редко оставались в поместье надолго. Если  они
представляли собой какую-то ценность, их сбывали в  другие  усадьбы  или
продавали на фабрики. А если от них не было никакого толка,  им  остава-
лось работать до самой смерти.
   Женщин продавали нечасто. Молодых держали для работы  и  размножения,
пожилые растили детей и содержали поселение в порядке. В  некоторых  по-
местьях  женщины  рожали  каждый  год  вплоть  до  смерти,  но  в  нашем
большинство имели всего по два или три  ребенка.  Шомеке  ценили  женщин
лишь как рабочую силу. И не хотели, чтобы мужчины вечно болтались вокруг
них. Бабушки одобряли такое положение дел и бдительно оберегали  молодых
женщин.
   Я упоминаю мужчин, женщин, детей, но надо сказать, что нас не называ-
ли ни мужчинами, ни женщинами, ни детьми. Только наши хозяева имели пра-
во так именовать себя. Мы, "имущество", или рабы, мужчины и женщины, бы-
ли крепостными, а дети - щенками. И я стану пользоваться этими  словами,
хотя вот уже много лет в этом благословенном мире не слышала и не  упот-
ребляла их. Частью поселения, что примыкала к воротам и  где  жили  кре-
постные мужского пола, управляли надсмотрщики, мужчины, некоторые из них
были родственниками Шомеке, а остальные - наемниками.  Внутри  поселения
обитали дети и женщины. К ним имели свободный допуск двое "укороченных",
кастратов из крепостных, которых называли надсмотрщиками,  но  на  самом
деле правили тут бабушки. Без их соизволения в поселении ничего не  про-
исходило.
   Если бабушки говорили, что та или иная одушевленная  скотина  слишком
слаба, чтобы работать, надсмотрщики позволяли той оставаться дома. Порой
бабушки могли спасти крепостного от продажи,  случалось,  оберегали  ка-
кую-нибудь девушку, чтобы та не зачала от нескольких мужчин, или  давали
предохранительные средства хрупкой девчонке. Все в поселении подчинялись
совету бабушек. Но если какая-то из них позволяла  себе  слишком  много,
надсмотрщики могли засечь ее, или ослепить, или отрубить ей руки.  Когда
я была маленькой, в поселении жила старуха, которую мы  называли  праба-
бушка - у нее вместо глаз зияли дыры и не было языка. Я думала, что  та-
кой она стала с годами. И боялась, что у моей бабушки  Доссе  язык  тоже
усохнет во рту. Как-то раз я сказала ей об этом.
   - Нет, - ответила она. - Он не станет короче, потому что я не  позво-
ляла ему быть слишком длинным.
   В этом поселении я и жила. Тут мать произвела меня на свет, и ей было
позволено три месяца нянчить меня; затем меня отняли от  груди  и  стали
вскармливать коровьим молоком, а моя мать вернулась в Дом. Ее звали  Шо-
меке Райова Йова. Она была светлокожей,  как  и  большинство  остального
"имущества", но очень красивой, с хрупкими запястьями и лодыжками и тон-
кими чертами лица. Моя бабушка тоже была светлой, но я отличалась  смуг-
лостью и была темнее всех в поселении.
   Мать приходила навещать меня, и кастраты позволяли ей проходить через
воротца. Как-то она застала меня, когда я растирала по телу серую  пыль.
Когда она стала бранить меня, я объяснила, что хочу  выглядеть  как  все
остальные.
   - Послушай, Ракам, - сказала она мне, - они люди пыли и праха.  И  им
никогда не подняться из него. Тебе же суждено нечто  лучшее.  Ты  будешь
красавицей. Как ты думаешь, почему ты такая черная?
   Я не понимала, что она имела в виду.
   - Когда-нибудь я расскажу тебе, кто твой отец, - сказала она,  словно
обещала преподнести дар.
   Я знала, что жеребец, принадлежащий Шомеке, дорогое и  ценное  живот-
ное, покрывал кобыл в других поместьях. Но понятия не имела,  что  отцом
может быть и человек.
   Тем же вечером я гордо сказала бабушке:
   - Я красивая, потому что моим отцом был черный жеребец! - Доссе  дала
мне такую оплеуху, что я полетела на пол и заплакала.
   - Никогда не говори о своем отце! - сказала она.
   Я знала, что между матерью и бабушкой состоялся гневный разговор,  но
лишь много времени спустя догадалась, что явилось его причиной.  И  даже
сейчас не уверена, поняла ли я все, что существовало между ними.
   Мы, стаи щенят, носились по поселению. И ровно ничего не знали о  том
мире, что лежал за его стенами. Вся наша  вселенная  состояла  из  хижин
крепостных женщин и "длинных домов", в которых обитали мужчины, из  ого-
родика при кухне и голой площадки, почва на которой была утрамбована на-
шими босыми пятками. Я считала, нам никогда  не  покинуть  этих  высоких
стен.
   Когда ранним утром заводские и сельские тянулись к воротам, я не зна-
ла, куда они отправляются. Они просто исчезали. И весь нескончаемый день
поселение принадлежало только нам, щенкам, которые, голые  летом,  да  и
зимой, носились по нему, играли с палками и камнями, копошились в  грязи
и удирали от бабушек до тех пор, пока сами не  прибегали  к  ним,  прося
что-нибудь поесть, или же пока те не заставляли нас пропалывать огород.
   Поздним вечером возвращались работники и  под  охраной  надсмотрщиков
медленно входили в ворота. Некоторые из них были понурыми и усталыми,  а
другие весело переговаривались между собой. Когда  последний  переступал
порог, высокие створки ворот захлопывались. Из очагов поднимались струй-
ки дыма. Приятно пахло тлеющими лепешками коровьего навоза. Люди собира-
лись на крылечках хижин и "длинных домов". Мужчины и женщины тянулись ко
рву, который отделял одну часть поселения от другой, и  переговаривались
через него. После еды тот, кто  свободно  владел  словом,  читал  благо-
дарственную молитву статуе Туал, мы возносили наши моления Камье, и  все
расходились спать, кроме тех, кто собирался  "попрыгать  через  канаву".
Порой летними вечерами разрешалось петь или танцевать. Зимой один из де-
душек - бедный, старый, немощный мужчина, которого было и не сравнить  с
бабушками, - случалось, "пел слово". То есть так мы называли разучивание
"Аркамье". Каждый вечер кто-то произносил, а другие заучивали  священные
строки. Зимними вечерами один из  этих  старых,  бесполезных  крепостных
мужчин, который продолжал существовать лишь по милости бабушек,  начинал
"петь слово". И тогда даже мы, малышня, должны были слушать это  повест-
вование.
   Моей сердечной подружкой была Валсу. Она была крупнее меня и выступа-
ла моей защитницей, когда среди молодых возникали ссоры и драки или ког-
да детишки постарше дразнили меня "Черной" или "Хозяйкой".  Я  была  ма-
ленькой, но отличалась отчаянным характером. И нас с Валсу задевать  ос-
терегались. Но потом Валсу стали посылать за ворота. Ее мать затяжелела,
стала неповоротливой, и ей потребовалась помощь в поле, чтобы  выполнять
свою норму.
   Посевы геде убирать можно было только руками. Каждый  день  вызревала
новая порция стеблей, которые приходилось выдергивать, поэтому  сборщики
геде каждые двадцать или тридцать дней возвращались на уже знакомое  по-
ле, после чего переходили к более поздним посевам. Валсу помогала матери
прореживать отведенные ей борозды. Когда мать слегла,  Валсу  заняла  ее
место, и девочке помогали выполнить  норму  матери.  По  подсчетам  вла-
дельца, ей было тогда шесть лет, ибо всем одногодкам "имущества" опреде-
ляли один и тот же день рождения, который приходился на начало года, что
вступал в силу с приходом весны. На самом деле ей было не  меньше  семи.
Ее мать плохо себя чувствовала до родов и после, и все это  время  Валсу
подменяла ее на полях геде. И, возвращаясь, она больше  не  играла,  ибо
вечерами успевала только поесть и лечь спать.
   Как-то мы повидались с ней и поговорили. Она гордилась своей работой.
Я завидовала ей и мечтала переступить порог ворот. Провожая ее, я  смот-
рела сквозь проем на окружающий мир. И мне казалось, что стены поселения
сдвигаются вокруг меня.
   Я сказала бабушке Доссе, что хочу работать на полях.
   - Ты еще слишком маленькая.
   - К новому году мне будет семь лет.
   - Твоя мать пообещала, что не выпустит тебя за ворота.
   На следующий раз, когда мать навестила меня в  поселении,  я  сказала
ей:
   - Бабушка не выпускает меня за ворота. А я  хочу  работать  вместе  с
Валсу.
   - Никогда, - ответила мать. - Ты рождена для лучшей участи.
   - Для какой?
   - Увидишь.
   Она улыбнулась мне. Я догадывалась, что она имела в виду Дом, в кото-
ром работала сама. Она часто рассказывала мне об удивительных вещах, ко-
торыми был полон Дом, ярких и блестящих, хрупких, чистых и изящных пред-
метах. В Доме стояла тишина, говорила  она.  Моя  мать  носила  красивый
красный шарф, голос у нее был мягким и спокойным, а ее одежда и  тело  -
всегда чистыми и свежими.
   - Когда увижу?
   Я приставала к ней, пока она не сказала:
   - Ну хорошо! Я спрошу у миледи.
   - О чем спросишь?
   О миледи я знала лишь, что она была очень хрупкой и  стройной  и  что
моя мать каким-то образом принадлежала ей, чем очень гордилась. Я знала,
что красный шарф матери подарила миледи.
   - Я спрошу ее, можно ли начать готовить тебя для пребывания в Доме.
   Моя мать произносила слово "Дом" с таким благоговением, что я воспри-
нимала его как великое святилище, подобное тому, о котором говорилось  в
наших молитвах: "Могу ли я войти в сей чистый дом, в покои принца?"
   Я пришла в такой восторг, что стала плясать и петь: "Я иду в  Дом,  в
Дом!" Мать шлепнула меня и сделала выговор за то, что  я  не  умею  себя
вести. "Ты еще совсем маленькая! - сказала она. - И не умеешь вести  се-
бя! И если тебя выставят из Дома, ты уже никогда не вернешься в него".
   Я пообещала, что буду вести себя, как подобает взрослой.
   - Ты должна делать все абсолютно правильно, -  сказала  мне  Йова.  -
Когда я что-то говорю тебе, ты должна слушаться. Никогда  ни  о  чем  не
спрашивать. Никогда не медлить. Если миледи увидит, что ты не умеешь се-
бя вести, то отошлет тебя обратно. И тогда для тебя все  будет  кончено.
Навсегда.
   Я пообещала, что буду слушаться. Я пообещала,  что  буду  подчиняться
сразу и безоговорочно и не открывать рта. И чем больше мать пугала меня,
тем сильнее мне хотелось увидеть этот волшебный сияющий Дом.
   Расставшись с матерью, я не верила, что она  осмелится  поговорить  с
миледи. Я не привыкла к тому, что обещания исполняются.  Но  через  нес-
колько дней мать вернулась, и я увидела, как  она  говорит  с  бабушкой.
Сначала Доссе разозлилась и стала кричать. Я притаилась под окном хижины
и все услышала. Я слышала, как бабушка заплакала. Я удивилась и  испуга-
лась. Бабушка была терпелива со мной, всегда заботилась обо мне и хорошо
меня кормила. И пока она не заплакала, мне не приходило в голову, что  у
нас могут быть и другие отношения. Ее слезы заставили заплакать и  меня,
словно я была частью ее самой.
   - Ты должна оставить мне ее еще на год, - говорила бабушка. - Она  же
совсем ребенок. Я не могу выпустить ее за ворота. - Она  молила,  словно
перестала быть бабушкой и потеряла всю свою властность. - Йова, она  моя
радость!
   - Разве ты не хочешь, чтобы ей было хорошо?
   - Всего лишь год. Она слишком несдержанна, чтобы находиться в Доме.
   - Она и так слишком долго находится в неопределенном состоянии. И ес-
ли останется здесь, ее пошлют на поля. Еще год - и ее не возьмут в  Дом.
Она покроется пылью и прахом. Так что не стоит плакать. Я  обратилась  к
миледи, и та ждет. Я не могу возвратиться одна.
   - Йова, не позволяй, -чтобы ее обижали, - очень тихо проговорила Дос-
се, словно стесняясь таких слов перед дочерью, и тем не менее в ее голо-
се слышалась сила.
   - Я забираю ее, чтобы оберечь от бед, - сказала моя мать.  Затем  она
позвала меня, я вытерла слезы и последовала за ней.
   Как ни странно, но я не помню ни мою первую встречу с миром за преде-
лами поселения, ни первое впечатление от Дома. Могу  лишь  предполагать,
что от испуга не поднимала глаз и все вокруг казалось  настолько  стран-
ным, что я просто не понимала, что происходит.  Знаю,  что  минуло  нес-
колько дней, прежде чем мать отвела меня к леди Тазеу. Ей пришлось осно-
вательно подраить меня щеткой и многому научить, дабы увериться,  что  я
не опозорю ее. Я была испугана, когда она взяла меня за руку и,  шепотом
внушая строгие наставления, повела из помещений крепостных через залы  с
дверьми цветного дерева, пока мы не оказались в светлой солнечной комна-
те без крыши, заплетенной цветами, что росли в горшках.
   Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы - разве что сорняки в  са-
дике у кухни, - и я смотрела на них во все глаза. Матери  пришлось  дер-
нуть меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полуле-
жала в кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь  ярком,  что
оно не уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого.  У  женщины
были длинные блестящие волосы и такая же  блестящая  черная  кожа.  Мать
подтолкнула меня, и я сделала все так, как она старательно  учила  меня:
подойдя, опустилась перед креслом на колени и застыла в ожидании, а ког-
да женщина протянула длинную, тонкую, черную руку с лазурно-голубой  ла-
донью, я прижалась к ней лбом. Далее предстояло сказать: "Я ваша  рабыня
Ракам, мэм", но голос отказался подчиняться мне.
   - Какая милая маленькая девочка, - сказала леди. - И такая темная.  -
На последних словах ее голос слегка дрогнул.
   - Надсмотрщики приходили? в ту ночь, - с застенчивой улыбкой  сказала
Йова и смущенно опустила глаза.
   - В чем нет сомнения, - сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть
на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что  человечес-
кое создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную  неж-
ную руку и погладила меня по щеке и шее. - Очень, очень  мила,  Йова,  -
сказала женщина. - Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сю-
да. Она уже принимала ванну?
   Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела  меня  в
первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на  рас-
топку очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела  представления
о жизни за пределами безы, женской половины Дома. Она жила в  ней  столь
же замкнуто, как я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее
пределами. Она никогда не обоняла навозные запахи, так же, как я никогда
не видела цветов.
   Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.
   - Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, - сказала женщина.
- Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая? - она вопроси-
тельно посмотрела на мать, которая шепнула: "Ракам".  Услышав  мое  имя,
мадам облизала губы. - Оно мне не нравится, - пробормотала она. -  Такое
ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее  сегодня  вече-
ром, Йова.
   У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее люби-
мец умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не  показа-
лось странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала уди-
вило, что больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.
   Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне,  натерла  тело  нежным
светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче  ее  красного
шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные  указания,
но видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова  направи-
лись в безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других  крепостных
женщин - пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комна-
те, увешанной зеркалами, картинами и драпировками. Я  не  понимала,  что
такое зеркало или картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди
Тазеу заметила мой испуг.
   - Иди сюда, малышка, - сказала она, освобождая для меня место на сво-
ей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. -  Иди  сюда  и
прижмись ко мне. - Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила ме-
ня по волосам и ласкала кожу, пока я  не  успокоилась  от  прикосновения
мягких теплых рук.
   - Вот так, вот так, малышка Тоти, - говорила она, и наконец мы  усну-
ли.
   Я стала домашней любимицей леди Тазеу  Вехома  Шомеке.  Почти  каждую
ночь я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся,  предпо-
читал получать удовольствие в обществе крепостных женщин, а не с  супру-
гой. Порой миледи звала к себе в постель мою мать  или  другую  женщину,
помоложе, - когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала  постар-
ше, лет десяти или одиннадцати, и тогда мне позволяли  присоединяться  к
ним - и учила, как доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви  она
предпочитала властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.
   Кроме того, я обучалась искусству ведения дома  и  связанным  с  этим
обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший  го-
лос. Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать  тя-
желую работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, ста-
ла в Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восс-
тавала против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни  при-
казывала миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила  меня  себе  с
помощью любви, которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал  Милосерд-
ную, что снизошла на землю. И не в образном смысле, а в  самом  деле.  Я
видела в ней какое-то высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.
   Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была  испытывать
удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согла-
сия, а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать  ни  малейшей
симпатии к откровенному воплощению зла. Но я ровно  ничего  не  знала  о
праве на отказ или о согласии. То были слова, рожденные свободой.
   У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше  меня.  Он
жил в уединении, окруженный лишь нами, крепостными женщинами. Род Вехома
принадлежал к аристократии Островов,  а  те  придерживались  старомодных
воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому
были отрезаны от своих семей, откуда происходили. Единственное общество,
где ей приходилось бывать, составляли друзья хозяина, которых он  приво-
зил из столицы, но все это были мужчины, и миледи составляла им компанию
только за столом.
   Хозяина я видела редко и только издали. Я и его считала неким  высшим
существом, но от него исходила опасность.
   Что же до Эрода, молодого хозяина, то мы видели его,  когда  он  днем
навещал мать или отправлялся на верховые прогулки со своими  наставника-
ми. Мы, девчонки лет одиннадцати-двенадцати,  тихонько  подглядывали  за
ним и хихикали между собой, потому что он был красивым мальчиком, черным
как ночь и таким же стройным, как его мать. Я знала, что он боялся отца,
потому что слышала, как Эрод плакал у матери. Та утешала его лакомствами
и, лаская, говорила: "Мой дорогой, скоро он снова уедет". Я тоже  жалела
Эрода, который существовал как тень, такой же бесплотный и безобидный. В
пятнадцать лет он был послан в школу, но еще до окончания года отец заб-
рал его. Крепостные поведали, что хозяин безжалостно избил сына и запре-
тил покидать пределы поместья даже на лошади.
   Крепостные женщины, обслуживавшие хозяина, рассказывали, как он  жес-
ток, и показывали синяки и ссадины. Они ненавидели его, но моя  мать  не
соглашалась с ними.
   - Кем ты себя воображаешь? - сказала она девочке,  которая  пожалова-
лась, что хозяин использовал ее. - Леди, с которой надо обращаться как с
хрусталем?
   А когда девочка поняла, что  забеременела  (объелась,  говорили  мы),
мать отослала ее обратно в поселение. Я не поняла, почему она это сдела-
ла. И решила, что Йова ревнива и жестока. Теперь я думаю, что она спаса-
ла девочку от ревности нашей миледи.
   Не знаю, когда я поняла, что была  дочкой  хозяина.  Таясь  от  нашей
властительницы, мать считала, что этого никто не знает. Но всем крепост-
ным женщинам в доме это было известно. Не знаю, услышала я о своем  про-
исхождении или подслушала, но помню, что, увидев  Эрода,  я  внимательно
рассмотрела его и подумала, что куда больше похожу на на