адцать, пыталась
советоваться со мной, как со  старшим  братом,  о  продолжении  учебы  в
Ран'не, но все остальные наперебой уговаривали  ее  остаться  дома.  Она
блистала как раз в дисциплинах, которые мы в целом именуем "густым  гре-
бешком" - в обычном переводе это  "сельский  менеджмент",  но  последнее
плохо отражает всю сложность предмета, включающего перспективное  плани-
рование с учетом экологических, экономических, эстетических и иных самых
неожиданных факторов с целью поддержания  природного  гомеостазиса.  Наш
Котенок имела в этом подлинное чутье, и планировщики Дердан'нада приняли
ее в свой Совет еще до того, как ей стукнуло двадцать. Впрочем, я к тому
времени уже уехал.
   Каждый год в течение учебы в школах обеих ступеней я возвращался  до-
мой на зимние каникулы. Когда оказывался в родных стенах, тут же сбрасы-
вал с себя всю школьную премудрость, точно опостылевший ранец с  учебни-
ками, и мгновенно превращался в прежнего отчаянного деревенского шалопая
- купальня, рыбалка, гулянки, участие в пьесах и фарсах, разыгрываемых в
Большом амбаре, танцплощадка, вечеринки и любовь, любовь едва ли  не  со
всеми Утренними сверстниками в Дердан'наде и окрестных деревушках.
   Но в последние два года учебы в Ран'не характер  моего  каникулярного
времяпрепровождения резко переменился. Вместо того чтобы шататься день и
ночь напролет по окрестностям, вместо танцулек в любом гостеприимном до-
ме я стал часто проводить время в родных стенах. Стремясь  уберечься  от
прочных привязанностей, я со всей возможной деликатностью  отдалился  от
дорогого сердцу Соты из поместья Дрехе. Часами я мог просиживать на  бе-
регу Оро с рыболовной снастью в руке, запечатлевая в памяти хитросплете-
ния струй прямо над нашей купальной затокой. Вода  там,  обегая  парочку
массивных притопленных  валунов,  закручивалась  затейливыми  спиралями,
большей частью угасавшими и лишь в единственном глубоком месте  сплетав-
шимися в настоящий морской узел, маленький  водоворот,  быстро  сносимый
вниз по течению, где, достигнув очередного валуна, он растворялся, снова
сливаясь с зыбким телом реки, а на его месте уже возникал следующий, за-
тем еще один, и так без конца? Река в ту зиму, напоенная щедрым  дождем,
порой захлестывала валуны и разливалась в водную гладь, но всегда  нена-
долго - вскоре все опять возвращалось на круги своя.
   Долгие зимние вечера я проводил у камина, беседуя с моей сестренкой и
кузеном Сууди о вещах вполне серьезных и одновременно любуясь порхающими
движениями рук матери, занятой вышивкой бисером на новых занавесках  для
гостиной, которые мой отец сострочил на древней - четырехсот лет от роду
- уданской швейной машинке. Я также помог ему разобраться с переналадкой
систем удобрения и севооборота восточных полей в соответствии  с  новыми
указаниями Совета деревенской общины. Работая вместе в поле, мы,  случа-
лось, беседовали, но никогда подолгу.  Порой  устраивали  дома  и  музы-
кальные вечера; кузен Хад'д, признанный затейник и ударник  деревенского
ансамбля, мог сколотить оркестр из кого угодно. А  не  то  я  усаживался
сразиться с Тубду в "Укради-слово" - игру, которую она обожала и в кото-
рую почти никогда не выигрывала, так как, сосредоточившись  на  попытках
стянуть слова у противника, постоянно  забывала  о  защите  собственных.
"Попался, который кусался!" - азартно вскрикивала она, размахивая отвое-
ванными у меня фишками, крепко зажатыми в толстых огрубелых  пальцах,  и
заливаясь беззвучным хохотом, своей Великой Щекоткой; следующим же ходом
я возвращал себе их все с солидной  прибавкой  из  ее  кровных  запасов.
"Нет, как вам это нравится!" - изумлялась она,  озадаченно  уставясь  на
доску. Иногда участие в игре принимал и мой соотец Кап  -  тот  сражался
куда методичнее, но как-то механически равнодушно, совершенно  одинаково
улыбаясь как победе, так и проигрышу.
   Порой я затворялся у себя в комнате - мансарде с темными  деревянными
стенами и бордовыми шторами, с запахом дождя в распахнутом окошке и  его
же барабанной дробью по крыше. Я мог часами лежать так в полумраке,  ле-
лея свою печаль, свою щемящую и сладостную боль, беду предстоящей разлу-
ки с отчим домом, который я готовился покинуть вскоре и навсегда,  чтобы
отправиться в неведомый путь по темной реке времени. Ибо к  восемнадцати
годам уже твердо знал, что расставание с родным Уданом, с родной  О  для
меня неизбежно, что путь мой лежит в иные миры. Таковы  были  тогда  мои
устремления. Такова оказалась моя судьба.
   Описывая свои зимние каникулы, я забыл упомянуть об  Исидри.  А  ведь
она тоже была там. Участвовала в пьесах, трудилась на ферме,  ходила  на
танцы, пела в хоре, шаталась по окрестностям, купалась в реке под теплым
дождем - все как у всех. В первый мой приезд из  Ран'на,  как  только  я
выскочил из поезда на дердан'надскую платформу, она со  слезами  радости
на глазах первая встретила меня крепким объятием, затем, смущенно хихик-
нув, отстранилась и после стояла в сторонке несколько скованно и  отчуж-
денно - высокая, изящная, смуглая девушка с выражением ожидания  чего-то
на прелестном личике. В тот вечер Исидри в  моем  присутствии  буквально
цепенела. Мне казалось, это оттого, что, привыкнув видеть во  мне  млад-
шею, ребенка, она столкнулась теперь с настоящим мужчиной - как же,  во-
семнадцать лет, студент Второй Ступени! Это льстило моему  самолюбию,  я
стал искать ее общества, старался опекать. Но и в последующие дни Исидри
оставалась какой-то зажатой, постоянно хихикала без повода,  никогда  не
открываясь начистоту в наших долгих беседах и даже порою как будто чура-
ясь меня. Всю последнюю декаду тех моих каникул Исидри провела в  гостях
у дальних родственников своего отца из деревни  Сабтодью.  Меня  задело,
что она не сочла возможным отложить свою поездку всего  лишь  па  десять
дней.
   На следующий год Исидри больше не цепенела  в  моем  присутствии,  но
ближе оттого не стала. Она увлеклась религией, ежедневно посещала  храм,
штудировала тексты Дискуссий под руководством старейшин. Она была любез-
на, дружелюбна, но вечно чем-нибудь занята. Я  не  припомню,  чтобы  мне
хоть раз довелось прикоснуться к ней в ту зиму -  не  считая  разве  что
прощального поцелуя на перроне. Мой народ не целуется в губы, мы  сопри-
касаемся щеками на миг - или дольше. Тот поцелуй Исидри  оказался  легче
прикосновения палого листка - мимолетный и едва ощутимый.
   В мою третью и последнюю зиму дома я признался, наконец,  что  уезжаю
на Хайн, а оттуда собираюсь отправиться дальше - и навсегда.
   Как бессердечны мы порой с собственными родными! Ведь все, что требо-
валось тогда сказать, - всего лишь про отъезд на Хайн.  После  полувздо-
ха-полувскрика: "Так я и знала!" - Исако спросила в обычной своей  мане-
ре, мягким, едва ли не извинительным тоном: "Но ведь после Хайна ты смо-
жешь вернуться домой, хотя бы ненадолго?". Мне следовало ответить матери
"да". Ведь это было все, чего она просила. Лучик надежды. Да,  разумеет-
ся, после Хайна я мог бы вернуться на время. Но с  бесшабашным  максима-
лизмом и самовлюбленностью, присущими жестоковыйной юности, я  отказался
дать матери то, чего она так хотела. Я стремился оборвать все  нити  ра-
зом, вырвать из ее души надежду увидеть сына после десятилетней разлуки,
я хотел сразу расставить все точки над "i". "Если примут, я  ведь  стану
Мобилем", - сообщил я матери. Я старательно  подзуживал  себя,  стараясь
говорить без обиняков. Я даже гордился, если не наслаждался  собственной
прямотой, своей правдивостью! Но действительность, как  выяснилось  лишь
спустя мною лет, оказалось совершенно иной. Правде вообще редко случает-
ся быть простой и ясной, но лишь немногим истинам по плечу спор  с  моей
судьбой в сложности и витиеватости.
   Мать приняла мою жестокость без слез, без сетований. Она ведь и  сама
когда-то поступила так же, покинув Терру. И все же  обронила  позднее  в
тот вечер: "Мы ведь сможем изредка беседовать по ансиблю, пока ты будешь
на Хайне". Она как бы ободряла этим меня, не себя. Полагаю, ей припомни-
лось, как сама она, сказав родным последнее "прощай",  ступила  на  борт
СКОКС-корабля, чтобы сойти на Хайне спустя всего лишь несколько  реляти-
вистских часов - полвека после смерти на Терре ее матери. Она тоже могла
бы поговорить по ансиблю, но с кем? Я не изведал подобной муки, а вот ей
довелось. И она находила слабое утешение в том, что мне это пока что  не
грозит.
   Все для меня тогда стало временным, каждую фразу хотелось  предварить
словами "пока что?" О, этот горький мед последних деньков! Как же я  лю-
бовался собой тогда, я как бы снова  балансировал  на  осклизлом  валуне
посреди ревущего потока с острогой в железной руке - всем героям  герой!
До чего же бездумно комкал я в руке  листок  тягучею  уданского  периода
своей краткой жизни, стремясь отшвырнуть ею прочь и открыть новый, маня-
щий девственной белизной!
   Был миг, когда мне приоткрылся истинный смысл того, что  собирался  я
тогда совершить, - но всего один и столь краткий, что я  отверг  прозре-
ние.
   Случилось это в теплый дождливый полдень в самом конце каникул.  Сидя
в мастерской при эллинге, я с увлечением мастерил новую  банку  для  ма-
ленькой красной плоскодонки, на которой мы обычно ходили в  дальнюю  ры-
балку. Постоянные глухие раскаты с раздувшейся реки служили мне прекрас-
ным фоном для мыслей о разном - я воображал себя на какой-нибудь далекой
планете в сотне световых лет вспоминающим этот день и час, запах реки  и
стружки, несмолкаемый говор воды, как бы загодя  пытаясь  исцелиться  от
ностальгии, которую предстояло пережить только в далеком будущем. Вдруг,
после робкого стука в дверь, в  мастерскую  заглянула  Исидри  -  тонкое
смуглое личико, длинная коса волос чуть светлее моих, искательный взгляд
ясных светлых глаз.
   - Хидео, - начала она, - ты можешь уделить  мне  минутку-другую?  Нам
нужно поговорить.
   - Заходи-заходи! - ответил я с напускной бодростью и  радушием,  хотя
вряд ли сознавал тогда отчетливо, что мне просто недостало бы духу само-
му завести этот разговор с ней, что я как бы опасался  чего-то  -  чего,
спрашивается?
   Присев на краешек верстака, Исидри какое-то время  молча  следила  за
моими трудами. Кода пауза затянулась и я завел треп о погоде, она  пере-
била:
   - Знаешь ли ты, почему я сторонилась тебя?
   - Сторонилась? Меня? - деланно изумился я.
   На это Исидри вздохнула. Видимо, она надеялась на утвердительный  от-
вет, могущий облегчить все остальное. Но я не мог помочь ей. Ведь лгал я
лишь в том, что якобы не замечал такой ее отчужденности. Я действительно
никогда, никогда, пока она сама мне не призналась, не мог сообразить,  в
чем причина.
   - Еще позапрошлой зимой я поняла, что люблю тебя, - сказала Исидри. -
Я не собиралась рассказывать тебе о своих чувствах, потому что? да это и
так понятно. Если бы ты чувствовал ко мне хоть что-то, то сам  бы  давно
все заметил. Но моя любовь не оказалась взаимной. Стало быть, не судьба.
Но когда ты сказал, что уезжаешь, покидаешь нас навсегда? Сперва мне ка-
залось, что тем более не следует ничего говорить. Но после  я  поняла  -
так будет нечестно. Во всяком случае, с моей стороны. Любовь имеет право
быть высказанной. И у тебя есть право знать, что кто-то любит тебя.  Что
кто-то любил тебя, мог бы любить тебя. Мы все нуждаемся в подобном  зна-
нии. Возможно, это самое важное, в чем мы нуждаемся. Поэтому я и  решила
сказать тебе. А еще я опасалась, что ты можешь  неправильно  истолковать
мое поведение, подумать, что я не люблю тебя. Порой это могло  выглядеть
именно так. Но эго было не так.
   Спрьп нув с верстака, девушка двинулась к двери.
   - Сидри! - воскликнул я вслед, имя вырвалось из моей груди  странным,
хриплым выдохом, одно лишь имя, ни слова более - не было слов.  Не  было
больше ни чувств, ни сострадания, ни давешней ностальгии, ни  моих  сла-
достных мучений. Я стоял там как громом пораженный. Наши глаза  встрети-
лись. Мы замерли, заглянув друг другу в самую душу. Затем Исидри  отвела
взгляд, губы ее искривила болезненная гримаска, и она тихонько скользну-
ла за дверь.
   Я не пошел за нею. Мне нечего было сказать ей.  Абсолютно  нечего.  Я
чувствовал, что поиски нужных слов займут недели, месяцы, годы.  Считан-
ные минуты назад я был безмерно богат и счастлив, упоен  собой  и  своим
предназначением - а теперь стоял опустошенный и  нищий,  уныло  глядя  в
мир, который собирался покинуть.
   Этот миг моего прозрения длился на самом деле добрый  час  -  на  всю
жизнь запечатлевшийся в памяти как "час в эллинге". Ссутулившись, я  си-
дел на высоком верстаке, где недавно сидела Исидри. Лил дождь,  бесилась
река, смеркалось. Очнувшись в конце концов, я включил свет, как бы пыта-
ясь затмить им ужасающую правду действительности, отстоять перед нею мою
цель, мои планы на будущее. Я начал возводить в душе своего рода эмоцио-
нальную стену, чтобы спрятаться за нею от того, что так  ярко  высветила
Исидри во мне самом, чтобы уйти от взгляда ее  безжалостных  и  ласковых
глаз.
   К моменту когда я поднялся в дом к обеду, ко мне уже вернулось  само-
обладание. Укладываясь в тот вечер спать, я снова был хозяином co6cтвен-
ной судьбы, уверенным в своем выборе. Более того, я готов был  отпустить
самому себе грехи грядущей тоски по Исидри, своего сострадания к  ней  -
хотя, возможно, и не вполне. Я не видел в том ничего для  нее  зазорного
или оскорбительною. Скорее уж для себя. Я-то стыдился этою своего  "часа
в эллинге", стеснялся пережитого там  самобичевания.  И  несколько  дней
спустя, прощаясь с родными на замызганном  мокром  перроне  деревенского
полустанка - заплакал. Не по разлуке с ними. По  самому  себе.  То  были
честные, искренние слезы. Ноша, которую я  взвалил  на  себя,  оказалась
чрезмерной. А мой опыт страданий был столь невелик! И я сказал тогда ма-
тери:
   - Я вернусь, обязательно вернусь! Вот закончу курс - лет через шесть,
семь - и вернусь. И поживу с вами.
   - Да приведет тебя твой путь к родному дому,  -  шепнула  Исако.  Она
крепко обняла меня - и отпустила.
   Итак - мы вернулись к моменту, с которого началась моя  повесть:  мне
двадцать один год и на звездолете "Ступени Дарранды" я лечу  в  Экумени-
ческую школу на Хайне.
   Из самого путешествия я ни черта не запомнил. Помню, как  оказался  в
СКОКСе, как искал каюту - и все как отрезало. В памяти остались лишь ка-
кое-то физическое ошеломление, тошнота, головокружение. Еще смутно  при-
поминаю, как, шатаясь на ватных ногах, едва не скатился по трапу  и  как
мне любезно помогли сделать первые шаги по зыбкой поверхности Хайна.
   Огорченный подобным провалом в сознании, я сразу по прибытии  прокон-
сультировался в Экуменической школе. Мне объяснили, что субсветовые ско-
рости оказывают  весьма  хитрое  воздействие  на  человеческую  психику.
Большинству путешественников представляется, что они  провели  на  борту
всего лишь несколько биочасов, как это и есть в  действительности;  иные
сохраняют в памяти самые неожиданные выверты  пространственно-временного
континуума, порой даже небезопасные для их душевного здоровья; некоторым
кажется, что они всю долгую дорогу спали и "пробудились" только по  при-
лете. Мне же не довелось пережить ничего подобного. Я вообще не сохранил
никаких воспоминаний. Казалось, меня одурачили.  Я-то  мечтал  смаковать
впоследствии подробности первого своего космического перелета,  надеялся
вкусить прелесть проведенного на борту времени, ан нет - как  ни  напря-
гайся, в черепушке хоть шаром покати. Вот я, бодренький, в космопорту на
О, а вот я уже, с трудом осознавая окружающее, ковыляю по трапу в  порту
Be - никакого тебе интервала во времени.
   Моя учеба и труды в первые хайнские годы не представляют теперь  осо-
бою интереса. Упомяну единственный эпизод, который мог оставить  след  в
архиве ансибля Четвертой Дом-башни, предположительно за входящим номером
ЭЛ-21-11-93/1645. (Когда я в последний раз справлялся в архиве ансибля в
Ран'не, мне называли следующий исходящий: ЭВ-30-11-93/1645.  Не  сочтите
меня снобом, но Юрасима тоже ведь оставил следы в Императорских  архивах
на Терре). 1645-й год- год моею прибытия на Хайн. В самом начале семест-
ра меня пригласили в ансибль-центр, чтобы помочь его сотрудникам  разоб-
раться с искаженной помехами ансиблограммой с О -  они  надеялись,  что,
зная язык, я смогу расшифровав хоть что-то. Под  датой  отправления  (на
девять дней позже, чем дата приема на Хайне!) значилось:
   лесс оку н хиде проблем трену в ямерв это чарт ди это не  может  быть
спасе лыбир
   Сплошные перепутанные обрывки слов -  отчасти  хаинских  стандартных,
отчасти ки'Отских, отчасти не имеющих видимого смысла фрагментов. Оку  и
тренув и впрямь могли бы означать "север" и "симметричный" на сио,  моем
родном языке. Хотя Ансибль-центр на О и не подтверждал передачу подобно-
го сообщения, приемщики на Хайне отказываться от свой гипотезы происхож-
дения ансибло-граммы не торопились - из-за двух выше упомянутых слов,  а
также из-за хайнской фразы "это не может быть спасением",  содержавшейся
также и в практически одновременно полученном послании одного из  Стаби-
лей Экумены на О, встревоженного аварией мощной опреснительной  установ-
ки. "Мы называем подобные ансиблограммы посланием-всмятку, - пояснил мне
приемщик центра, когда я, расписавшись в полном своем бессилии,  а  свою
очередь заинтересовался деталями. - К счастью,  такое  случается  крайне
редко. Мы не в силах установить, откуда и когда они отправлены, а может,
только будут еще отправлены. Вся беда, похоже, в складках сдвоенного по-
ля, где происходят какие-то сложные  интерференционные  наложения.  Один
мой коллега остроумно окрестил подобные казусы призракограммами".
   Меня всегда восхищала возможность мгновенной  передачи  сообщений  и,
хотя я тогда едва приступил к изучению  ансибль-теории,  я  не  преминул
воспользоваться подвернувшейся оказией, чтобы завязать приятельские  от-
ношения с работниками станции. А также записался на все возможные  курсы
по ансиблю.
   На последнем году моей учебы в колледже темпоральной физики, когда  я
прикидывал, не продолжить ли мне образование в системе Кита -  разумеет-
ся, после обещанного визита на родину, которая на  Хайне  представлялась
мне полузабытым сладким сновидением, но  порой  пробуждала  и  отчаянную
ностальгию, - пришли первые ансиблограммы с Анарреса о новой  сенсацион-
ной теории трансляции. И не одной только информации, но материи, грузов,
людей - все могло транслироваться с места на место абсолютно без  затрат
времени. Новой реальностью Экумены становилась "чартен-технология" - ре-
альностью удивительной, невероятной.
   Загоревшись принять в этом участие, я готов был заложить дьяволу тело
и душу за возможность поработать над новой теорией. И тут ко мне пришли,
и предложили сами - не счел ли бы я для себя  возможным  отсрочить  свою
квалификацию в Мобили на год-другой, чтобы поучаствовать в чартен-иссле-
дованиях? Я принял предложение со всеми положенными в таких случаях  ре-
верансами. И в тот же вечер закатил пир на весь мир. Припоминаю,  как  я
пытался научить однокашников отплясывать фен'ну, смутно  помню  еще  ка-
кие-то жуткие фейерверки на главной площади кампуса, а рассвет,  сдается
мне, встретил серенадами под окнами директора школы. Зато хорошо  запом-
нил свое самочувствие на другой день; однако даже жуткое похмелье не по-
мешало мне дотащиться из любопытства до здания, в котором обустраивалась
новая Лаборатория исследования чартен-поля, где  предстояло  работать  и
мне.
   Передачи по ансиблю, естественно, удовольствие не из  дешевых,  и  за
годы учебы на Хайне я всего лишь дважды связывался с родными. Но тут мне
на выручку пришли друзья из ансибль-центра, у которых изредка  случались
так называемые "оказии" с попутными ансиблограммами - с помощью одной из
таких мне удалось бесплатно перепра