вительно - мы мало чем  отличались  от
основной  массы  этих  неумытых,  лохматых  оборванцев.  Хватало   тут   и
клейменных, а по крайней мере каждый пятый  был  безоружен.  Я  уже  почти
успокоился, когда к нам, расталкивая служивых, вразвалочку  подошел  некий
добрый молодец, явно начальственного вида - тысяцкий, не меньше. Подошел и
мрачно так на нас уставился. На нем было столько мышц, сала и волоса,  что
невольно напрашивалось сравнение с  медведем-гризли.  (Боюсь  только,  что
такое сравнение может смертельно обидеть всех медведей-гризли.)
     - Кто такие? - рявкнул он, оскалив желтые клыки и не отводя тяжелого,
пронизывающего взгляда. - Какой сотни? Кто командир?
     - Мы отстали... А как сотника зовут,  запамятовали...  -  начал  было
оправдываться Яган, но тут же был бесцеремонно оборван:
     - Молчать! Все ясно.  Дезертиры.  Беглые  колодники!  -  Он  медленно
обошел вокруг нас.  -  Да  еще  и  государственные  преступники!  Попались
голубчики! Таких, как вы, положено на месте казнить.
     - Мы искупим... - Яган выпучил глаза и стукнул себя кулаком в  грудь.
- Кровью искупим! Жизнью!
     Неизвестно, чего больше было в его словах - притворства или истинного
чувства. Скорее  всего,  Яган  каялся  потому,  что  от  него  требовалось
раскаяние, пусть даже формальное. Он, и сам  прирожденный  лицемер,  сразу
уловил, что человек-медведь не зря разводит эту бодягу. Хотел бы  -  мигом
прикончил, мы бы даже пикнуть не успели.
     - Это  уж  как  полагается,  -  тысяцкий  (а  это  действительно  был
тысяцкий, только теперь я разглядел знаки различия на его трусах)  впервые
с начала разговора сморгнул. - Искупите, само собой. Некуда вам деться.  И
чтоб запомнили: за трусость  -  смерть,  за  неповиновение  -  мучительная
смерть, за дезертирство - жуткая смерть.  Ты,  -  он  поднес  внушительный
кулак к носу Ягана, - будешь десятником.  За  всех  отвечаешь  собственной
шкурой. Если что, с тебя первого спрошу!
     Так наша четверка  превратилась  в  десятку.  Впрочем,  как  я  скоро
убедился, ничего странного в этом не было,  и  в  других  десятках  нашего
войска редко набиралось больше пяти-шести человек.
     Войско катилось вперед, с каждым днем разрастаясь, как  снежный  ком.
Оно вбирало в себя всех, кто имел неосторожность оказаться  на  его  пути:
бродяг, разбойников, контрабандистов, гарнизоны мелких  застав,  всех  без
исключения кормильцев, включая стариков, подростков и  калек.  Гнали  нас,
как скот на убой, не заботясь ни о пище, ни  об  отдыхе.  Многие  служивые
мучились поносом и рвотой,  опухали,  слабели,  покрывались  язвами  -  но
по-настоящему мор еще не начался. Мы шли по своей территории,  а  за  нами
оставались  разоренные  поселки,  опустошенные  поля,  загаженные  дороги,
изнасилованные бабы, трупы казненных дезертиров.
     В  середине  пятого  дня  войско   достигло   рубежа,   обозначенного
неглубоким, недавно начатым рвом. Колодников нигде не было видно.
     Или перебиты, или разбежались, подумал я.
     На этой стороне за отвалами свежей щепы, виднелись  передовые  отряды
вражеского войска. О  их  боевом  настроении  свидетельствовали  венки  из
листьев папоротника.
     Нам ведено было отдыхать, готовиться к сражению  и  плести  венки  из
белых  мелких  цветов,   имевшихся   здесь   в   изобилии.   Венкам   этим
предназначалась в бою роль едва ли не единственного отличительного  знака.
А как, спрашивается, еще распознать в многотысячной свалке своих и  чужих,
если все они почти голые?
     После полуночи, когда всем, кроме дозорных, было  положено  спать,  в
лагере  началась  какая-то  подозрительная  суета.  К  нам  подползли  два
веселых,  пахнущих  брагой  мужика  -  как  ни  странно,  коробейники   из
вражеского войска. Один менял бичи (их у него на поясе имелось сразу  пять
штук) на еду, второй - еду на любое оружие. Узнав, что у нас нет ни  того,
ни другого, коварный враг двинулся дальше. Следующий визитер -  трезвый  и
лукавый краснобай - тоже оказался чужаком. За бадью каши и дюжину  сладких
лепешек в день он склонял всех желающих к  измене.  Таких,  надо  сказать,
оказалось немало. Однако факт массового дезертирства почти не отразился на
численности нашей армии - под утро из-за рва поперли перебежчики. Они тоже
хотели дармовой  каши,  а  вместо  этого  получили  венки  из  веселеньких
цветочков (особо недовольные - еще и по шее), после чего были распределены
по наиболее малочисленным десяткам.
     Любое серьезное сражение начинается  со  светом,  но  поскольку  спор
между тысяцкими о том, кому стоять  в  первом  эшелоне,  затянулся,  атаку
пришлось отложить до полудня. Обезумевшие от голода и усталости служивые и
так рвались в бой, вполне справедливо ожидая  скорого  избавления  от  мук
(кто останется жив, тот уж точно нажрется до отвала, а мертвым все равно),
но командиры решили вдобавок еще и вдохновить нас. Один  из  тысяцких  (не
наш громила, у  которого  был  явный  недобор  с  интеллектом,  а  другой,
мозглявый, лицом схожий с крысой) взобрался на  высокий  пень  и  произнес
речь - краткую, внятную и не допускающую двояких толкований.
     - Бабе от природы предназначено рожать, а мужчине  сражаться.  Мирная
жизнь скучна и лжива, война справедлива и отрадна. Мужчина должен  жаждать
опасности, а что бывает опаснее  смерти?  Ищите  смерть,  желайте  смерти!
Глупец тот, кто привязан к жизни. Наша жизнь - постоянные страдания.  Тот,
кто умирает слишком поздно, тяжко от этого мучится! Смело идите  навстречу
смерти! Только на пороге смерти вам откроется истина! Укрепляйте свой  дух
и пренебрегайте телом! Будьте твердыми,  как  железо.  Сразить  как  можно
больше врагов и умереть - вот высшее блаженство! Не жалейте врага, жалость
унижает воина! Не жалейте себя - иначе прослывете трусами! Помните, высшая
добродетель - это исполнение приказов! Вперед!
     - Все вперед, да вперед, - с досадой вымолвил Головастик, правда,  не
очень громко. - Хоть бы покормили сначала.
     - Ишь, чего захотел! - ухмыльнулся один из служивых, по виду ветеран.
- Попробуй заставь тебя сытого да всем довольного в бой идти.
     - Ну хоть бы оружие какое дали! Куда же лезть с голыми руками!
     - Оружия скоро будет сколько угодно. Только успевай подбирать.
     Тысяцкие и  сотенные  тем  временем  кое-как  стронули  войско.  Пока
передовые шеренги, собираясь с духом, топтались  на  месте,  задние  бодро
поперли вперед, смяв свой собственный центр. Всех нас сжало,  закрутило  и
понесло, как щепки в Мальстреме.
     Как же они думают сражаться, удивился я. Тут не то что бичом махнуть,
руку не поднять!
     Два войска столкнулись посреди рва, и сила этого удара передалась мне
через сотни рядов. Множество бичей с той и с другой стороны разом взлетело
в воздух и разом обрушилось на украшенные белыми и зелеными венками головы
- словно винтовочный залп грянул. Каждый удар находил себе  жертву.  Вверх
летели клочья волос и кровавые ошметки  кожи.  Первые  шеренги  полегли  в
течение нескольких секунд. Вновь слитно щелкнули бичи - и не стало  вторых
шеренг.  Ров  уже  доверху  был  завален  мертвыми  и  ранеными,   а   две
человеческие лавины, давя своих и чужих, все перли и перли друг на  друга.
Хлопанье бичей превратилось в слитный трескучий  грохот.  В  этой  тесноте
можно было драться только сложенными вдвое бичами. Такие удары хоть  и  не
были  смертельными,  но  почти  всегда  валили  с  ног,  а  упавших  сразу
затаптывали. Армии перемешались. В ход  пошли  деревянные  кинжалы,  зубы,
ногти.  Меня  медленно,  но  неудержимо  несло  в  самый  центр   схватки.
Оглядевшись по сторонам, я не заметил ни  одного  знакомого  лица,  только
откуда-то сзади раздавался рев человека-медведя, подгонявшего нерадивых  и
слабых духом.
     Вдруг, перекрывая  шум  сражения,  на  той  стороне,  где  находились
вражеские тылы, раздался вой дудок. Не знаю, что  обозначал  этот  сигнал,
скорее всего команду  к  отступлению,  потому  что  противник  моментально
повернулся к нам спиной и бросился наутек. Наша армия,  словно  прервавшая
плотину река, устремилась вослед.
     Однако сразу за рвом нас ожидали неприятные сюрпризы: замаскированные
ловчие ямы, клубки травы-цеплялки, баррикады из колючих веток.
     Враг быстро уходил по  заранее  приготовленным  проходам,  убирая  за
собой переносные мостки. Это походило на  что  угодно,  но  только  не  на
паническое  бегство.  Смутная  тревога  зародилась  в  моей  душе.   Вновь
раздались вдали энергичные и бодрые звуки невидимых дудок,  и  это  только
усилило мою тревогу.
     Однако наши славные вояки, подгоняемые отцами-командирами, преодолели
краткое замешательство и вновь ринулись вперед, заполняя своими телами ямы
и голыми руками растаскивая заграждения.
     Кто-то ухватил меня за плечо. Это был Яган, живой и здоровый, хоть  и
изрядно помятый. Вслед за ним, поддерживая друг друга,  ковыляли  Шатун  и
Головастик.
     - Победа! - кричал Яган. - Видал, какие храбрецы! С таким войском  мы
всю Вершень покорим!
     - Подождем, - охладил я его боевой пыл. - Бой вроде еще не окончен...
Что-то здесь не так...
     И действительно, я как будто в воду глядел. Едва только  разрозненные
и  смешавшиеся  толпы  служивых,  преодолев  заграждения,   вырвались   на
оперативный простор, как навстречу им выступили  свежие  силы  противника.
Построенный клином отборный отряд без всякого труда  разрезал  нашу  армию
пополам, и все дальнейшее для меня  было  только  бегом,  бегом,  бегом  -
мучительным, позорным и безумным бегом побежденного...


     Спаслось нас немного.  Думаю,  не  больше  десяти  из  каждой  сотни.
Кстати, почти все начальники уцелели, и это было единственное, что внушало
надежду - ведь, как известно, сила  армии  определяется  не  ее  числом  и
выучкой, а мудростью и прозорливостью полководцев.
     Никто не утешал нас, не перевязывал ран,  не  позаботился  о  пище  и
отдыхе.  Беглецов  поворачивали  назад,  строили,  считали  и  коротко,  с
пристрастием допрашивали. Как я  понял,  причина  поражения  приписывалась
нестойкости отдельных лиц, вопреки твердому и разумному приказу покинувших
поле боя.
     Срочно требовались козлы отпущения. Одной из  первых  жертв  оказался
Яган. Вина его состояла в  том,  что,  во-первых,  он  сам  оказался  жив,
во-вторых, странным образом уцелела  вся  вверенная  ему  боевая  единица,
в-третьих - памятливый человек-медведь видел его в первых  рядах  бегущих.
За все это в совокупности полагалось наказание в виде мучительной  смерти.
Однако, учитывая недостаток времени, чрезмерно большое число наказуемых  и
неопределенность общей ситуации,  смерть  мучительная  была  заменена  ему
смертью обыкновенной. Заточенный кол в брюхо, и все дела!
     Четыре добровольных палача уже волокли Ягана туда, где дымилась  куча
вывороченных кишок и  слабо  трепыхались  агонизирующие  тела,  когда  он,
словно выйдя из ступора, истошно заорал:
     - Дайте сказать! Последнее слово! Имею важное сообщение!
     Руководящий экзекуцией сотник нетерпеливо  взмахнул  рукой:  дескать,
кончайте побыстрее, мало ли что болтают перед смертью всякие трусы! Однако
рядом оказался некий чин, по роду своей  службы  обязанный  интересоваться
всякими сообщениями, как важными,  так  и  не  важными.  Полномочия  этого
невзрачного человечка явно превышали полномочия не только  сотника,  но  и
тысяцкого, и посему мокрый от крови кол только слегка ткнул Ягана в пупок.
Его поставили на ноги, хоть и продолжали крепко держать.
     - Докладываю, что в ряды нашего славного войска  затесался  болотник,
известный под кличкой Душегуб. За его поимку обещана награда.  Я  наблюдаю
за ним с того самого момента, как он ступил на Вершень. Кроме  того,  имею
другие, чрезвычайно важные  и  секретные  сведения,  -  клацая  зубами  от
пережитого ужаса, но довольно бойко отрапортовал Яган.
     Бежать  было  бессмысленно  -  каре  служивых  глубиной  в  несколько
десятков человек окружало нас. Попытка прикончить Ягана вырванным у палача
колом тоже ни к чему не привела  -  навалившаяся  на  Шатуна  банда  могла
подмять под себя даже гиппопотама.
     Экзекуция на время приостановилась.  Палача  отливали  водой.  Плотно
увязанного сыромятными веревками Шатуна положили в сторонке на траву. Яган
куда-то исчез.
     Спустя полчаса внутри каре вновь появилась незаметная, но  всесильная
личность в скромных, без всяких знаков различия, портах и пальцем поманила
сначала меня, а потом Головастика.




                               ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     Стороны света на Вершени определяются совсем не так, как у нас. Это и
не удивительно для мира, в котором отсутствует понятие горизонта  и  никто
никогда не видел восход и заход светила.
     Любой ярус занебника составляют  шесть  ветвяков,  расположенных  под
углом шестьдесят градусов относительно друг друга. Каждая из этих огромных
спиц, посаженных на не  менее  огромную  ось  -  ствол  занебника,  чем-то
отличается от всех остальных и, как пальцы на руке, имеет свое собственное
имя: великодрев, небелом, гулявник, дерть,  сучава,  игольник.  Я  слишком
мало времени  провел  на  Вершени,  чтобы  с  первого  взгляда  определять
название ветвяков (с ярусами легче -  чем  он  ниже,  тем  гуще  и  пышнее
покрывающая его растительность), но для коренных жителей это не составляет
никакого труда.
     Поскольку одноименные ветвяки всех  занебников  направлены  строго  в
одном и том  же  направлении,  человек,  отправляющийся  в  дальний  путь,
ориентируется здесь не на юг или север, а на небелом или игольник.
     В настоящее время мы двигались по гулявнику третьего яруса, двигались
быстро и даже с некоторым  комфортом  -  просторные  плетеные  корзины,  в
которых нас разместили поодиночке сразу после ареста,  волокли  на  плечах
служивые-носильщики. В дороге нас кормили, как на убой, но особой воли  не
давали. Если и выпускали из корзины, то исключительно по большой  нужде  и
обязательно под усиленным конвоем. Посторонние  разговоры  не  поощрялись.
Правда, однажды на привале Яган беспрепятственно приблизился  ко  мне.  Он
хоть и старался держаться независимо, но, видно, даже его  подлая  душонка
знала, что такое стыд. Стараясь не смотреть  на  меня,  Яган  заговорил  о
каких-то мелочах,  но,  натолкнувшись  на  мое  демонстративное  молчание,
смешался, забормотал что-то невразумительное и  поспешно  ретировался.  От
него сильно пахло паленой шерстью и горелым мясом.  Можно  было  подумать,
что из моего бывшего сотоварища недавно  пытались  приготовить  жаркое  на
вертеле. Причина этого смрада стала ясна, когда  Яган  повернулся  Ко  мне
спиной - к корявому и  маловразумительному  клейму,  обозначавшему  не  то
"вор",   не   то   "враг",   добавилась   свеженькая    приставка    "не".
Каллиграфическая точность и предельная аккуратность  этого  нового  клейма
исключали всякую возможность подделки. Значит, Яган кое-чего уже добился -
обвинение в государственном преступлении с него снято. Думаю, на  этом  он
не остановится. Великие дела ожидают его впереди, да только я  ему  в  тех
делах не помощник. Уж лучше со змеей подколодной дружбу водить.
     И все же интересно - какая судьба  уготовлена  мне.  С  обыкновенными
пленниками так не обращаются. Но  и  почестей,  положенных  потенциальному
мессии, что-то не заметно. Конечно, Яган стукнул кому надо, кто  я  такой,
но личность моя еще требует уточнения. Для этого нас и волокут  в  Ставку,
то бишь в местную столицу. Там, наверху, все и решится.  Как  говорил  мой
дедушка, или грудь  в  крестах,  или  голова  в  кустах.  Игра  начинается
нешуточная,  и  проигравший  не  может   рассчитывать   на   снисхождение.
Лжедмитрий в Москву на белом коне  въехал,  а  обратно  улетел  прахом  из
пушечного жерла. Хотя, говорят, мужик был совсем не глупый.
     Больше всего, конечно, меня угнетала судьба Шатуна.  Как  унесли  его
тогда, всего опутанного ремнями, так я его  больше  и  не  видел.  Как  ни
верти, а выходит, что наше спасение куплено ценой  его  свободы,  а  может
быть, - и жизни.
     Команды носильщиков сменялись через каждые  тридцать-сорок  минут,  и
уже на следующий день отряд достиг крутопутья. На ночлег нас  поместили  в
большой, тщательно укрепленный лагерь. Здесь я впервые смог переговорить с
Головастиком.  Наши  корзины  вопреки  правилам  оказались  почти   рядом.
Возможно, это было сделано с  умыслом,  и  среди  развалившихся  на  траве
служивых был кто-то, внимательно прислушивающийся к нашим словам.
     Вид Головастик имел неважный.  Пораненная  в  бою  щека  воспалилась,
перекосив все лицо. Нельзя сказать, что Головастик обрадовался мне.  Кусок
лепешки, который он осторожно жевал, занимал его гораздо больше,  чем  моя
личность.
     - Ну и подлецом же оказался Яган, - сказал я.
     Головастик на это никак не отреагировал.
     - Ты случайно не знаешь, что с  Шатуном?  -  продолжал  я,  несколько
озадаченный холодностью друга.
     - Вам виднее, - буркнул он.
     - Кому это - нам? - опешил я.
     - Тебе да Ягану.
     - При чем здесь я?
     - Хочешь сказать, что вы с ним не заодно?
     - Конечно же, нет!
     - Хватит притворяться! - Головастик отшвырнул недоеденную лепешку.  -
Что я, слепой? О чем вы с ним шептались  все  время?  Только  мы  отойдем,
сразу шу-шу-шу! В Тимофеи лезешь?
     - Был у нас такой разговор, - признался я. - Только Шатуна  он  никак
не касался. Не собирались мы его выдавать. Яган, наверное  со  страху  это
сделал.
     - А он говорит, что это ты ему велел.
     - Ну, тварь! - я едва не задохнулся от ярости. - Попадется он мне!
     - Попадется, - криво усмехнулся Головастик. - Обязательно  попадется.
Править же вместе собираетесь!


     И вновь мрачно-серая, уходящая в  тучи,  обвитая  жгутами  крутопутья
отвесная стена заслонила передо мной полмира. Сколько же это  времени  нам
придется карабкаться по ней до пятого яруса - а именно там, как я понял из
разговоров служивых, расположена сейчас кочующая столица. Ну  и  народ!  И
как им не надоест по таким кручам карабкаться.  Хоть  бы  канатную  дорогу
изобрели или лифт какой! В тот момент я еще не предполагал, что для особых
случаев на Вершени существует весьма быстрый, хоть и  довольно  экзотичный
способ передвижения.
     Нас  троих  снова   усадили   в   корзины   и   понесли   куда-то   в
противоположный, конец  лагеря.  Привычные  безобразия  творились  вокруг:
служивые дрались, играли  в  свои  дикие  игры,  делили  награбленное,  из
офицерских хоромов доносились пьяный гогот и бабий визг, у  повара  украли
самый лучший котел, и он истошно вопил об этом, караульные нахально дрыхли
на постах, а посреди этой кутерьмы рыскала парочка  огромных,  кровожадных
зверюг. Их бешено горящие глаза и оскаленные  пасти  были  хорошо  знакомы
мне. Шестирукие! Откуда они  взялись  здесь,  за  высоким  частоколом?  Не
очередная ли это проделка болотников? Хотя нет, не похоже. Служивые хоть и
сторонятся шестируких, но ни страха, ни удивления не выказывают.
     Однако самое интересное было то, что шестирукие, похоже,  разыскивали
именно нас. Я даже и пикнуть не успел,  как  был  выдернут  из  корзины  и
прижат огромными  ластами  к  твердому  колючему  животу.  Другой  жертвой
шестирукого оказался Головастик.
     Словно волк ягнят, шестирукий поволок нас к лагерным воротам, створки
которых услужливо распахнулись перед ним. Да что же это такое! Неужели нас
пичкали пышными лепешками и сладчайшими дынями  только  ради  того,  чтобы
скормить этим чудовищам?
     Шестирукий выскочил на ровнягу и сразу прибавил ходу. Меня  трясло  и
колотило, как куклу, которую невоспитанные  мальчики  решили  использовать
вместо футбольного мяча. В те моменты, когда мои ноги  взмывали  вверх,  а
голова, естественно, опускалась вниз, я мог  видеть  второго  шестирукого,
следовавшего за  нами  в  кильватере.  Этот  тащил  Ягана  и  старшего  из
сопровождающ