их нас в дороге служивых. Лица  обоих  были  спокойны,  они  о
чем-то беседовали между собой.
     Что-то густое и сладковатое полилось мне  на  затылок  -  молоко,  не
иначе. Выходит, мой похититель  оказался  самкой,  да  к  тому  же  еще  и
кормящей.
     - Эй! - крикнул я Головастику. - Объясни, что все  это  значит!  Куда
нас волокут?
     - Твой дружок спешит в Ставку. А по крутопутью дорога  долгая,  да  к
тому же еще и опасная. Поэтому ему и предоставили шестируких.  Быстрее  их
на Вершени никто не бегает.
     - Они что - ручные?
     - Скажешь тоже... Попробуй приручи таких. Сразу без башки останешься.
Им человечинка самое лакомство.
     - Так они же нас сожрут по дороге!
     - Не сожрут. Это ведь самки, разве не видишь. Их вместе с  детенышами
отловили. Детенышей теперь в клетке держат. А шестирукие  скорее  сдохнут,
чем свое потомство бросят. Вот и мотаются на  посылках  ради  того,  чтобы
щенков сберечь.
     - Хитро придумано. А как проверить, что  мы  доставлены  на  место  в
целости и сохранности? У шестируких спросить?
     - Один из нас вернется вместе с ними обратно. Он и подтвердит.
     - А что будет, когда детеныши вырастут?
     - Как же они вырастут? В клетке? Там же ни сесть, ни встать.  Околеют
через полгода. А самок прибьют или отравят. Без  детенышей  их  бегать  не
заставишь.
     Вот точно так же и мы, люди, подумал я. Вечно тешим себя несбыточными
надеждами.
     Шестирукие  уже  давно  покинули  торную  дорогу  и  сейчас  проворно
карабкались по обильно поросшему папоротниками крутому склону,  постепенно
переходящему в вертикальную стену. При этом они почти не сбавили  скорости
- ветер свистел в моих ушах. Лапы их вытягивались  на  неимоверную  длину,
изгибались и переламывались в самых неожиданных местах. Всего в  полуметре
от моего лица пронеслась шершавая, испещренная  трещинами  и  пятнами  мха
кора. Широкие ласты надежно защищали от  толчков  и  царапин.  Равномерный
стук могучего  сердца,  исходящее  от  зверя  тепло  и  постоянная  тряска
мало-помалу сморили меня. Просыпался я только в моменты резких  ускорений,
когда шестирукий, наподобие горного козла, сигал с  уступа  на  уступ  или
смело перемахивал через пропасти. Иногда  мы  пересекали  крутопутье  -  и
тогда  кормильцы  с  визгом  бросались  в  стороны,  иногда  окунались   в
прохладные струи водопадов. Лишь однажды  за  все  время  пути  шестирукие
сделали остановку. Рассадив всех на узком уступе, они умчались  куда-то  в
сторону, но вскоре  вернулись,  облизывая  перепачканные  кровью  морды  и
выплевывая раздробленные кости. Интересно, кто же это достался им на обед?
Нет, лучше об этом не думать. Слабое утешение, что несчастному не пришлось
мучиться долго.
     Сумасшедшая гонка закончилась глубокой ночью  на  первой  же  заставе
пятого яруса. Сопровождавший нас служивый что-то  долго  объяснял  на  ухо
заспанному и не вполне трезвому десятнику. Шестирукие  при  этом  метались
вокруг и всем своим видом выказывали крайнее нетерпение.  После  окончания
переговоров нас троих, забыв накормить, заперли  в  солдатском  шалаше,  а
шестирукие,  прихватив  с  собой  служивого,   устремились   обратно.   На
истоптанном плацу остались две молочные дорожки. Если детенышей не кормить
больше суток, они обязательно подохнут, объяснил Головастик.  От  этого  и
спешка.


     - Ну, может быть, нам пора поговорить всерьез, - сказал  Яган,  когда
мы остались в шалаше одни.
     Держался он так,  словно  это  мы  были  перед  ним  виноваты,  а  не
наоборот. Хотя и уселся подальше от нас, у самых дверей.
     - Лично я с тобой ни всерьез, ни в шутку  говорить  не  собираюсь,  -
ответил я.
     - А ты, Головастик?
     - Надоели вы мне оба! Ни одному вашему слову не хочу  верить!  Шатун,
дурак, поверил - и вон где оказался!
     - Хорошо, а Другом, Поющим О Трех Стихиях, ты согласился бы стать?
     - Нет, не согласился бы.
     - Это ты раньше не соглашался, когда тебе не предлагали.  А  если  на
самом деле предложат?
     - Да пошел ты...
     - Ладно, с тобой пока все. Но  запомни,  мы  сейчас  не  в  подземной
тюрьме болотников и не в каторжном рву. Мы на пятом ярусе Вершени, в  двух
шагах от Ставки! И мое слово здесь много значит.
     - Значило!..
     - Значит! - с ударением сказал Яган. - И твоя дальнейшая судьба будет
зависеть от  тебя  самого.  Ну  и,  конечно,  от  Порченного...  Как  себя
поведете, так и заживете.
     - Послушай, ты, наверное, любую бабу мог уговорить?
     - Мог, если нужно было. И не только бабу. Но вас я не  уговариваю.  Я
хочу, чтобы вы поняли очевидное. Ты можешь не говорить со мной. Порченный,
но выслушать тебе меня все же придется. Главное, в чем вы меня  обвиняете,
это выдача Шатуна. Но если бы я смолчал,  меня  тут  же  казнили  бы.  Под
горячую руку прикончили бы и кого-нибудь из вас. Всех  оставшихся  погнали
бы в бой. Без оружия, в самую свалку. По-вашему, это был бы лучший  выход?
Так, Головастик?
     - Не знаю. Отстань.
     - А ты. Порченный?
     Я продолжал молчать, однако слушал внимательно. Вся моя  душа  кипела
от презрения к Ягану, но, надо признать, некоторая  логика  в  его  словах
присутствовала.
     - Молчишь, ну и молчи, - продолжал он. - Дальше. С чего вы взяли, что
Шатуну грозит опасность? Конечно, его будут допрашивать.  Спросят,  какими
путями болотники проникают на Вершень. Каковы их ближайшие планы. Есть  ли
у них здесь помощники. И многое другое. Шатун, понятно, ничего не  скажет.
Его, понятно, - помучают немного. Не без этого. Да только Шатуну  к  этому
не привыкать. В худшем случае ему сломают пару ребер и маленько  подпортят
шкуру. Но это, повторяю, в худшем  случае.  Без  особого  распоряжения  из
Ставки казнить его не посмеют. Об этом я позаботился.
     Врет, подумал я. А может, и не врет. Как проверить?
     - И последнее. Завтра нас доставят в Ставку. Я на  допросе  намекнул,
что мне известна некая важная тайна. Настолько  важная,  что  доверить  ее
можно только двум-трем высшим чинам. При этом я назвал кое-какие имена  и,
кажется, угадал. Откуда,  спрашивается,  эти  имена  могут  быть  известны
простому служивому? Ведь никто не догадался, что я бывший Друг.  На  самом
деле никаких тайн я не знаю. И это может очень скоро выясниться.  Ведь  не
скажу же я, что со мной прибыл наследник Тимофея. Нас всех  тогда,  скорее
всего, потихонечку задушат. Наследника ждут многие, но отнюдь не все. Тем,
кто сейчас в Друзьях, кто в силе, кто при власти, он не  нужен.  Появление
Наследника грозит большими переменами, а этим людям перемены как раз и  ни
к чему. Значит, нужно искать недовольных, собирать сторонников, следить за
врагами. Слух о появлении Наследника должен распространиться  по  Вершени.
Пусть об этом узнают и служивые, и кормильцы.  О  себе  мы  заявим  только
тогда, когда накопим достаточно сил. А когда станешь Тимофеем - делай, что
хочешь. Слышишь, Порченный! Спасай  Шатуна,  назначай  Друзей,  освобождай
колодников, распускай армию. Но сперва надо спасти себя, меня,  его!  Надо
забыть обиды; научиться слушать и понимать; доверять друг другу.
     - Кто поручится, что Шатун еще жив? - спросил я ледяным голосом.
     - Давай сбежим  отсюда,  спустимся  на  второй  ярус,  отыщем  нужный
занебник, нужный ветвяк и проверим! Согласен?  Нет?  Тогда  тебе  придется
поверить мне на слово. Другого выхода у нас все равно нет.
     - А если я не верю тебе? - Все же он, подлец, сумел разговорить меня.
     - Разве я обманул тебя хоть в чем-то? Обещал, что через  десять  дней
ты будешь в Ставке? Вот мы и здесь. Обещал сделать Тимофеем  -  и  сделаю!
Можешь прогнать меня после этого! Так в чем же я солгал?
     Я задумался. Действительно, доводы его выглядят складно.  Теперь  все
якобы зависит от меня. Буду паинькой - спасу Шатуна и всех нас троих. Буду
бякой -  погублю  всех.  Это  называется:  свалить  с  больной  головы  на
здоровую. Ловкий ход, ничего не скажешь.  Что  же  мне  делать?  Сохранить
гордое молчание и стоически принять смерть. Так ведь и других сгублю,  тут
Яган  абсолютно  прав.  Еще  раз  пойти  с  ним  на  компромисс?  Обманет.
Переиграет. Сделает Тимофеем, а потом отравит, задушит, будет  рыдать  над
моим трупом, превратит меня в божество  и  на  правах  Лучшего  Друга  сам
станет полубогом. Ну, а если попробовать побороться? Думаю, и я  не  лыком
шит. Буду осторожным, заранее просчитаю каждый шаг, найду силу,  способную
нейтрализовать Ягана, и, допустим, добьюсь своего. Какая от этого  выгода?
Во-первых, лично для меня  относительная  безопасность,  некоторый  личный
жизненный комфорт, а главное, доступ ко  всему,  что  касается  настоящего
Тимофея. Возможно, в его вещах и бумагах отыщется нечто такое, что  укажет
мне  обратную  дорогу  в  свой  мир.  Во-вторых,  выгода  общая:  появится
возможность  прекратить  бессмысленные  войны,  отменить  дурацкие  указы,
как-то облегчить жизнь этого несчастного  народа.  Игра,  по-моему,  стоит
свеч.
     - Ладно, - сказал я. - Давайте лучше спать. Утром поговорим.
     Засыпая, я еще думал: а как  поступит  Тимофей  с  Незримыми?  А  что
делать с Фениксами?  А  куда  девать  шестируких?  А  что  могут  означать
пророчества Всевидящего Отче?..
     Однако разговор этот на следующий день не получил  продолжения  -  ни
утром, ни во время  скудного  завтрака,  ни  позже,  когда  мы  дожидались
конвоя. Как будто бы его и вообще не было!
     А потом стало и вовсе  не  до  разговоров.  Принявший  нас  десятник,
никому ничего не сказав, куда-то исчез. Несмотря  на  энергичные  протесты
Ягана, нас загнали в общий строй служивых, потом вернули  в  шалаш,  потом
немного побили, потом долго допрашивали, задавая бессмысленные, совершенно
нас не касающиеся вопросы. Был момент, когда все висело на волоске  и  нас
собирались казнить за  шпионаж,  дезертирство  и  контрабанду,  но  логика
Ягана,  помноженная  на  многозначительные,   хоть   и   туманные   намеки
Головастика, сделали в конце концов свое дело  -  куда-то  послали  гонца,
что-то уточнили, и спустя пару часов мы тронулись к  Ставке.  Пешком,  под
надзором дюжины свирепых ветеранов.
     Из этого эпизода я вынес следующую мораль: если тебя не убили  сразу,
это хорошая примета.


     Очень скоро мы  убедились,  что  на  ровняге  здесь  царит  настоящее
столпотворение. Кормильцы если  и  попадались,  то  только  запряженные  в
волокуши. Зато кишмя кишел народ, причастный к власти. От  всех  остальных
людишек, включая служивых, они отличались упитанностью и оптимизмом. Через
каждые две-три тысячи шагов располагались  заставы.  Окрестные  поля  были
беспощадно потравлены, а кусты вдоль ровняги загажены  -  верные  признаки
близости Ставки. Я уже знал, что  прибыла  она  сюда  недавно  и  пробудет
недолго - пока не сожрет окрест все, что можно сожрать.  После  этого  тут
нельзя будет жить лет  пять-шесть.  Если  этот  край,  к  примеру,  раньше
назывался Приветьем или Сытью, то будет называться Запустьем, а  может,  и
Сломищем. Встречал я уже такие места на своем пути.
     Но сейчас жизнь здесь кипела. Люди пели, плакали,  отдавали  команды,
хохотали, обжирались, просили милостыню, оглашали указы и меняли все,  что
придется, начиная от железных ножей и стеклянных кубков  и  кончая  гнилой
тыквой и человеческими черепами. Кого-то подсаживали в роскошные  носилки,
кого-то ловили всем миром, кого-то  лечили  раскаленными  углями,  кого-то
публично уличали в прелюбодеянии. Почти все прохожие имели при себе  бичи,
и по крайней мере каждый второй этим бичом размахивал. Несмотря  на  ясный
день, везде чадили факелы.
     Сама  по  себе  Ставка   представляла   собой   некое   беспорядочное
нагромождение  бревен,  досок,  балок,  лиан,  дерюг  и  всякого   другого
подобного материала. Это было не здание, а скорее намек на него. Для жизни
оно было приспособлено не больше, чем пирамида Хеопса. Грубой и  бездарной
пародией  на  некогда  существовавший   прообраз,   символом,   утратившим
первоначальный смысл, Вавилонской башней в одну сотую натуральной величины
- вот чем предстало перед нами главное (и наиболее почитаемое)  сооружение
столицы.
     Ставку окружало пустое и сравнительно чистое  пространство  -  не  то
площадь, не то плац.  Резко  контрастируя  со  всеобщей  суматохой,  здесь
неторопливо прогуливались парами или в  одиночестве,  задумчиво  созерцали
окрестности какие-то трезвые, степенные люди, не похожие ни  на  служивых,
ни на чиновников, ни на кормильцев. Наверное, философы или поэты,  подумал
я.
     Судя по всему, наш путь лежал прямо  вперед,  но  что-то  определенно
смущало конвоиров и не позволяло  им  пересечь  площадь.  Держась  в  тени
кривобоких хибар, скользя в лужах прокисших помоев, спотыкаясь о тщательно
обглоданные костяки каких-то не известных мне  животных,  мы  двинулись  в
обход.
     Возвышавшийся в центре площади  уродливый  и  мрачный  обелиск  Хаоса
невольно притягивал наше внимание. В полной абсурдности  и  нелепости  его
конструкции было что-то зловеще-тревожное. В местах, положенных для  окон,
криво висели наспех сколоченные двери. Башни перекосились и были готовы  в
любой момент рухнуть. Ступени многочисленных лестниц  были  такой  высоты,
что по ним мог взбираться только  великан.  Толстые,  неотесанные  бревна,
предназначенные изображать  колонны,  расщепились  и  осели  под  тяжестью
безобразного фронтона. Даже Яган, который, надо думать, созерцал  подобное
сооружение не в первый раз, вылупил свои гляделки.  Конвоиры,  старавшиеся
глядеть только себе под ноги, заметили нашу вольность слишком поздно.
     - Не сметь! - набросились они на нас. - А ну, морды отверните!
     Но на нас уже обратили внимание. С людьми, находившимися на  площади,
произошла мгновенная метаморфоза.  Одни  устремились  к  Ставке  и  быстро
заняли все входы в нее, другие с разных сторон бросились к  нам.  Не  было
задано ни  одного  вопроса,  не  прозвучало  ни  одного  слова.  Всех  нас
решительно и  умело  сбили  в  плотную  кучу  и  проворно  погнали  прочь,
предварительно обезоружив конвойных.
     Лишь когда Ставка исчезла из поля нашего зрения, последовала  команда
остановиться. Старший конвоя принялся сбивчиво объяснять, кто он  такой  и
куда его послали, кто мы такие и куда нас ведут. Люди, обступившие нас  со
всех сторон, внимательно слушали, но при этом  не  прекращали  размеренно,
без особой злобы бить его по морде.
     - Отребье! Требух вонючий! - проникновенно говорили они. - Да как  ты
посмел осквернить своим подлым взглядом святое место! Да как ты  ослепнуть
не побоялся! Как ты дышать отважился? Уж если  тебе,  гад,  другой  дороги
нет, ползи на карачках и глаз не поднимай!
     Суровые ветераны падали на колени, катались в нечистотах, рыдали, как
дети, проклинали нас последними словами и молили о пощаде. В конце  концов
мольбы эти возымели действие, и конвойные были отпущены восвояси, избитые,
но живые. Нас же троих ожидало совсем другая участь.


     Думаю,  что  институт  секретной  службы  зародился  одновременно   с
человеческой  цивилизацией.   Древнейшие   государства   еще   не   успели
окончательно оформиться, а уже стало ясно,  что  для  их  благоденствия  и
безопасности  мало  иметь  преданную  армию,  ревностное  чиновничество  и
прозорливое  духовенство.  Нужна  еще  одна  сила,  способная   в   случае
необходимости   поставить   на   место   и   вояк,   и    чиновников,    и
священнослужителей. Упоминание о первых  рыцарях  плаща  и  кинжала  можно
найти в Ригведе, Книге Мертвых, Ветхом Завете и Законах Хаммурапи.  Ахейцы
чтили не только бога воров и  торговцев  Гермеса,  но  и  суровую  Дикэ  -
покровительницу  судей,  доносчиков  и  полицейских.  Уже  в  деятельности
славного  Одиссея  просматриваются  основные  приемы  этой  до   сих   пор
процветающей  касты:  слежка,  провокация,  наушничество,   дезинформация,
беспощадная расправа со  всеми  неугодными.  Все  это,  правда,  было  еще
по-детски наивно, хотя и  не  по-детски  жестоко.  Впоследствии  наивности
поубавилось, а жестокости прибавилось. Владыки,  манкировавшие  шпиками  и
сикофантами, теряли власть, а зачастую и жизнь. Цезарь, доверявший  больше
своей божественной проницательности, чем вполне  конкретным  доносам,  был
зарезан, как ягненок. Царь Иван Васильевич, окруживший  себя  опричниками,
счастливо правил полсотни лет.
     Здесь, на Вершени, нам пришлось иметь дело с довольно  эффективной  и
вполне  созревшей  службой  безопасности.  Созревшей  в  том  смысле,  что
собственное  благо  и  процветание  она  ставила  намного  выше  блага   и
процветания государства, не говоря уже о благе  и  процветании  народа.  У
нормального человека вид преступника вызывает  печаль  и  брезгливость,  у
филера же - удовлетворение и радость. ("Посмотрите, люди добрые, какого мы
орла повязали! Не зря, значит, свой хлеб едим!") Если предатели  и  шпионы
вдруг исчезнут, их придется придумать,  ведь  иначе  автоматически  должно
исчезнуть и тайное воинство сыска.
     Отсутствие общедоступной  письменности,  дактилоскопии,  компьютерной
техники и паспортного режима,  конечно,  затрудняло  точную  идентификацию
наших личностей. Картотек и информационных банков  здесь  нет,  зато  есть
очень много специально натасканных людей, чье основное занятие - глядеть и
запоминать. Одни глазеют в войске, другие в тюрьмах,  третьи  в  деревнях,
четвертые на крутопутье. Долгой и упорной тренировкой можно развить в себе
почти любую способность. Есть люди, мышцей века  поднимающие  гантели  или
наизусть  цитирующие  телефонные  справочники   многомиллионных   городов.
Профессиональный соглядатай, один раз в жизни увидевший  человека,  должен
всегда помнить, где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.
     После  недолгой  отсидки  в   глубокой,   квадратного   сечения   яме
(представляете,  какая  начиналась  давка,  когда  все  заточенные  в  ней
бедолаги бросались в тот из углов, куда охранники  раз  в  день  сваливали
скудную и протухшую жратву), нас троих вновь  извлекли  на  свет  божий  и
рассадили на  бревнышках  спиной  к  частоколу.  Мимо  медленно  двинулась
процессия людей, чьи лица были скрыты под масками. Лишь один из дюжины мог
сказать о нас что-то определенное, но этих дюжин было столько, что к концу
дня я узнал о своих спутниках едва ли не больше, чем  за  весь  предыдущий
срок нашего  знакомства.  Свои  замечания  соглядатаи  высказывали  вслух,
ничуть не стесняясь и  не  заботясь  особо  о  секретности.  Для  них  эта
процедура была обыденным, успевшим наскучить делом.
     О Ягане говорили подробно, но  довольно  осторожно.  Как-никак  Друг,
хоть и бывший, шишка  немалая.  Еще  неизвестно,  как  его  судьба  дальше
повернется. В общих  чертах  сведения  были  такие:  осужден  за  злостное
нарушение  указов,  отправлен  колодником  на  великодрев  второго   яруса
занебника под  названием  Семиглав,  исчез  при  неясных  обстоятельствах,
возможно, похищен болотниками. Впоследствии появлялся в целом ряде мест, и
это  появление  всякий  раз  сопровождалось  нежелательными   инцидентами.
Головастик был охарактеризован как бродяга, лжепророк и хулитель,  к  тому
же  склонный  к  воровству  и  прелюбодеянию,  впоследствии  -   колодник.
География его скитаний была весьма обширна: где только его ни видели и где
только ни разыскивали. Песни  Головастика  свободно  цитировались  многими
соглядатаями, что свидетельствовало не только об их изощренной  зрительной
памяти, но и хорошем слухе. Наименее  полными  и  наиболее  путаными  были
сведения, касавшиеся меня: кличка - Порченный, появился недавно, откуда  -
неизвестно, ведет себя странно, скорее всего, идиот, но не исключено,  что
ловкий шпион, задержан за бродяжничество при облаве, разделил судьбу  двух
предыдущих  лиц,  по  неподтвержденным  данным,  знает  Настоящий  Язык  и
понимает Письмена, но тщательно это скрывает.
     Выслушивая