было, но Яган добился своего - я стал марионеткой в  его
руках. Но оказалось, и этого было для него мало. Планы моего Лучшего Друга
простирались намного дальше.


     Однажды ни с того ни с сего Яган поведал мне историю своего спасения.
Прознав о том, что я приказал рубить ветвяки, и уяснив для себя размеры  и
темп этой работы, он верно оценил опасность, грозящую войску  Отступников.
Однако  все  его  предупреждения  никак  не  повлияли  на  фанатиков,  уже
почуявших близкую победу. Даже грозные признаки надвигающейся катастрофы -
треск и содрогания ветвяка - нисколько не смущали  их  стратегов.  Обдумав
все до мелочей и безукоризненно  рассчитав  время,  Яган  совершил  побег,
прихватив при этом Письмена, вернее, их вторую часть. Сделал он это  чисто
интуитивно, без какой-то определенной цели. Уже потом Яган понял,  что  не
прогадал.  Письмена  выручили  бы  его  в  любом   случае:   попадись   он
Отступникам, похищение можно было бы выдать за  попытку  спасти  реликвию,
для своих же годилась версия об  успешно  проведенном  диверсионном  акте,
имевшем целью подрыв боевого духа противника.
     Едва Яган успел перебраться  на  соседний  занебник,  как  обреченный
ветвяк рухнул, погубив посланную за ним погоню,  а  заодно  и  все  войско
Отступников. Ягану, конечно, тоже пришлось несладко. Несколько  раз  чудом
избежав смерти, он добрался до мест, не тронутых бедствием,  и,  пользуясь
прежним авторитетом, основал новую Ставку.
     Своими основными планами на будущее он  со  мной  делиться  не  стал,
однако в один все же  посвятил.  До  сих  пор  гибель  судьбоносной  книги
тщательно скрывалась. Столь трагическое известие грозило  непредсказуемыми
последствиями. Да и в чисто практическом  плане  ее  отсутствие  причиняло
массу неудобств - нельзя было созывать Большой Сбор, невозможно  стало  на
якобы законных основаниях вершить человеческие судьбы.  Заменить  истинные
Письмена можно было только Письменами Отступников. В  данной  ситуации  не
оставалось иного выхода, как поступиться принципами. Вот только содержание
книги оставалось тайной за семью печатями. На Вершени давно уже  никто  не
умел читать. Существовала  узкая  каста  законников,  знавшая  весь  текст
наизусть. Знание это, передаваемое из поколения в поколение, было доведено
до  редкого  совершенства.  Определив  по  им  одним  известным   приметам
страницу, законник про себя проговаривал весь текст наизусть и, лишь дойдя
до указанного слова, произносил его вслух. Непременным условием выдвижения
в Друзья являлось умение "читать" и толковать Письмена. Само собой, теперь
эти знания оказались бесполезными.
     С моей помощью специально подобранная группа молодежи должна  была  в
кратчайший  срок  задолбить  новый  текст.  Впоследствии  этим  прозелитам
предназначалось заменить старую администрацию.  Дабы  избежать  раскола  и
смуты, все те, кто так или иначе был причастен  к  исчезнувшим  Письменам,
подлежали ликвидации.
     За содействие в проведении этой акции  Яган  обещал  мне  -  нет,  не
свободу,  -  а  вполне  сносное  существование,  покой,  почитание,  а   в
перспективе - тихую, естественную смерть. Тут  Он,  думаю,  кривил  душой.
Ноги мои, словно скованные льдом корни дерева, уже  не  принадлежали  мне.
Они не отзывались ни на боль, ни на приказы нервных центров. Некротические
процессы уже достигли бедер и в скором времени грозили распространиться на
брюшину.
     И все же я согласился на предложение Ягана. Мне  позарез  нужна  была
вторая половина книги. Только получив к ней доступ, я мог завершить  дело,
ради которого терпел позорнейшее  существование,  недостойное  не  то  что
человека, но даже скота.


     Яган не стал откладывать задуманное в долгий ящик - видимо, знал, что
век мне отмерен короткий. Уже на следующий день он принес книгу, тщательно
завернутую в несколько слоев рогожи. Конечно же, он не оставил нас  с  ней
наедине - не доверял. Но и  торопить  не  стал,  понимая,  что  мне  нужно
какое-то время на предварительное ознакомление.
     Я  долго  смотрел  на  стопку  пожелтевших,  искрошившихся  по  краям
листков, не прикасаясь к ним,  и  старался  хотя  бы  примерно  прикинуть,
сколько  человеческой  крови   пролито   за   каждую   из   этих   нечетко
пропечатанных, затертых буковок. Неужели за рецепт холодника можно воевать
столько лет? Разве противоречия в толковании загадочного  слова  "дуршлаг"
обязательно должны разрешаться на поле брани? Почему на Вершени не нашлось
светлых голов, способных усомниться в роковом  значении  знака  "запятая"?
Или все дело в том, что чужим умом (или чужим заблуждением)  жить  намного
проще, чем своим собственным?
     До сих пор я  считал,  что  все  великие  книги,  ставшие  вехами  на
переломах  человеческой   истории,   были   лишь   формальной   фиксацией,
графическим  отображением  идей,  уже  в  достаточной   мере   завладевших
сознанием масс. И законы Моисея, и Нагорная проповедь,  и  провозглашенный
Конфуцием "Путь золотой середины" существовали задолго до того,  как  были
записаны. Коран потому стал так популярен среди  последователей  Магомета,
что не содержал для них ничего нового. Он  лишь  оформил  закон  изустный,
оспариваемый, в закон божественный, неоспоримый.
     На Вершени я столкнулся с явлением прямо противоположного  характера.
Бессмысленные и непонятные, ничего общего не имеющие с реальностью, чуждые
слова стали высшим откровением, непреложной  истиной,  кладезем  мудрости.
Что это - всего лишь подсознательное  стремление  создать  нового  кумира,
заполнить  некий  духовный  вакуум?  Или  тонко  рассчитанный  ход,  смысл
которого - возложить на Слово  все  прошлые  и  будущие  грехи,  все  свои
просчеты  и  ошибки,  попытка  смыть  с  себя  кровь,  а  грязь   объявить
самоцветами?
     Если так, то Письмена не имеют права на существование. С детства  мне
внушали, что уничтожение книги - преступно. Но что, спрашивается, потеряло
бы человечество, лишившись "Молота ведьм" или  "Майн  Кампф"?  Сейчас  это
просто любопытное забористое чтиво, типичный образчик  печатной  продукции
своей эпохи, но ведь когда-то  каждое  слово  отдавалось  по  всему  свету
воплями невинных жертв.  Без  всякого  сомнения,  эта  книга  должна  быть
истреблена. Конечно, свинья грязь найдет.  Исчезнут  Письмена  -  появится
что-то другое. Но уж за это я  буду  не  ответчик!  Однако  торопиться  не
стоит. Время еще есть. Заливные и  отбивные  меня  не  интересуют,  а  вот
откровения Тимофея почитать стоит.


     "Я уже стар, и жить мне осталось недолго. Дело, которому  я  посвятил
свою жизнь, осталось незавершенным. Народ этот глуп, ленив и неблагодарен.
В глаза меня превозносят, а за спиной  клянут.  Меня  обвиняют  в  голоде,
ставшем в последнее время обычным явлением. Действительно, я запретил  им,
как раньше,  собирать  плоды  там,  где  они  растут,  а  повелел  вертеть
повсеместно дырки и в них упрятывать семена,  дабы  впоследствии  те  дали
обильные всходы. Пусть урожай появится не сразу, важно терпеть  и  верить.
Когда-нибудь они убедятся, что я прав. Только дикари  кормятся  случайными
дарами природы, честной люд обязан добывать пропитание в поте лица своего.
Кроме того, мне ставят в вину, будто бы вследствие постоянного перемещения
народа сильно распространились болезни. Но это уже  совершенная  глупость.
Болезни  их  происходят  от   безделья   и   похотливости.   Нужен   указ,
ограничивающий контакты разных полов.  Необходимо  строить  для  мужчин  и
женщин раздельные дороги и раздельные поселки. А для продолжения рода пары
пусть встречаются в специально отведенных  местах  в  заранее  оговоренные
сроки. Порядок должен быть в любом деле. Обидно, что силы мои  иссякают  и
я, возможно, не доведу свои начинания до конца.
     Боюсь также, что, едва меня не станет, забудется  и  дело  рук  моих.
Тот, кто окажется у власти, все внимание уделит обжорству  и  увеселениям.
Знаю я этих людишек. Прогресс заглохнет. История повернет вспять. Чтобы не
допустить подобного безобразия, я придумал одну  хитрость.  После  себя  я
назначу  сразу  двоих  преемников.  В  строжайшей  тайне,   конечно.   Как
доказательство моей последней воли, я вручу каждому из  них  по  половинке
книги. Естественно, и тот и  другой  примутся  отстаивать  свои  права.  А
поскольку единственным подтверждением этих слов  будет  часть  книги,  они
станут всячески  возвеличивать  ее,  а  следовательно  -  и  меня.  Ничего
страшного, что начнутся смуты и войны. Только  та  истина  чиста,  которая
омыта кровью. Желательно, кровью немалой. То одна, то другая сторона будут
брать верх и каждый раз при этом возносить мне хвалу. А будет жить  память
обо мне, будет жить и мое дело.  Кто  бы  ни  победил,  в  конечном  итоге
выиграю я.
     Немало времени я потратил на поиски выхода из этого мира. Не то чтобы
я рвался назад,  а  просто  из  любознательности.  Лучше  быть  первым  на
Вершени, чем вторым в Ребровском районе. Прямо скажу,  ничего  у  меня  не
вышло. На это одной жизни мало. Но кое-какие свои наблюдения я  здесь  все
же изложу. Возможно, они будут полезны для тебя. Если это  такой  же  мир,
как и тот, в котором я родился, что-то здесь явно не так. У нас если черти
или разные там драконы существуют, то только в бабушкиных сказках.  А  тут
всякая нечисть так и кишит. Не планета, а какой-то  проходной  двор!  Одни
твари появляются и исчезают. Другие  обретаются  постоянно.  Кажется  мне,
некоторые из них тоже ищут выход отсюда. На Земле люди живут, как в  своей
квартире. А здесь, как на вокзале. Выводы делай сам.
     Никто не увидит моей смерти. Я  уже  приготовил  убежище,  о  котором
никому не известно. Там я дождусь конца. Пусть все  считают,  что  я  ушел
только на время. В памяти  народа  Тимофей  останется  бессмертным.  Верю,
когда явишься сюда ты, тебя встретит благодать и процветание. Управляй  от
моего имени и неукоснительно соблюдай все мои заветы".
     - Прочел? - спросил Яган, увидев, что я глубоко вздохнул и  отодвинул
от себя книгу.
     - Прочел, - ответил я.
     - Еду подавать?
     - Сначала парашу.
     - Как хочешь, - нагнувшись, он полез под кафедру,  скрывавшую  нижнюю
половину моего тела от посторонних взглядов.
     Всего на одно мгновение его крепкий, густо заросший курчавым  волосом
затылок оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. Долбленый кубок для
воды не очень грозное оружие, но если в удар вложить  всю  ненависть,  всю
ярость, копившуюся долгими неделями, весь остаток сил да при этом  еще  не
промахнуться и угодить точно в цель - успех обеспечен... И  что  из  того,
что этот успех - последний успех в жизни.


     - ...Где? - прохрипел Яган, садясь. Очнулся он куда  быстрее,  чем  я
ожидал. - Где они? Где Письмена?
     Я молча указал на парашу,  переполненную  хлопьями  размокшей,  мелко
изодранной бумаги. Яган опростал зловонный сосуд прямо на пол  и  принялся
разгребать лапами его содержимое.  Конечно,  толковый  эксперт-криминалист
смог бы воссоздать какую-то часть текста, но  даже  в  этом  случае  книга
неизбежно утратила бы свое мистическое значение. Никто  не  согласился  бы
признать священной реликвией эту кучу бумажной каши.
     Яган  понял  это  достаточно  скоро  -  минуты  хватило.  Однако   на
обдумывание ответного хода, вернее, многоходовой ответной комбинации, ушло
значительно больше времени. Я ожидал побоев, мучении, смерти, чего угодно,
- но он даже пальцем ко мне не притронулся. И не посмотрел в  мою  сторону
ни разу. И не сказал ничего. Новая игра была просчитана и обмозгована, а я
в ней оказался пешкой, которую без всякого сожаления отдают за качество.
     Впрочем, вскоре выяснилось, что не мне одному отводилась роль жертвы.
Яган куда-то ненадолго отлучился и вернулся,  ведя  за  собой  на  веревке
Головастика. Бедняга брел покорно, как предназначенный к  закланию  агнец.
Не знаю, в каких жутких застенках провел все это время  мой  приятель,  но
видом он больше всего напоминал эксгумированного мертвеца.  На  нем,  надо
думать, успели перепробовать весь набор допросных орудий.
     - Значит, так, - сказал Яган деловым тоном. - Времени у нас в  обрез,
поэтому обойдемся без сантиментов. Ты, Головастик,  заслужил  смерть.  Еще
десять дней тебя будут пытать, а потом лишат кожи, всей целиком, вместе  с
волосами. Однако сейчас у тебя появилась возможность спастись. Ты получишь
нож, которым убьешь Порченного. После этого тебя  схватят  и  доставят  на
суд. Там ты без утайки расскажешь, как  замыслил  это  дело,  как  зарезал
угодного Тимофею его же ножом, как затем уничтожил Письмена.  Кстати,  вот
все, что от них осталось. Конечно, тебя приговорят к жуткой смерти,  но  в
благодарность за оказанную услугу я тайно помилую тебя. Остаток  жизни  ты
проведешь под чужим именем где-нибудь в укромном месте. Ты не будешь ни  в
чем нуждаться, это я тебе обещаю. Согласен?
     - Ты опять обманешь... -  Головастик  с  трудом  разлепил  запекшиеся
губы. Голос его со времени нашей последней встречи неузнаваемо  изменился,
казалось, это не человек говорит, а мычит раненое животное.
     - Не собираюсь тебя уговаривать. С этим делом я и  сам  управлюсь,  а
вину все равно свалю на тебя. Но тогда уже не жди пощады.
     - Ладно... Я попробую... Но пусть меня больше не пытают сегодня...
     "Ладно... Я попробую..." - точно такие же слова он произнес, когда  я
приказал ему убить Ягана. Вот так он и пробовал всю  жизнь.  Пробовал,  да
ничего не доводил до конца.
     Конечно же, Яган не сдержит обещания. Зачем ему  живые  свидетели?  А
ведь придумано ловко -  и  все  соперники  устранены  единым  махом,  и  с
Письменами полная ясность. Уничтожил, мол,  коварный  враг  нашу  святыню.
Поэтому еще  теснее  сплотимся  вокруг  Ягана  -  Лучшего  Друга,  верного
последователя и единственного законного наследника Тимофея. Слава Тимофею!
И вечная память!
     Нож перелетел через всю комнату и вонзился в пол у  ног  Головастика.
Сам Яган, держа наготове другой нож, отошел подальше. Рисковать второй раз
он не собирался.
     - Ну, давай! Чего ты канитель разводишь? - поторопил он Головастика.
     - Сейчас... Трудно... Ребра болят. -  Застонав,  Головастик  выдернул
нож. Дышал он с трудом, на  губах  пузырилась  розовая  пена.  Во  рту  не
осталось ни одного целого зуба. Удавка по-прежнему болталась на его шее.
     - Не мешкай, - сказал я. - Уж лучше ты, чем он. Только  постарайся  с
первого удара...
     Он ничего не ответил, только смотрел  на  меня  безумным,  подернутым
слезой взглядом. Правая рука его, державшая нож, и левая, сжимавшая  конец
веревки, сошлись на уровне груди.
     - Не трусь, дурак! - крикнул Яган у него за спиной. - Он же не  может
двинуться с места!
     - Сейчас, - просипел Головастик. Его  раздавленные,  лишенные  ногтей
пальцы наконец кончили вязать узел на рукоятке ножа.
     Неловко и  медленно  он  повернулся  и,  снова  застонав,  как  цепом
взмахнул привязанным на  веревке  ножом.  Похожим  ударом  Шатун  когда-то
сразил охранявшего нас служивого. Да только не Головастику с его  нынешним
здоровьем было браться за подобные  трюки.  Яган,  выругавшись,  -  скорее
удивленно, чем злобно - отскочил в сторону. Головастик заковылял  вслед  и
снова крутанул в воздухе своим оружием, однако  нож  задел  за  потолочную
балку. Яган хохотнул и отступил еще на шаг.
     - Не надейся на легкую смерть, -  сказал  он.  -  Сколько  бы  ты  ни
прыгал, будет так, как решил я.
     В ту же секунду нога  его  угодила  в  лужу  бумажной  каши.  Пытаясь
удержать равновесие, Яган резко взмахнул руками и грохнулся на левый  бок.
Головастик, не закончив начатого шага, упал на него  сверху.  На  какое-то
время кафедра скрыла от меня сцепившиеся тела. Встать я даже не пытался  -
знал, что не смогу. Судя по звукам, Яган боролся  вяло,  словно  вполсилы.
Головастик стонал и всхлипывал. Так  они  провозились  минуты  три.  Потом
наступила тишина. Струйка крови обогнула  кафедру  и  устремилась  к  моим
мертвым ногам.
     - Он, гад, на свой собственный нож напоролся, - раздался слабый голос
Головастика. - Мне даже дорезать его не пришлось...
     - Все равно ты отомстил...
     - Какая мне от этого радость?
     - Мы стали свободными... Иди... Ползи... Позови людей... Пусть явятся
знахари. Пусть принесут целебные травы... Пусть спасут нас...
     - Мы никогда не выйдем отсюда. Ни одна душа не имеет права входить  и
выходить из этой комнаты  без  сопровождения  Ягана.  Таков  указ,  и  его
нарушение карается смертью. Меня заколют прямо  на  пороге,  а  ты  умрешь
голодной смертью.
     - Что же нам делать?
     -  Неужели  не  догадываешься?..  Помнишь,  я   обещал   спеть   тебе
поминальную песню. Несколько раз я уже собирался сделать  это,  но  всегда
что-то мешало. Теперь, чувствую, самое время. Будешь слушать?
     - А это необходимо?
     - Да. Это необходимо. Я должен попрощаться с тобой.
     - Тогда пой.
     И он запел - тихо, почти шепотом, с трудом выговаривая слова:

                     Когда ты в старости умрешь,
                     Судьбу благодари.
                     Удачной была твоя жизнь,
                     Ты выиграл пари.
                  Ты сладко ел, ты вдоволь пил,
                  И счастлив был в любви.
                  Теперь встречай свой смертный час
                  И тихо отдохни.

     Он закашлялся, а прокашлявшись, долго молчал.
     - Что с тобой? - спросил я. - Тебе нехорошо?
     - Ничего... Горло... Если бы ты только знал, что  со  мной  делали...
Слушай дальше...

                     Когда в расцвете сил умрешь,
                     Судьбу благодари.
                     Не знал ты старческих забот,
                     Болезней и тоски.
                  Ты вовремя покинул мир,
                  Ушел в разгар утех.
                  Тебе не ведом срам детей
                  И внуков тяжкий грех.
                     Когда ты юношей умрешь,
                     Судьбу благодари.
                     Избег ты множества невзгод
                     И спасся от нужды.
                  Тебя не изведет жена,
                  Не предаст лучший друг.
                  Ушел в свой предрешенный срок
                  Цветок, не знавший мук.
                     Когда младенцем ты умрешь,
                     Судьбу благодари.
                     Ты выбрал самый лучший путь,
                     Что тут ни говори...
                  Такое гнусное житье
                  Достойно лишь скота.
                  И лучше смерти поцелуй,
                  Чем жизни блевота.

     Звук, который раздался затем, нельзя было спутать ни с каким другим -
так входит в человеческую плоть остро отточенный нож. Кровавая  струйка  у
моих ног превратилась в кровавый ручей.
     Прости меня, Головастик,  подумал  я.  Прости,  если  сможешь.  Зачем
только я втравил тебя в это дело...
     И еще я подумал о Ягане. В моих покоях от  стенки  до  стенки  метров
двадцать - хоть танцуй. Он  мог  выбрать  любой  путь,  ступить  на  любую
половицу. Какая сила подтолкнула его к одной-единственной, роковой  точке?
Судьба, божий суд, собственная больная совесть?
     Свет. Тьма... Вспышка. Мрак... День. Ночь... Жизнь. Смерть...


     То ли это время повернуло вспять, то  ли  Великий  Режиссер  запустил
пленку бытия задом наперед,  то  ли  окончательно  поехали  набекрень  мои
мозги.
     Как нестерпимо долог миг. Как безжалостно краток день.
     Свет. Тьма... Вспышка. Мрак...


     В  такие  минуты  ангелы  нисходят  на  землю  и  святые  говорят   с
грешниками.
     Пусть кто-нибудь снизойдет и ко мне. Светоносный Серафим или на худой
конец смердящий дьявол. Лишь бы он был милостив. Лишь  бы  умел  облегчить
душу и умерять страдания. Где  же  вы,  боги  этого  мира?  Неужели  и  вы
низвергнуты, осквернены, растоптаны? Тогда пусть придет Тимофей  -  пьяный
демиург,