или
говорит серьезно. - Людишек ничтожных, вроде  меня,  они  просто  топят  в
трясине. А кто чином повыше, да  еще  в  портках,  того  сажают  в  яму  с
голодными пиявками.
     Внезапно что-то изменилось вокруг нас.  Шар  резко  ускорил  падение.
Болотники, потушив факелы, энергично переговаривались, больше жестами, чем
словами. И хотя понять что-либо по их  грубым,  малоподвижным  лицам  было
весьма непросто, где-то внутри меня зародился  скверный  холодок  тревоги.
Весьма и весьма неприятно, скажу я вам, если тот, в ком ты уверен  больше,
чем  в  себе  самом,   начинает   проявлять   признаки   растерянности   и
беспокойства.
     Болотники встали в своих хлипких седлах в полный рост и, вцепившись в
сеть, принялись дружно раскачивать шары. Тем же  самым,  насколько  я  мог
понять,  были  заняты  и  другие  воздушные  наездники.  Шары,  до   этого
двигавшиеся компактной группой, начали расходиться в стороны.
     Какой-то новый звук исподволь вплелся в  неутихающую  песню  ветра  -
тихий, скользящих шорох, негромкий  посвист  огромных  невесомых  крыльев.
Впереди и много ниже нас из тумана неспешно выплыла сероватая  треугольная
тень, похожая на очень большой дельтаплан -  тонкая,  мохнатая  перепонка,
растянутая между хрупкими, давно утратившими первоначальное предназначение
лапками  (примерно  десятиметровой   длины   каждая),   четыре   уродливых
рудиментарных пальца, беспомощно  свисающих  по  краям  перепонки,  пятый,
развернутый вверх, кривой и острый,  как  петушиная  шпора,  длинная  шея,
увенчанная маленькой круглой головкой, черная  оттопыренная  губа,  черные
десны, две пары тускло-белых клыков.
     Слегка кренясь и описывая  концентрические,  постепенно  суживающиеся
круги, косокрыл медленно приближался. Один из  шаров  пронесся  прямо  над
ним, едва не задев хребет, однако это ничуть  не  заинтересовало  летающую
тварь. Она уже наметила себе цель, самую крупную из представленных  здесь.
Сначала косокрыл проплыл под нами, потом впереди, пересекая курс (нас  при
этом качнуло, как ялик на штормовой волне), - и вот,  затмив  белый  свет,
уже навис сверху. Шея его, до этого круто, как у лебедя, откинутая  назад,
стремительно развернулась, и клыки достали одного из болотников.  Каким-то
чудом тот все же удержался в петле, хотя остался без факела  и  без  левой
руки. Обливаясь кровью, он зацепил нашу сетку за  баллон  и  только  после
этого камнем рухнул вниз. Косокрыл, разворачивающийся для  нового  захода,
нырнул вслед за ним и, подхватив поперек туловища, скрылся в тумане. Когда
спустя несколько минут он вернулся уже совсем с другой стороны, горло  его
было непомерно раздуто и в нем медленно, толчками,  передвигался  какой-то
ком.
     Начинался второй тур смертельного танца.
     - Пой! - крикнул я Головастику. - Пой свою любимую поминальную песню!
Теперь уже можно!
     - З-з-забыл! - едва выдохнул тот. Говорить Головастику  мешали  зубы,
клацавшие прямо-таки в пулеметном темпе. - Все з-забыл. И слова  забыл,  и
мотив.
     Оставшиеся в живых болотники ножами  кололи  оболочку  шаров.  Теплый
воздух шипя вырывался из отверстий  -  и  мы  падали  все  быстрее.  Внизу
потемнело - приближалось что-то гораздо более плотное, чем  туман:  может,
слой облаков, а может,  долгожданная  твердь,  но  косокрыл,  продолжающий
неумолимое преследование, был уже совсем рядом.
     Выше нас скользил одинокий шар, на котором гроздью висели сразу  трое
болотников. Наверное, это были последние, кто покинул помост. И вот, когда
планирующий косокрыл оказался  прямо  под  этим  шаром,  одна  из  фигурок
солдатиком бросилась вниз.
     Никогда в жизни я не видел больше воздушной акробатики такого класса!
И нигде больше мне не встречались такие  отчаянные  храбрецы!  Как  он  не
промахнулся, как не расшибся о жесткий хребет, как удержался  на  гладкой,
влажной от тумана шкуре? Сидя на спине косокрыла, у самого основания  шеи,
человек казался крошечным, как слепень на загривке быка. Чудовище, похоже,
даже и не замечало его присутствия.
     Но вот болотник, ловко орудуя ножом, принялся  кромсать  неподатливую
плоть - и косокрыл вздрогнул, мотнул головой, заложил резкий вираж  влево.
Теперь он уже не выписывал плавные круги, а метался из стороны в  сторону,
то исчезая в тумане,  то  появляясь  снова  в  самых  неожиданных  местах.
Болотник словно прирос к своему гигантскому  противнику  и  резал,  рубил,
долбил его шею, подбираясь к спинному мозгу.
     Наконец косокрыл с резким хлопком сложил крылья и сорвался в  штопор.
Маленькая  фигурка,  словно  подброшенная   катапультой,   взмыла   вверх.
Несколько баллонов устремились к смельчаку на выручку, но  их  перемещение
было  настолько  же  медлительным  и  неуклюжим,  насколько  грациозен   и
стремителен был свободный полет человеческого тела,  увлекаемого  к  земле
неумолимой силой тяготения.
     Снизу быстро приближалось  что-то  темное,  бугристое,  колючее,  как
шкура дикобраза. Косокрыл, пытаясь набрать высоту, бился из последних  сил
и  вдруг  весь  смялся,  переломился,  разрушился,  как  столкнувшаяся   с
препятствием хрупкая авиамодель. Острые вершины деревьев во многих  местах
пронзили его крылья.
     Последний слой тумана исчез, и в десяти метрах  под  собой  я  увидел
землю - черную, раскисшую, лишенную всякой травы,  сплошь  изрытую  ямами,
канавами и ржавыми озерцами.
     Мы шлепнулись в густую мерзкую грязь,  и  она  сразу  накрыла  нас  с
головой, залепила глаза и уши, хлынула в рот, нос, глотку, тисками сдавила
тело, проникла в легкие...


     Если когда-нибудь мне доведется  стать  здешним  историографом,  труд
свой я начну примерно так:
     "Мир сей состоит из враждебных друг другу,  но  неразделимых  частей,
трех вечных стихий - Вершени,  Иззыбья  и  Прорвы.  Таким  он  был  создан
изначально, таким он придет к своему концу.
     Вершень, это всепланетный лес  могучих  и  бессмертных  занебников  -
гигантских деревьев-вседержателей, любое из которых высотой  и  массой  не
уступает Монблану. Соприкасаясь сучьями, они  образуют  целые  континенты,
высоко вознесенные  над  поверхностью  планеты.  Своими  соками  занебники
питают несчетное количество живых тварей и растений-паразитов.
     Занебник, давший мне приют, именуется Семиглавом. Странное, волнующее
значение  заключено  в  названиях  тех  мест,  где  ты  страдал  или   был
счастлив...
     Вершень, если отвлечься от частностей (колодки, бадья с  тошнотворной
размазней, кровавые мозоли на ладонях), ассоциируется для  меня  с  вечным
шумом  ветра,  с  туманами,  расцвеченными  тысячами  радуг,  с  волшебной
чистотой воздуха, а главное - с зеленью. Зеленью всех возможных колеров  и
оттенков.
     Иззыбье - серая, топкая хлябь, лишенная всяких ярких красок. Здесь ни
тепло, ни холодно, а ветер не приносит свежести. Сюда никогда не достигают
солнечные лучи. Тут не знают смены времен года.
     Но именно отсюда занебники сосут свои  соки,  в  этой  почве  находят
опору их  исполинские  корни,  сюда  роняют  они  все  мертвое,  ненужное,
отслужившее свой срок. Иззыбье - колыбель жизни и прибежище смерти.
     Между Вешенью и Иззыбьем только Прорва.  Она  объединяет,  она  же  и
разъединяет эти две стихии. Прорва есть напоминание о высших, запредельных
силах. Символ ее - косокрыл,  существо,  никогда  не  искавшее  себе  иной
опоры, кроме пустоты. Косокрылы рождаются, кормятся, спариваются и спят  в
полете.  Даже  мертвые,  они  способны  многие  месяцы  подряд  парить   в
восходящих потоках воздуха, наводя страх на все живое...
     Вершень, Иззыбье, Прорва -  жуткая  сказка,  к  которой  я  едва-едва
прикоснулся..."


     Встретили нас хоть и  не  особенно  любезно,  однако  захлебнуться  в
трясине все-таки не дали. Из всего процесса  реанимации  самой  неприятной
оказалась процедура очищения  от  грязи.  Очищали  нас,  главным  образом,
изнутри. На грязь наружную здесь внимания не обращают.
     Едва только  наша  четверка  немного  отдышалась,  обсохла  и  смогла
самостоятельно глотать, наступило время трапезы.  Проходила  она  примерно
так:  каждое  новое  блюдо,  подносимое  Шатуну,  вызывало  у  него   явно
негативную реакцию. Он морщился, крутил носом и отдавал  его  Головастику.
То же самое происходило и со вторым блюдом, доставшимся мне, и с  третьим,
которым завладел  Яган.  Лишь  каждая  четвертая  порция  казалась  Шатуну
приемлемой, и он неспешно, даже как-то снисходительно,  отщипывал  от  нее
несколько кусочков. Удивительная привередливость,  особенно  если  учесть,
что все мы не ели больше суток. Таким образом опостылевшая колодка  теперь
весьма выручала нас. Пока она соединяет нас  с  Шатуном,  голодной  смерти
можно не бояться.
     Наконец повара (угрюмые личности, по виду ничем  не  отличавшиеся  от
громил из банды Змеиного Хвоста), собрав опустошенную  посуду,  удалились.
На смену им явилась целая делегация  старцев  весьма  зловещего  вида.  Их
растрепанные, уже даже не седые, а какие-то грязновато-зеленые ребра  были
покрыты паршой и  струпьями,  иссохшие  члены  тряслись,  глаза  светились
безумным огнем. У одного веки были зашиты  грубой  нитью,  у  другого  ухо
оттягивал  внушительный  булыжник,  третий  на  цепи  волочил   за   собой
полутораметровую чурку, тела остальных также носили следы самоистязаний  и
крайнего аскетизма.
     Самый ветхий и уродливый из этих патриархов приставил ко  рту  Шатуна
глиняную чашку, но тот крепко сжал губы и  рукой  указал  на  нас.  Старик
недовольно забормотал что-то, но был вынужден уступить. Все мы по  очереди
пригубили по  глотку  отвратительного,  безнадежно  прокисшего,  пахнущего
куриным пометом  пойла.  Едва  оно  успело  достичь  моего  переполненного
желудка, как в  висках  тихонечко  зазвенело,  окружающий  пейзаж  утратил
четкость,  приятное  тепло  подобралось  к   сердцу,   а   мрачные   мысли
улетучились. Я радостно икнул и рассмеялся. Скрюченный в дугу,  бельмастый
старец с изуверской рожей вдруг стал казаться мне чуть ли ни отцом родным.
Я доверчиво протянул к нему руки и напоролся ладонями  на  шипы  какого-то
растения, хотя никакой боли при  этом  не  почувствовал.  Чтобы  проверить
ощущения, я ущипнул себя за плечо - с тем же результатом.
     Вторую  чашку  -  деревянную  -  я   принял   уже   с   восторгом   и
благодарностью, тем более, что  новый  напиток  был  прозрачен,  душист  и
сладковат. Все мои мышцы сразу одеревенели, рука с растопыренными пальцами
застыла в воздухе, восторженный  возглас  застрял  в  горле,  вытянутый  в
трубочку язык так и остался за пределами рта.  Не  могу  сказать,  сколько
времени я провел в таком состоянии - может, минуту, а может,  час.  Мыслей
не было. Желаний тоже. Из человека я превратился в деревянную статую.
     Наконец, внутри меня словно лопнула какая-то туго натянутая  пружина.
На мгновение полегчало. Потом жаром шибануло одновременно в голову и ноги.
Железо мышц превратилось в студень, и я рухнул на  спину,  беспомощный  до
такой степени, словно кто-то острой бритвой перерезал мне все сухожилия.
     Третью чашку, на этот раз железную, проклятый колдун выплеснул в  мой
широко разинутый рот. Были в ней кровь ехидны, яд змеи и молоко скорпиона.
И стало мое тело воском, мысли черным вихрем, а  душа  бесполезным  паром.
Бездонный, призрачный тоннель разверзся передо мной,  и  я  заранее  знал,
куда именно он ведет.
     Я был теперь почти трупом, и, чтобы убедиться  в  этом,  страховидный
старик (нас, кажется, знакомили  когда-то,  имя  его,  если  не  ошибаюсь,
Харон) легко выдернул из сустава большой палец моей левой ноги - при  этом
раздался сухой звучный щелчок - и поставил его перпендикулярно  остальным.
Результат, видимо, удовлетворил его. Вернув палец на  место,  он  вплотную
занялся моим голеностопом. Долго растирал и мял его,  энергично  вращал  и
встряхивал, потом последовал резкий, но совершенно  безболезненный  рывок.
Стопа  моя,  ставшая  вдруг  похожей  на  уродливую  короткопалую  ладонь,
вывернулась назад, а впереди оказалась пятка. Тут кто-то здоровенный грубо
обхватил меня сзади. Старик потянул кольцо колодки на  себя  и  оно  легко
соскользнуло с моей ноги.
     Затем все суставы были возвращены на прежние места. Щиколотку покрыла
шина из коры и плотная лубяная повязка.
     Действие колдовских зелий постепенно проходило. Я  почувствовал  боль
во  всем  теле,  сплюнул  горькую,  тягучую   слюну.   Дурман   постепенно
выветривался из головы, мысли приходили  в  порядок,  наваждение  исчезло.
Однако я был еще так слаб, что даже не  мог  сидеть.  В  таком  же  жалком
положении пребывали и остальные мои сотоварищи, за  исключением  Шатуна  -
его уже унесли куда-то на крытых плетеных носилках. Нас же, беспомощных  и
покорных, поволокли совсем в другую сторону -  к  яме  с  черной,  стоячей
водой, такой грязной, как будто бы целый пехотный полк, только  что  вброд
преодолевший торфяное болото, обмыл здесь свои сапоги.
     Меня первым швырнули в эту вонючую жижу - швырнули, даже  не  изволив
предупредить. И хотя меня можно было считать живым всего на одну треть, не
сомневаюсь,  что  сейчас,   освобожденный   от   колодки,   я   сумел   бы
самостоятельно выбраться на поверхность. Но кто-то гораздо более  сильный,
а главное, имевший в легких гораздо больший запас воздуха, тащил меня  все
дальше по тесному, круто изгибающемуся тоннелю. Когда я  перестал  пускать
пузыри и уже собрался отдать концы (последняя дикая мысль: жаль, что рядом
нет Головастика и некому спеть поминальную песню), вода вокруг моей головы
с шумом  разверзлась.  Мы  всплыли  в  полнейшем  мраке  посреди  какой-то
замкнутой подземной  полости.  Мой  буксировщик  помог  мне  выбраться  на
относительно сухое место и, фыркнув, как ныряющий  морж,  ушел  обратно  в
глубину.
     Вскоре рядом оказался Головастик, а затем и Яган, от  переживаний  на
время   утративший   дар   речи.   Здесь   нас   и    оставили,    мокрых,
полузадохнувшихся, но свободных, если  под  свободой  понимать  отсутствие
цепей и колодок.


     Давно замечено, что изоляция от соблазнов  и  искусов  суетного  мира
весьма благоприятно сказывается  на  мыслительной  деятельности.  Скольких
великих творений ума человечество не досчиталось бы, если  бы  не  тюрьмы,
монастыри и карантины по случаю чумы.
     В этом смысле я находился в идеальных условиях.  Изоляцию  усугубляла
темнота. Единственные доступные развлечения: песни  Головастика  и  жалобы
Ягана - уже иссякли. Значит,  плюсуем  еще  один  положительный  фактор  -
тишину. Тут хочешь не хочешь, а задумаешься. Тем более, что пора  подвести
некоторые итоги.
     Можете размышлять вместе со мной.
     Вот я зачерпнул пригоршню грязи. Могу побиться на любой  заклад,  что
кроме нее в моей ладони находится сейчас космическая пустота, кусок  льда,
кипящая магма, грудь красавицы, алмаз невиданной  доселе  чистоты,  сердце
свирепого зверя и еще многое-многое другое. В  это  трудно  поверить.  Еще
труднее это объяснить. Но это действительно так.
     Неисчислимые миры  заполняют  один  объем  абсолютного  и  всеединого
пространства, ничуть  не  мешая  при  этом  друг  другу.  Так  в  цилиндре
фокусника самым загадочным образом умещаются:  и  живой  кролик,  и  букет
бумажных цветов, и стакан воды, и двенадцать  дюжин  разноцветных  носовых
платков.
     Любой  предмет   можно   представить   как   бесконечное   количество
плоскостей. Точно так же и вся наша Вселенная, вместе с  Землей,  Солнцем,
Юпитером, Сириусом, Канопусом, Большим Магеллановым Облаком  и  миллиардом
других галактик, по сути дела, и является лишь  тончайшим  срезом  другой,
намного более высокоорганизованной  структуры,  некоей  непознаваемой  для
человеческого сознания Супервселенной.
     Все составляющие ее миры родились  одновременно.  Одни  называют  это
актом  божественного  творения,  другие  -  первичным  толчком,  третьи  -
моментом сингулярности. А что это такое на самом деле, не знает никто.
     Все миры родились совершенно одинаковыми. Но  уже  в  первые  секунды
начали  появляться  и  различия.  Сначала  одна-единственная  элементарная
частица отклонилась от своего предопределенного пути.  Потом  пара  атомов
столкнулась в неположенном месте. Вследствие этого звезда родилась  совсем
не там, где надо. Планеты заняли другие орбиты. На них  образовались  иные
минералы. Место суши заняли моря. Место морей -  ледники.  И  любое  такое
отклонение было чревато бесчисленным количеством последствий. Разрастаясь,
как снежный ком,  любой  аномальный  фактор  сам  становился  нормой.  Как
результат: в одном из миров разум стал достоянием  приматов,  в  другом  -
сумчатых, в третьем - грызунов, а в остальных, скажем, ста миллионах миров
разум вообще не возникает.
     Все  миры  отделены  друг  от  друга  невидимыми,  но  непреодолимыми
стенами. Мы не знаем, есть ли в этих стенах двери  и  какими  ключами  они
открываются. Но в любых стенах есть слабые места: трещины, норы,  выбоины.
В принципе, их можно отыскать, вычислить, нащупать вслепую. Многие из них,
кстати, давно известны.
     Совершенно   достоверным   фактом   можно    считать    существование
межпространственного перехода где-то в глубинах озера Лох-Несс. Через него
в наше измерение нередко проникают странные  существа,  якобы  похожие  на
древних плезиозавров, а на самом деле похожие только на самих себя. Мутная
и холодная вода шотландского озера не  позволяет  им  ни  долго  жить,  ни
размножаться. Где-то в  Гималаях  существует  место,  в  котором  наш  мир
соприкасается с другим миром, населенным косматыми, неуклюжими гоминидами,
прозванными  шерпами  "йети".  Появление  гиппогрифов,  цилиней,  сирен  и
морских  змеев,  страшные  и  загадочные  эпидемии,   время   от   времени
обрушивающиеся на землян, феномен Бермудского треугольника, озеро Вражье в
Тюменской области, башня Призраков в Тебризе,  старомосковская  богадельня
на Кулишках, квартира харьковчанки Брыкиной, оазис Юм в  Антарктиде,  НЛО,
загадочные  исчезновения  людей  и  всевозможные  необъяснимые   феномены,
считавшиеся  раньше  колдовством  и   морокой,   -   все   это   следствие
взаимодействия разных миров.
     Не исключено,  что  некоторые  личности,  память  о  которых  навечно
сохранила  история:  Саргон  Древний.   Шакьямуни,   Иосиф   Флавий,   йог
Патанджали, Нострадамус, Калиостро, Гарри Гудини - были на  нашей  планете
всего лишь случайными гостями.
     Таких людей, как я, немного. По крайней мере, я знаком  со  всеми,  а
память  у  меня  неважная.  Несведущий  народ  зовет  нас  "контактерами",
"рейнджерами" и даже "охотниками за  привидениями".  Все  эти  клички  или
приблизительны, или  высокопарны.  Нам  они  не  нравятся.  Сами  себя  мы
называем пролазами (синоним здесь - проникать, а отнюдь не ловчить.  Прошу
не путать!)
     Это не профессия, не увлечение, а, скорее,  образ  жизни.  Ты  должен
быть пролазой не с девяти до восемнадцати, а все двадцать  четыре  часа  в
сутки. Вся наша жизнь посвящена одной цели. Каждый из нас обязан постоянно
быть наготове.
     Нас никто не принимает всерьез, но зато никто  и  не  мешает.  Фактор
существования бесчисленного количества сопредельных пространств  (ансамбля
миров, как говорим мы) не занимает внимание широкой  общественности.  Мало
ли кругом всяких чудаков! Если одни, рискуя  жизнью,  лазают  по  отвесным
скалам, а другие в утлых лодочках сплавляются по горным рекам,  почему  бы
третьим не заняться исследованием подступов к "тому свету"?
     Главным  критерием  отбора  для  пролазы  является  не  смелость,  не
бицепсы, и даже не ум, а неприметность. Да-да,  именно  неприметность.  Ум
можно обострить учением,  бицепсы  накачать  тренингом  и  анаболиками,  а
особая смелость нам вообще ни к чему. Зато неприметность - редчайший  дар.
Примерно то же самое, что абсолютный музыкальный слух  или  способность  к
левитации. Его не купишь, не