осить вас об одной вещи, Селвер. Если этот вопрос вас
не оскорбит. Он будет последним? Людей убивали: в  Лагере  Смита,  потом
здесь, в Эшсене, и, наконец, в лагере на Новой Яве, где Дэвидсон устроил
мятеж. И все. С тех пор  ничего  подобного  не  случалось?  Это  правда?
Убийств больше не было?
   - Я не убивал Дэвидсона.
   - Это не имеет значения, - сказал Лепеннон, не поняв ответа.
   Селвер имел в виду, что Дэвидсон жив, но  Лепеннон  решил,  будто  он
сказал, что Дэвидсона убил не он, а кто-то другой. Значит, и ловеки спо-
собны ошибаться. Селвер почувствовал облегчение и не  стал  его  поправ-
лять.
   - Значит, убийств больше не было?
   - Нет. Спросите у них, - ответил Селвер, кивнув в сторону  полковника
и Госсе.
   - Я имел в виду - у вас. Атшияне не убивали атшиян? Селвер ничего  не
ответил. Он поглядел на Лепеннона, на странное лицо,  белое,  как  маска
Духа Ясеня, и под его взглядом оно изменилось.
   - Иногда появляется бог, - сказал Селвер. - Он приносит новый  способ
делать что-то или что-то новое, что можно сделать.  Новый  способ  пения
или новый способ смерти. Он проносит это по мосту между явью снов и явью
мира, и когда он это сделает, это сделано. Нельзя взять то, что  сущест-
вует в мире, и отнести его назад в сновидение, запереть в  сновидении  с
помощью стен и притворства. Что есть, то есть уже навеки. И  теперь  нет
смысла притворяться, что мы не знаем, как убивать друг друга.
   Лепеннон положил длинные пальцы на руку Селвера так быстро и ласково,
что Селвер принял это, словно  к  нему  прикоснулся  не  чужой.  По  ним
скользили и скользили золотистые тени листьев ясеня.
   - Но вы не должны притворяться, будто у вас есть причины убивать друг
друга. Для убийства не может быть причин, - сказал Лепеннон,  и  лицо  у
него было таким же тревожным и грустным, как у Любова. - Мы улетим.  Че-
рез два дня. Мы улетим все. Навсегда. И леса Атши станут такими,  какими
были прежде.
   Любов вышел из теней в сознании Селвера и сказал: "Я буду здесь".
   -- Любов будет здесь, - сказал Селвер. - И Дэвидсон будет здесь.  Они
оба. Может быть, когда я умру, люди снова станут такими, какими были  до
того, как я родился, и до того, как прилетели вы. Но вряд ли.

   * Местный; здесь - состоящий из аборигенов. (Примеч. ред.)
   * Буквально "машина из машины" - перефразировка латинского  выражения
"dcus ex machina" - "бог  из  машины",  означающего  внезапное  и  чудо-
действенное разрешение всех трудностей. (Примеч. пер.)



   ЗА ДЕНЬ ДО РЕВОЛЮЦИИ

   Посвящается Полу Гудмену, 1911-1972.

   Мои роман "Обделенные" - о небольшой планете, где живут те, что назы-
вают себя одонийцами по имени основательницы своего общества Одо, жившей
за два века до описанной в романе эпохи. Она, таким образом, не является
действующим лицом данного произведения - хотя все в нем  так  или  иначе
связано с нею.
   Одонизм - это анархизм. Но не тот, что связан с террористами и бомба-
ми за пазухой, какими бы иными именами он ни пытался прикрыться. Одониз-
му не свойственны социально-дарвинистский подход к экономике и  доктрина
свободы воли, столь характерные для ультраправых. Это анархизм  в  "чис-
том" виде, анархизм древних даосов и работ Шелли, Кропоткина, Голдмена и
Гудмена. Основной целью критики одонистов  является  авторитарное  госу-
дарство (все равно - капиталистическое или социалистическое); основу  их
морали и практической теории  составляет  сотрудничество  (солидарность,
взаимопомощь). С моей точки зрения, анархизм - вообще  самая  идеалисти-
ческая и самая интересная из всех политических теорий.
   Однако воплотить подобную идею в романе оказалось чрезвычайно трудно;
это отняло у меня огромное количество времени, поглотив всю  меня  цели-
ком. Когда же задача была наконец выполнена, я почувствовала себя  поте-
рянной, выброшенной из окружающего мира. Я была там не к месту. А потому
испытала глубокую благодарность, когда Одо вышла вдруг из мрака небытия,
пересекла пропасть Возможного и захотела, чтобы был написан рассказ - но
не о том обществе, которое она создала, а о ней самой.
   Голос в громкоговорителе гремел, как грузовик, груженный пустыми пив-
ными бутылками по булыжной мостовой, да и сами участники митинга, сбитые
в тесную толпу, над которой звучал этот громоподобный голос, были похожи
на булыжники. Тавири находился где-то далеко, на той  стороне  зала.  Ей
необходимо было добраться до него, и она, извиваясь и толкаясь,  полезла
в густую толпу. Слов она не различала, на лица не смотрела. Слышала лишь
какой-то рев над головой да пыталась раздвинуть тела  в  темной  одежде,
спрессованные буквально в монолит. Увидеть Тавири она тоже  не  могла  -
рост не позволял. Перед ней вдруг  выросли  чьи-то  необъятные  живот  и
грудь. Человек в черной куртке не давал ей пройти. Нет  уж,  она  должна
пробиться к Тавири! Вся покрывшись испариной, она замолотила  по  черной
громаде кулаками. Все равно что по камню стучать - он даже не пошевелил-
ся, однако его могучие легкие исторгли прямо у нее над головой  чудовищ-
ный рев. Она струсила. Но вскоре поняла, что не она причина этого  рева.
Рев разносился по всему залу. Выступавший что-то такое сказал - о  нало-
гах или о "теневом кабинете". Охваченная общим порывом, она тоже  закри-
чала - "Да! Верно!" - и, снова ввинтившись в толпу, довольно легко  выб-
ралась наконец на свободу, оказавшись на полковом плацу в Парео. Над го-
ловой простиралось вечернее небо, бездонное и бесцветное, вокруг  кивали
белыми головками соцветий какие-то травы. Она никогда не знала, как  на-
зываются эти цветы. Высокие, они покачивались у нее над головой на  вет-
ру, что всегда дует над полями по вечерам. Она побежала, и стебли цветов
гибко склонялись и снова выпрямлялись в полной тишине.  И  Тавири  стоял
средь густых трав в лучшем своем костюме, темно-сером; в нем  он  всегда
выглядел ужасно  элегантным,  точно  знаменитый  профессор  или  артист.
Счастливым он ей, правда, не показался, но засмеялся  и  что-то  сказал.
При звуке его голоса глаза ее наполнились слезами, она потянулась, хоте-
ла взять его за руку, но почему-то не  остановилась.  Не  могла  остано-
виться. "Ах, Тавири! - сказала она ему, - это дальше, вон там!" Странный
сладковатый запах белых цветов  показался  ей  удушающим,  и  она  пошла
дальше, но под ногами были колючие спутанные  травы,  какие-то  выбоины,
ямы? Она боялась упасть? и остановилась.
   Солнце, ясный утренний свет безжалостно ударил ей прямо в глаза. Вче-
ра вечером она забыла опустить шторы. Она повернулась к  солнцу  спиной,
но на правом боку лежать было неудобно. Да ладно. Все  равно  уже  день.
Она раза два вздохнула и села, спустив ноги  с  кровати,  сгорбившись  и
разглядывая собственные ступни.
   Пальцы ног, всю их долгую жизнь закованные в дешевую неудобную обувь,
расплющились на концах и бугрились мозолями; ногти  были  бесцветными  и
бесформенными. Узловатая лодыжка обтянута сухой и тонкой морщинистой ко-
жей. Высокий подъем, правда, по-прежнему красив, но  кожа  серая,  а  на
внутренней стороне стопы узлы  вен.  Отвратительно.  Грустно.  Печально.
Противно. Достойно жалости. Она пробовала самые различные слова,  и  все
они подходили - будто примеряешь ужасные маленькие шляпки. Ужасно. Да, и
это слово тоже подходит. Господи, как противно вот так рассматривать се-
бя! А раньше, когда она еще не была такой ужасно старой, разве она  ког-
да-нибудь сидела вот так, любуясь собой? Крайне редко! Она тогда не счи-
тала собственное красивое тело объектом для восхищения, удобным  инстру-
ментом или какой-то драгоценностью, которой следует  особенно  дорожить;
это просто была она сама. Лишь когда твое  тело  перестает  быть  тобой,
когда начинаешь воспринимать его как свою собственность, начинаешь о нем
беспокоиться: в хорошей ли оно форме? Послужит ли еще? И сколько  послу-
жит?
   - Да какая разница! - сердито сказала Лайя и встала.
   От резкого движения закружилась голова. Пришлось схватиться  за  край
столика, чтобы не упасть - упасть она всегда ужасно боялась. Об этом она
думала даже во сне, когда тянулась к Тавири.
   Но что же все-таки он тогда сказал? Никак не вспомнить. Она  не  была
уверена даже, смогла ли  коснуться  его  руки,  и  нахмурилась,  пытаясь
вспомнить. Тавири так давно уже ей не снился! А теперь наконец  приснил-
ся, и она не помнит даже, что он ей сказал!
   Все прошло, все. Она стояла, сгорбившись, в длинной ночной рубашке, и
держалась одной рукой за край столика. Когда она в последний раз  думала
о нем - ладно уж, Бог с ними, со снами! - нет, просто думала о нем,  как
о "Тавири"? Когда в последний раз произносила его первое имя?
   Асьео - да, второе его имя, родовое, она произносила часто. Когда  мы
с Асьео сидели в тюрьме на севере? Еще до  того,  как  я  встретилась  с
Асьео? Асьео и его Теория Обратимости? О да, она говорила об Асьео, даже
слишком много говорила! Поминала его кстати и некстати.  Но  только  как
"Асьео", только как общественного деятеля. А частная его жизнь,  сам  он
как человек куда-то исчезли. И осталось совсем мало людей, которые  хотя
бы просто были с ним знакомы. Все их поколение немалую часть своей жизни
провело в тюрьмах. У них даже шутка была такая: мол, у меня  все  друзья
"сидят" спокойно, найти легко. А теперь их  нигде  не  найдешь,  даже  в
тюрьмах. В лучшем случае - на тюремных кладбищах. Или в общей могиле.
   - Ах, дорогой мой! - вырвалось у Лайи вдруг, и она снова  рухнула  на
постель: просто ноги не держали - нелегко было вспоминать первые  недели
долгих девяти лет, проведенных в застенках крепости Дрио, когда ей сооб-
щили, что Асьео убит на площади Капитолия и вместе с  полутора  тысячами
других убитых сброшен в карьер за Оринг-гейт. А она все это время была в
темнице? Руки ее сами привычно легли на колени - правая  крепко  сжимает
левую, поглаживая большим пальцем ее запястье. Часами, сутками  напролет
она сидела тогда вот так, думая обо всех этих людях вместе и о каждом  в
отдельности - о том, как они лежат там, как негашеная известь  действует
на человеческую плоть, как соприкасаются их кости в  обжигающей  темноте
карьера. Чьи кости рядом с Асьео? Как легли теперь  его  длинные  тонкие
пальцы? Часы, годы?
   - Я никогда тебя не забывала, Тавири! - прошептала она,  и  глупость,
бессмысленность этих слов вернула ее к утреннему свету и смятой постели.
Разумеется, она его не забыла. Разве могут забыть друг друга муж и жена?
Ну вот и снова ее безобразные старые ноги ступили на пол. Они так никуда
и не привели ее; она все время ходила по кругу. Лайя встала,  недовольно
ворча по поводу собственной слабости, и подошла к шкафу, чтобы одеться.
   Молодые обитатели Дома часто ходили по утрам чуть ли  не  голыми,  но
она была для этого слишком стара. Не хотелось портить какому-нибудь юнцу
аппетит, явившись к завтраку неодетой. И  потом  молодняк  рос  в  соот-
ветствии с принципами полной свободы как в одежде и сексе, так и во всем
остальном, а она - нет. Она только изобрела их, эти принципы. Что далеко
не одно и то же.
   Они, например, всегда переглядываются и подмигивают, когда она  назы-
вает Асьео "мой муж". Разумеется, как примерная одонийка она должна была
бы употреблять слово "партнер". Но, черт возьми,  с  какой  стати  ей-то
быть примерной одонийкой?
   Лайя прошаркала через холл к ванной комнате и застала там Майро,  ко-
торая мыла свои длинные волосы прямо в раковине, под краном. Лайя с вос-
хищением смотрела на влажные, блестящие пряди. Теперь она так редко  по-
кидала Дом, что даже не помнила, когда в последний  раз  видела  должным
образом выбритую голову, и все же густые длинные волосы обитателей  Дома
по-прежнему доставляли ей удовольствие. Ах, как ее дразнили - "Длинново-
лосая!", "Волосатая!"; как таскали ее  за  волосы  полицейские  или  эти
оголтелые юнцы из "высшего света"; как в каждой новой  тюрьме  какой-ни-
будь ухмыляющийся солдат брил ее наголо!.. А потом волосы отрастали сно-
ва - сперва пушок, потом короткая щетинка, потом кудряшки; потом  грива?
Теперь все это в прошлом. Господи, неужели она сегодня ни о чем  другом,
кроме прошлого, думать не в состоянии?
   Она оделась, застелила постель и спустилась в столовую.  Завтрак  был
вкусный, однако у нее совершенно пропал аппетит  после  того  проклятого
инсульта. Она выпила две чашки чая из трав, но  даже  персик  доесть  не
смогла. Как же она любила персики в детстве! Украсть готова  была!  А  в
крепости? О Господи, это наконец прекратится или  нет!  Лайя  улыбалась,
отвечала на приветствия и заботливые вопросы друзей, ласково смотрела на
громадного Аэви, который сегодня дежурил в столовой. Именно он соблазнил
ее персиком: "Посмотри-ка, что я для тебя приберег!" - и разве она могла
отказаться? Это правда, фрукты она всегда любила, и ей всегда их не хва-
тало. Однажды, когда ей было лет шесть, она стащила персик с тележки зе-
ленщика на Речной улице. А сейчас ей просто кусок в горло не  шел,  и  к
тому же все вокруг говорили без умолку. Новости из  Тху!  Там  настоящая
революция! Лайя хотела было несколько охладить пыл своих  более  молодых
собеседников - она устала от этих вспышек чрезмерного энтузиазма, -  од-
нако, прочитав материал в газете и уловив нечто особенное  между  строк,
подумала со странным чувством глубокой, но холодной уверенности: "А  по-
чему бы, собственно, и нет? Что ж, вот и произошел  взрыв.  И  именно  в
Тху. И Революция достигнет цели сперва там, а не  здесь".  Словно  имеет
значение, где она победит в первую очередь! Все равно  скоро  все  госу-
дарства исчезнут. Однако значение, видимо, это все-таки имело - она  вся
похолодела и опечалилась, завидуя жителям Тху. Господи, вот еще  глупос-
ти! Лайя довольно мало участвовала в  общих  возбужденных  разговорах  и
вскоре встала из-за стола. Оказавшись у себя в комнате, она  пожалела  о
проявленном равнодушии, однако разделить с ними  их  восторг  не  могла.
Честно говоря, она была уже как бы вне всего этого. Не так-то легко, оп-
равдывалась она перед собой, с трудом карабкаясь по лестнице,  признать,
что ты выпал из революционного процесса,  если  находился  в  самом  его
центре в течение полувека! Так, теперь она еще и хнычет!
   Проблему лестницы и жалость к себе она оставила за дверями  собствен-
ной комнаты. Комната у нее была хорошая, и хорошо было побыть одной.  Ей
сразу стало значительно легче. Несмотря на то, что не совсем .справедли-
во ей одной жить в большой комнате. Ребятишки на чердаке живут  в  таких
комнатах впятером. Желающих жить в  Доме  Одонийцев  всегда  значительно
больше, чем там  можно  как  следует  поселить.  Она  пользуется  такими
удобствами только потому, что стара и перенесла инсульт. Ну и еще,  воз-
можно, потому, что она - Одо. Если бы она была простой  старухой,  пусть
даже перенесшей инсульт, вряд ли она бы получила такую  комнату,  верно?
Скорее всего так. А впрочем, кому, черт возьми, приятно  жить  вместе  с
выжившей из ума старухой? Трудно сказать, что тут главная причина. Фаво-
ритизм, элитарность, поклонение вождям - все это потихоньку  возвращает-
ся, выползает из каждой щели. Впрочем, она и  не  надеялась  увидеть  на
своем веку, как это будет вырвано с корнем; даже через поколение -  вряд
ли. Лишь Время способно принести столь великие перемены. А пока  что?  у
нее хорошая, большая, солнечная комната, и ей, выжившей из ума  старухе,
которая начала Всемирную Революцию, здесь хорошо и удобно.
   Через час должен прийти ее секретарь; он поможет справиться с  сегод-
няшними делами. Лайя прошаркала через всю комнату к  письменному  столу;
красивый, большой стол был подарком ей от  синдиката  столяров-красноде-
ревщиков Нио. Кто-то из них однажды услышал ее замечание о том, что  она
всю жизнь мечтала только об одном предмете мебели -  хорошем  письменном
столе со множеством ящиков и  просторной  столешницей?  Вот  безобразие!
Весь стол буквально завален бумагами! И к каждой прикреплена  записочка,
написанная мелким четким почерком Нои: "Срочно";  "Северные  провинции";
"Проконсультироваться по радиотелеграфу".
   У нее-то почерк совершенно переменился после гибели  Асьео.  Странно,
если подумать. В конце концов, уже через пять лет после этого она закон-
чила "Аналогию". И написала невероятное количество  писем,  которые  два
года тайком переправлял для нее тот высокий охранник с серыми водянисты-
ми глазами - как его звали? а впрочем, неважно! "Письма из тюрьмы" - так
они теперь называются; эта книга переиздавалась более десяти раз.  Чушь!
Ее и до сих пор уверяют, что письма эти "исполнены духовной силы" - что,
на самом деле, свидетельствует о том, что она без зазрения совести лгала
себе самой, когда их писала, лишь бы не пасть духом! Однако и письма,  и
"Аналогия", безусловно самая солидная и умная из ее книг, - все это  на-
писано в крепости Дрио, в одиночной камере, уже после смерти  Асьео.  Ей
же нужно было что-то делать, а в крепости  позволялось  иметь  бумагу  и
ручку? И все это написано торопливым дрожащим почерком,  который  всегда
казался ей чужим - ведь когда-то почерк у нее был округлый,  аккуратный,
таким в сорок пять лет ею была  написана  работа  "Общество  без  прави-
тельства". В тот карьер Асьео унес с собой не только жажду и томление ее
тела и духа, но и ее ясный, четкий, красивый почерк.
   Зато он оставил ей Революцию.
   Как это мужественно с вашей стороны - продолжать жить, продолжать ра-
ботать в тюрьме, когда Движение потерпело такую неудачу  и  ваш  партнер
погиб!.. Так ей обычно говорили с сочувствием. Кретины  чертовы!  А  что
еще оставалось ей делать?! Мужество, смелость? А что такое смелость? Она
никогда не могла определить это достаточно четко. "Не бояться" - так ут-
верждают одни. "Бояться, но все же продолжать действовать" - так говорят
другие. Но разве можно совсем перестать действовать? Разве есть какой-то
выбор?
   Умереть - это всего лишь пойти в другом направлении.
   А если хочешь вернуться домой, нужно продолжать идти вперед - вот что
она имела в виду, когда писала: "Настоящее путешествие всегда включает в
себя возвращение". Тогда это всегда было не более чем интуитивное откро-
вение, да и теперь она, пожалуй, весьма далека от того, чтобы дать свое-
му высказыванию рационалистическое объяснение. Она  быстро  нагнулась  -
охнув, так болезненно хрустнули суставы, - и стала рыться в нижнем ящике
стола, пока не нащупала папку, ставшую от старости мягкой. Пальцы узнали
ее еще до того, как глаза подтвердили: да, это та самая рукопись, "Орга-
низация синдикатов в переходный период Революции". Он тогда еще  написал
на папке печатными буквами название работы, а под ним - свое имя: Тавири
Одо Асьео, IX 741. Вот это почерк! Элегантный, каждая буковка  совершен-
на, четко прописана и плавно вливается в слово! Впрочем,  Тавири  всегда
предпочитал пользоваться диктофоном. И эта  рукопись  тоже  представляла
собой перепечатку с диктофона,  попутно  отредактированную:  все  сомни-
тельные места выправлены, все  погрешности  и  особенности  устной  речи
конкретного человека сглажены. И совершенно невозможно представить,  как
Тавири произносил звук "о" - глубокий, закрытый; так говорят на Северном
Побережье. Здесь ничего не осталось от него самого, только его  ум,  его
мысли. А для нее - лишь имя его, написанное на папке  от  руки.  Она  не
хранила его писем - слишком это было бы сентиментально. И  вряд  ли  она
хоть чем-то, хотя бы одной какой-нибудь вещью владела  более  нескольких
лет, разве что этим ветхим, состарившимся телом? Ну да от него ей не от-
вязаться?
   Вот и еще один пример дуализма. "Она" и "оно". Возраст и болезнь зап-
росто превращают человека в дуалиста или эскейписта, хотя разум  настаи-
вает: "Это не я, не я!" Увы, это  ты.  Возможно,  мистики  действительно
умели отделять разум от тела; она всегда завидовала этой их сомнительной
способности, но никогда не пыталась им подражать. И  никогда  н