: "Я хочу есть".  А  мой  друг  Головастик  в  сходной
ситуации выразился бы примерно так: "Привет тебе, хозяин этого просторного
жилища, известный своей добротой и гостеприимством на  всей  Вершени,  чьи
предки имениты, чьи дети послушны, а все  жены  толщиной  в  два  обхвата!
Знай, что я пришел к тебе поговорить о  достославных  свершениях,  великих
победах и поучительных случаях, спеть  с  тобой  немало  веселых  песен  и
поискать кусачих блох в твоих красивых и густых волосах,  а  отнюдь  не  с
целью перекусить! Но если ты все же предложишь мне это, я не  откажусь,  а
впрочем, там будет видно, но, на всякий случай,  я  заранее  благодарю  за
угощение!"
     Яган,  до  самого   последнего   времени   отиравшийся   на   высоких
государственных должностях, владеет Настоящим Языком примерно как  ребенок
трех-четырех лет от роду. Причем, как ребенок, воспитанный в казарме.
     Словарный запас  весьма  однобок  и  специфичен,  однако  его  вполне
хватило бы для командира штрафной роты или тюремного  надзирателя.  Каждое
новое слово, произнесенное мной  на  Настоящем  Языке,  Яган  встречает  с
восторгом. Он часами может повторять "Кор-рыто! Р-ыло! Бар-ран!"
     Все это было бы очень забавно, если бы не  маракасы  из  человеческих
черепов, дудки из берцовых костей, нищие  калеки  на  каждом  перекрестке,
заставы на дорогах и повальные рекрутские наборы.
     Я давно утратил  бы  счет  дням,  если  бы  не  регулярное  появление
болотника,  доставлявшего  нам  пищу.  Со  временем  мое  зрение   кое-как
адаптировалось к темноте, и  я  стал  различать  малейшие  оттенки  мрака.
Высокий свод над головой казался мне чуть-чуть светлее,  чем  гнездившаяся
по углам непроглядная темнота. В колодце, связывавшем нас с внешним миром,
изредка мелькали какие-то смутные блики. Действуя на ощупь, мы обследовали
пол и стены нашей тюрьмы. Как  я  и  ожидал,  других  выходов,  кроме  уже
известного, нигде не обнаружилось. Болотники - ребята основательные,  все,
сработанное ими, надежно и долговечно.
     - Так и будем сидеть здесь, как тараканы в щели? - спросил я  в  один
из первых дней нашего  заключения.  (Тараканы  здесь,  кстати,  совершенно
уникальные - кусачие, как  тарантулы,  и  неистребимые,  как  человеческая
глупость.)
     - А что ты предлагаешь? - вяло осведомился Яган.
     - Сбежать предлагаю. - Без колодки на ноге я ощущал себя чуть  ли  не
птицей.
     - Интересно, как?
     - Если мы сюда приплыли, значит, и обратно выплыть можно.
     - Ты же не сам плыл,  тебя  силой  тащили.  Думаешь,  это  тюрьма?  У
болотников все так устроено - и жилье, и кладовые,  и  кузницы.  Подземная
нора, а ход в нее водой залит. Только ход этот не  прямой,  а  запутанный.
Если правильного пути не знаешь, обязательно захлебнешься  в  каком-нибудь
тупике. Поэтому болотники и охраны возле своих поселков не ставят.
     - А ты все это откуда знаешь? - спросил Головастик.
     - Откуда надо, оттуда и знаю, - недовольно буркнул Яган.
     - Бывал, значит, в Иззыбье раньше?
     - Бывал.
     - Воевал, что ли?
     - Воевал, - без особой гордости признался Яган.
     - Что же вы столько лет воюете с болотниками и все без толку?
     - Попробуй повоюй с ними! Спустимся сюда с  Вершени  -  одна  трясина
кругом. Яма  на  яме.  Угадай,  в  которой  из  них  болотники  затаились.
Таскаешься целый день по топям и все впустую.  Ни  единой  живой  души.  А
только ночь настанет, заснешь где-нибудь на сухом месте, они тут как  тут,
изо всех щелей лезут и у каждого нож  железный.  Разве  это  война?  Разве
нормальные люди ночью воюют? Подлецы они и больше никто!
     - А кто войну начал? - поинтересовался я.
     - Они. Кто  же  еще?  Мы  им  добром  предлагали  -  Письмена  чтите,
Настоящий Язык уважайте, из своих нор на белый свет вылазьте,  все  железо
нам отдайте, а они - ни  в  какую!  Дикари  голодные!  Привыкли  в  дерьме
ковыряться да червей жрать. К ним со всей душой - а они на тебя с ножами!
     - Может, им нравится так жить?
     - Что значит - нравится? Да разве они могут в этом  что-то  понимать?
Надо жить, как положено, а не так, как нравится!  В  болотах  змеи  должны
жить, а не люди. Мы бы их  на  какой-нибудь  занебник  переселили.  Сейчас
много занебников свободных - недавно мор был. Пусть  живут  себе,  нам  не
жалко. Лишь бы железо делали. Железо штука нужная. На Вершени все есть,  а
вот железа нет.
     - Да, неблагодарный они народ, - сочувственно  вздохнул  я,  но  Яган
юмор понимал туго.
     - Что неблагодарный, то неблагодарный! - подтвердил он. - Мы и  ядами
их сверху посыпали, и смолу горячую лили, и тухлятиной чумной  забрасывали
- все без толку.
     - Вот они нам это и припомнят, -  вздохнул  Головастик.  -  И  яд,  и
смолу, и тухлятину.
     - А если подкоп  сделать?  Грунт  здесь,  вроде,  не  твердый?  -  не
унимался я.
     - Грунт мягкий, да весь корнями занебника перевит, - сказал  Яган.  -
Думаешь, мы не пробовали копать? Кузницы их по дыму можно найти.  Говорят,
там, под землей, живые косокрылы сидят,  в  цепи  закованные,  и  крыльями
машут, чтобы огонь жарче пылал. Болотники их за это пленниками кормят. Так
вот, целый день провозились, а толку почти  никакого.  У  занебника  корни
тверже железа. Потом бросили это дело. Дымоход завалишь и все. Да только у
них запасных дымоходов сколько угодно.
     - Значит, самим нам отсюда не  выбраться?  -  подвел  я  итог  нашего
совещания. - Если  кто-то  из  местных  не  поможет,  истлеют  здесь  наши
косточки.
     - Кто это, интересно, нам поможет? - хмыкнул Яган.
     - Других знакомых, кроме Шатуна, у меня здесь нет.
     - Как же, вспомнит он про нас! Когда шкуру  с  тебя  сдирать  станут,
может, и придет поглазеть.
     Однако Шатун явился значительно  раньше  -  на  десятый  день  нашего
пребывания в подземелье. С собой он  принес  мешок  вкусной  еды  и  много
всяких полезных вещей: глиняные миски, охапку смоляных  факелов,  кресало,
свернутую трубкой плетеную циновку, а главное - нож.  Но  не  тот  тяжелый
боевой нож, который  все  без  исключения  болотники  таскают  на  шее,  а
коротенькое острое лезвие, сделанное  из  прекрасной,  гибкой  стали.  Его
можно было прятать в волосах, между пальцев рук, во рту.
     Все подарки, включая содержимое мешка, были  совершенно  мокрыми,  но
вполне годными к  употреблению.  Факел  -  а  по  сути  дела,  это  губка,
пропитанная густой, горячей, как напалм, смолой, - вспыхнул от  первой  же
искры. Наконец мы смогли обозреть свое  узилище.  Картина,  надо  сказать,
оказалась   безрадостной:   с   потолка   свешивались   какие-то   бледные
заплесневелые  мочала,  грязь  как  будто  шевелилась   от   бесчисленного
количества жирных мокриц и слизней, в  яме  посередине  пузырилась  черная
вода. Глаза бы мои на все это не смотрели.
     - Как поживаешь, Шатун? - осведомился я  по  всем  правилам  местного
этикета. - Все ли хорошо в твоем Доме?
     - В моем Доме непорядок, - ответил наш  бывший  товарищ.  -  Я  очень
долго отсутствовал. Многое изменилось здесь с тех пор.
     Из рассказов Ягана я уже знал, что для  болотников  "Дом"  -  понятие
куда более широкое, чем просто жилище. Это нечто вроде клана  -  несколько
десятков больших патриархальных семей, связанных  кровным  родством.  Все,
что происходит внутри Дома, вопрос  довольно  щекотливый,  и  чужакам  его
лучше не касаться.
     - А на Вершени какие новости? - перевел я разговор на другую тему.  -
Наш ветвяк еще не срубили?
     - Нет. Когда его срубят, вы это услышите. Все здесь содрогнется.
     - Твои воины ходили в поход?
     - Нет. Но ходили воины из Дома Тига  Бешеного.  Вернулись  с  большой
добычей и пленниками.
     - И где же эти пленники?
     - Их, наверно, уже утопили.
     - А нас когда утопят?
     - Скоро.
     - Уж поскорей бы. Ты там посодействуй.
     - Сначала вас будут судить. А если  вы  вдруг  вспомните  что-нибудь,
порочащее меня, то и моя очередь настанет.
     - Что  же  про  тебя  вспомнить  порочащее?  Ты  все  время  молодцом
держался. Да если бы что-то и было, мы бы не сказали.
     - Вы расскажете все, что было на самом  деле.  На  суде  прорицателей
ничего нельзя утаить.
     - А тебе какая казнь грозит? Тоже смерть?
     - Нет. Суд не может наказать болотника смертью. Но я больше не  увижу
ни своего Дома, ни своих детей. Меня приговорят к изгнанию. А для нас  это
куда хуже смерти.
     - Будем надеяться, что для тебя все кончится хорошо. Когда  состоится
суд?
     - Через три дня, не считая этого.
     - Ты еще придешь к нам?
     - Да. Завтра.


     - Теперь поняли, что нас ждет?  -  зловещим  тоном  изрек  Яган,  как
только  Шатун  удалился.  -  Ох,  чувствует  мое  сердце,  ждет  нас  мука
мученическая!
     - Почему же? - возразил я. - Не вижу ничего страшного. Суд для того и
существует, чтобы во всем разобраться. Мы  ведь  перед  болотниками  ничем
особенным не провинились. Они нас сами, сюда притащили.
     - Да что ты понимаешь! - Яган в сердцах  даже  топнул  ногой.  -  Сам
подумай, если человека и без всякого суда можно утопить, что с нами  тогда
на суде могут сделать! Суд не для того существует,  чтобы  разбираться,  а
для того, чтобы из тебя последние жилы  вытянуть.  Чтобы  всех  сообщников
выявить, все планы сокровенные вызнать, все подробности разнюхать!  У  нас
на Вершени и то редкий суд без пыток бывает, а  уж  про  Иззыбье  дикое  и
говорить нечего. Для них это вроде как  любимое  развлечение.  Целый  день
тебя судить будут, а уж как время придет приговор оглашать, тут даже палач
не нужен - куском мяса станешь, без шкуры, без волос!
     - Да, конечно, наш  суд  куда  справедливее,  -  невесело  усмехнулся
Головастик. - Здесь тебя дикари замучают, а там - ученые люди.
     - Выход у нас один! - Яган помахал  ножом  перед  своим  носом.  -  Я
перережу вам обоим горло,