е  любила
играть в эскейпизм. Она всегда стремилась к свободе - к  свободе  немед-
ленно, к свободе для тела и для души.
   Сперва пожалеешь себя, потом похвалишь? Ну вот что  она  сидит,  черт
возьми, с папкой в руках, на которой написано имя Асьео? Неужели она  не
вспомнит его имени, не поглядев на слово, написанное его почерком? Что с
ней такое? Она поднесла папку к губам и поцеловала четкие  буквы,  потом
решительно сунула папку в нижний ящик стола и выпрямилась в кресле. Пра-
вая рука ее дрожала, будто затекла. Лайя почесала руку,  потом  потрясла
ею в воздухе. Безрезультатно. После  того  инсульта  она  теперь  всегда
чувствовала эту дрожь в правой руке. И в правой ноге тоже.  И  в  правом
глазу. И правый уголок рта у нее подергивался. Тело ослабело,  перестало
ее слушаться. Из-за этой дрожи она порой чувствовала себя роботом, у ко-
торого из-за короткого замыкания что-то перегорело внутри.
   А время-то идет! Вот-вот явится Нои, а она столько времени занимается
черт знает чем!
   Она вскочила так поспешно, что споткнулась  и  вынуждена  была  ухва-
титься за спинку кресла, чтобы не упасть. Потом прошла в ванную  и  пос-
мотрелась в большое зеркало. Седой узел волос  еле  держался:  она  явно
плохо причесалась с утра. Некоторое время  она  боролась  с  волосами  -
трудно было долгое время держать руки поднятыми. Амаи, забежавшая в туа-
лет, остановилась, предложила: "Давайте, я сделаю!", и мгновенно уложила
волосы как надо у  нее  на  затылке,  ловко  действуя  своими  красивыми
сильными пальцами и молча улыбаясь. Амаи было двадцать лет, почти в  че-
тыре раза меньше, чем ей, Лайе. Родители девушки были участниками Движе-
ния; один погиб во время стычки с полицией в  60-м,  вторая  по-прежнему
активно занималась пропагандой в южных провинциях.  Амаи  выросла  среди
одонийцев, в их Домах, и была поистине  дочерью  их  Революции,  дочерью
анархии. Эта девочка казалась Лайе такой спокойной, свободной  и  краси-
вой, что слезы гордости выступали на глазах при мысли: вот ради чего  мы
трудились, вот что мы имели в виду, вот оно, живое воплощение прекрасно-
го будущего!
   Из правого глаза Лайи Асьео Одо действительно упало несколько  слези-
нок, словно сейчас, среди унитазов и раковин, ее причесывала собственная
дочь, которой она так никогда и не родила. Но ее левый  глаз,  здоровый,
не плакал; и не знал того, что делает правый глаз.
   Она поблагодарила Амаи и поспешила к себе. В зеркало она успела заме-
тить у себя на воротничке пятно. Наверное, сок персика. Слюнтяйка черто-
ва! Неприятно, если Нои заметит, что у нее изо рта капает на воротник.
   Продевая голову в воротник чистой блузки, она подумала: "А что такого
особенного в этом Нои?"
   И продолжала думать об этом, медленно застегивая ворот блузки.
   Нои было лет тридцать. Мускулистый молодой мужчина с мягким голосом и
живыми темными глазами. Вот и все, собственно. Но именно это ей всегда и
нравилось в мужчинах. Светловолосые или толстые мужчины для нее попросту
не существовали; как и великаны с огромными бицепсами. Нет, никогда! Да-
же в четырнадцать лет, когда она влюблялась в  каждого  встречного  без-
дельника. Темноволосый, худощавый, с пламенным взором --  только  такой!
Тавири, разумеется. Этот мальчик - ничто по сравнению с умницей  Тавири;
даже внешне он Тавири в подметки не годится, а все ж таки не желает она,
чтобы Нои видел пятнышко у нее на воротничке или растрепанные волосы.
   Ее редкие, седые волосы.
   Нои вошел, чуть помедлив в дверях.  Господи,  оказывается,  она  даже
дверь не закрыла, когда переодевалась! Она посмотрела на него и  увидела
себя. Старуху.
   Можешь без конца менять блузки и причесываться, или носить одну и  ту
же блузку по две недели и по два дня не переплетать косу, или вырядиться
в золоченую парчу и напудрить выбритый череп  алмазным  порошком  -  все
едино. Старуха старухой и останется! Со всеми своими нелепостями.
   Ну что ж, постараемся быть опрятной хотя бы из соображений  приличий,
из уважения к окружающим.
   А потом, наверно, и это желание пропадет, и можно будет без стеснения
капать слюной на воротник.
   - Доброе утро, - ласково поздоровался молодой человек.
   - Здравствуй, Нои.
   Нет, Господи, нет, не только из соображений приличий! К черту  прили-
чия! Это из-за того, кого она любила, для кого ее  возраст  не  имел  бы
значения! Неужели она, только потому, что Тавири мертв,  должна  притво-
ряться бесполым существом? Зачем ей скрывать правду - она ведь не из тех
проклятых пуритан, что находятся у власти? Еще  полгода  назад,  до  ин-
сульта, она заставляла мужчин глядеть на нее, немолодую женщину, с  удо-
вольствием! Ну а теперь, когда доставить кому-то удовольствие своим  ви-
дом она уже не способна, можно же, черт возьми,  доставить  удовольствие
хотя бы самой себе?
   Когда Лайе было лет шесть, один из друзей отца, Гадео, часто  заходил
к нему, и они после обеда разговаривали о политике, а она непременно на-
ряжалась в золотистое ожерелье, которое мама подобрала где-то  и  отдала
ей. Цепочка была такой короткой, что ожерелья почти не  было  видно  под
воротничком. Но Лайе это даже нравилось. Она-то знала, что  ожерелье  на
ней! Присев на ступеньку, она слушала, о чем говорят мужчины, и  понима-
ла, что постаралась хорошо выглядеть ради Гадео.  Он  был  темноволосый,
белоснежные зубы так и сверкали, когда он улыбался. Иногда он называл ее
"красотка Лайя". "А вот и моя красотка  Лайя!"  И  было  это  шестьдесят
шесть лет назад.
   - Что ты сказал? Башка сегодня совсем тупая! Ужасно спала. - Это была
правда. Сегодня она спала даже меньше, чем обычно.
   - Я спросил, видели ли вы сегодняшние газеты?
   Она кивнула.
   - Как вам понравились события в Сойнехе?
   Сойнехе была той самой провинцией Тху, которая вчера объявила о своем
отделении от государства.
   Нои был явно доволен. Его белые зубы сверкали на смуглом живом  лице.
"Красотка Лайя?"
   - Это хорошо. Но и тревожно, - промолвила она.
   - Да, конечно. Но на этот раз все-таки что-то  настоящее!  Зашаталось
государство Тху! Их правительство даже не предприняло попытки ввести ту-
да войска. Видимо, они справедливо опасались, что армия восстанет.
   Она была с ним полностью согласна. Но радости его разделить не могла.
Целую жизнь прожив одной лишь надеждой и не перестав надеяться,  человек
утрачивает вкус к победе. Настоящему ощущению победы должно  предшество-
вать полное отчаяние. А отчаиваться она давным-давно разучилась. И побед
больше не одерживала. Просто продолжала жить.
   - Может быть, мы сегодня займемся письмами?
   - Хорошо. Какими именно?
   - Ну, на север, - нетерпеливо пояснил Нои.
   - На север?
   - В Парео, в Оайдун.
   Она сама родилась в Парео, грязном городе на берегу грязной  реки.  А
сюда, в столицу приехала лишь в двадцать два года,  горя  революционными
идеями. Хотя тогда все эти идеи были еще весьма зелены и осуществлять их
было бы просто опасно. Забастовки с требованиями повысить зарплату,  ут-
вердить право женщин на участие в выборах? Выборы,  зарплата?  Власть  и
деньги! Господи! Ну ничего, в конце концов, за пятьдесят лет она все-та-
ки кое-чему научилась.
   А теперь нужно обо всем этом позабыть.
   - Начнем с Оайдуна, - сказала Лайя, поудобнее  усаживаясь  в  кресло.
Нои уже сидел за столом, готовый к работе. Он прочитал ей отрывки из пи-
сем, на которые предстояло ответить, и она  постаралась  слушать  внима-
тельно, и даже продиктовала одно письмо целиком и начала диктовать  вто-
рое. - "Помните: на данном этапе ваше революционное братство весьма уяз-
вимо перед лицом? нет, перед угрозой? перед лицом опасности?" - Фраза не
получалась, и она бормотала что-то себе под нос, пока Нои не предложил:
   - Перед лицом такой опасности, как вождизм?
   - Да, хорошо. Пойдем дальше. "И что легче всего жажда власти совраща-
ет именно альтруистов?" Нет. "И что ничто не может  совратить  альтруис-
тов?" Нет, нет! О, черт возьми, ты же понимаешь, Нои, что  я  хочу  ска-
зать, ну так и пиши сам! Они тоже прекрасно понимают, что все это  пере-
певы старого, вот пусть и почитают лучше мои книги!
   - Они жаждут общения, - мягко, с улыбкой заметил Нои, напоминая ей об
одной из главных заповедей одонийцев.
   - Общение - это прекрасно. Но я что-то устала от общения. Если ты на-
пишешь это письмо сам, я его с удовольствием подпишу, но сегодня я, пра-
во, ни на что не способна, все это меня раздражает. - Нои смотрел на нее
то ли вопросительно, то ли озабоченно. И она совсем  рассердилась:  -  В
конце концов, у меня есть и другие дела!
   Когда Нои ушел, она уселась за письменный стол и стала  перекладывать
с места на место бумаги, делая вид, что чем-то занята; она была  пораже-
на, даже немного испугана тем, что сказала. Никаких других  дел  у  нее,
разумеется, не было. Никогда не было. Это ее работа; дело всей ее жизни.
Поездки, выступления, собрания, уличные митинги - все это сейчас не  для
нее, но писать-то она еще может! И даже если б "другие дела" у нее были,
Нои, конечно же, знал бы об этом; ведь это он составляет для нее  распи-
сание на каждый день и тактично напоминает ей о таких мелочах, как, ска-
жем, сегодняшний визит студентов-иностранцев, о котором она совсем забы-
ла. Ах, проклятье! Ведь она так любит молодежь, к тому же у  иностранцев
всегда есть чему поучиться, но она безумно устала от новых  лиц,  устала
быть на виду! Сейчас скорее она у них учится, а не они - у нее; они дав-
ным-давно усвоили все, чему она могла и должна была их научить -  по  ее
же книгам, по истории Движения. Они приходят просто  посмотреть,  словно
она Великая Башня Родарреда или знаменитый каньон Тулаивеи. Этакий фено-
мен, памятник. Они смотрят на нее с восторгом, с обожанием, а она  рычит
на них: "Думайте своей головой!.. Это же не анархизм, а обскурантизм ка-
кой-то!.. Надеюсь, вы не считаете, что свобода и дисциплина -  вещи  не-
совместные?". Они соглашались и примолкали, точно дети перед Великой Ма-
терью всех народов, перед дурацким идолом, перед вечным  символом  Мате-
ринского Чрева. Это она-то  символ!  Террористка,  заминировавшая  верфи
Сейссеро, хулиганка, выкрикивавшая брань в лицо премьеру  Инойлту  перед
семитысячной толпой, кричавшая, что ему бы следовало отрезать  собствен-
ные яйца, покрыть их бронзовой краской и продать в  качестве  сувениров,
если ему кажется, что и из этого можно извлечь какую-то выгоду? Она, ко-
торая так пронзительно кричала и ругалась, била полицейских ногами,  оп-
левывала священников, прилюдно мочилась на вделанную в мостовую на  пло-
щади Капитолия бронзовую доску с надписью: "Здесь было основано суверен-
ное государство А-Йо?". Ах, да ей тогда на все было  плевать!  А  теперь
она стала Всеобщей Бабушкой, милой дорогой старушкой, прелестным старин-
ным памятником - приходите, поклонитесь выносившему вас чреву! Огонь по-
тух, мальчики, подходите ближе, не бойтесь!
   - Нет, ни за что! - воскликнула Лайя, не замечая, что говорит сама  с
собой. - Ни за что! - Она и раньше часто бормотала что-то себе под  нос,
"обращаясь к невидимой аудитории", как это называл Тавири, когда она хо-
дила взад-вперед по комнате, не замечая его. - Жаль,  что  вы  приехали,
ведь меня-то не будет! - сказала она "невидимой аудитории" и решила, что
ей непременно следует уйти. Выйти на улицу.
   Но быстро опомнилась. Решение было принято опрометчиво. Зачем же  так
разочаровывать студентов, да еще иностранцев.  Нет,  это  несправедливо,
прямо-таки попахивает маразмом. И уж совсем не по-одонийски. Ну  и  пле-
вать на одонизм и его принципы! Зачем, собственно, она жизнь положила во
имя свободы? Чтобы под конец совсем ее не иметь? Она непременно пойдет и
прогуляется!
   "Что такое анархист? Тот, кто, выбирая, берет на себя ответственность
за собственный выбор".
   Уже спускаясь по лестнице, она остановилась, нахмурилась и решила ос-
таться и все же принять этих студентов. А на прогулку пойти потом.
   Они оказались очень юными и чересчур серьезными: кроткие оленьи  гла-
за, лохматые головы - очаровательные ребятишки из  Западного  полушария,
из Бенбили и Королевства Мэнд. Девочки в белых брючках, мальчики в длин-
ных юбках, воинственные и страшно архаичные. Исполненные великих надежд.
   - Мы в Мэнде так далеки от Революции, что, возможно, она  совсем  ря-
дом, - сказала одна из девочек, улыбаясь. - Это же "Круг Жизни"! - И она
показала, как сходятся в кольце  противоположные  концы,  подняв  тонкую
темнокожую руку с длинными пальцами. Амаи и Аэви угостили студентов  бе-
лым вином и ржаным хлебом - такова была традиция Дома. Однако эти  чрез-
вычайно скромные гости уже через полчаса все разом поднялись  и  решили,
что им пора.
   - Нет, нет, нет, - уговаривала их Лайя, - не уходите,  посидите  еще,
поговорите с Аэви и Амаи. А мне теперь трудно подолгу сидеть в одной по-
зе, вы уж меня простите. Очень приятно было  с  вами  познакомиться!  Вы
ведь придете еще, мои младшие братья и сестры? - Да, сердце  ее  стреми-
лось к ним, а их сердца - она это чувствовала - к ее сердцу; и она, сме-
ясь, расцеловала их по очереди; ей было приятно прикосновение этих смуг-
лых юных лиц к ее лицу, взгляд влюбленных глаз, аромат надушенных волос.
А потом она шаркающей походкой потащилась прочь. Она действительно  нем-
ного устала, однако подняться к себе и немного вздремнуть сочла бы пора-
жением. Она же хотела пойти прогуляться! Вот и пойдет. Она  не  была  на
улице одна - с каких же это пор?.. Интересно? С зимы! В последний раз  -
еще до инсульта. Ничего удивительного, что у нее такое мрачное  настрое-
ние. Это же самое настоящее тюремное заключение! Не дома, а на улицах  -
вот где она всегда жила по-настоящему!
   Лайя тихонько выбралась из Дома через боковую  дверь  и  прошла  мимо
грядок с овощами на улицу. На узенькой полоске грязной  городской  земли
был отлично возделанный обитателями Дома огород, и они получали неплохой
урожай фасоли и сои, однако Лайя не слишком интересовалась  земледелием.
Хотя, разумеется, понимала, что анархическим коммунам - даже в  переход-
ный период - следует стремиться к максимальному  самообеспечению.  А  уж
как добиться этого в реальной действительности, в смысле возни с  землей
и растениями - не ее дело. Для этого есть фермеры и агрономы. Ее  работа
- на улицах, на шумных вонючих, одетых камнем улицах, где  она  выросла,
где прожила всю свою жизнь, за исключением тех пятнадцати лет, что прош-
ли в тюрьмах.
   Она с любовью посмотрела на фасад Дома. То, что это здание было пост-
роено под банк, вызывало у его теперешних  обитателей  странное  чувство
удовлетворения. Они хранили продовольствие в бронированных сейфах, кото-
рым не страшны даже бомбы, и выдерживали яблочное вино в подвалах, пред-
назначенных для хранения драгоценностей и ценных  бумаг.  На  причудливо
украшенном колоннами фронтоне все еще можно было  прочесть:  "Банковская
ассоциация государственных инвесторов". Одонийцы никогда не умели давать
новые названия. И флага никакого у них не было. Лозунги тоже возникали и
исчезали - в зависимости от потребностей. Всегда присутствовал,  правда,
символ Круга Жизни - его рисовали на стенах, на тротуарах, где  предста-
вители властей непременно увидели бы его Однако  давать  новые  названия
старому им было не интересно, они равнодушно принимали или отвергали лю-
бое, что ни предложи - боялись привязаться, попасть в клетку. А вот  не-
лепыми быть не боялись. И этот, самый известный и один из  самых  старых
кооперативных Домов одонийцев тоже нового имени  не  имел,  а  назывался
по-старому: "Банк".
   Он выходил на широкую и тихую улицу, однако буквально в  квартале  от
него начиналась Темеда - открытый рынок, некогда  знаменитый  как  центр
подпольной торговли наркотиками. Теперь здесь торговали овощами да поно-
шенной одеждой; в жалких балаганах шли  представления.  Жизненная  сила,
свойственная пороку, покинула рынок, оставив лишь полупарализованных ал-
коголиков, наркоманов, калек, мелочных торговцев да шлюх  пятого  сорта;
остались, правда, ломбарды, притоны с картежниками, заведения предсказа-
телей судьбы, массажистов и боди-скульпторов да дешевые гостиницы.  Лайя
решительно повернула в сторону Темеды, точно ручеек, стремящийся  к  ос-
новному руслу реки.
   Лайя никогда не боялась большого города, никогда не испытывала к нему
отвращения. Это была ее стихия. Разумеется, если Революция победит,  та-
ких трущоб в городах не будет. Но ведь страдания-то  человеческие  оста-
нутся. Страдания, утраты, жестокость - это  будет  существовать  всегда.
Она никогда не претендовала на то, чтобы изменить человеческую  природу,
стать "мамочкой", пытающейся уберечь своих деток от трагедий,  чтобы  им
не было больно. Нет уж, только не  это!  Пока  люди  свободны  выбирать,
пусть сами решают, пить ли им флибан, жить ли в канализационных  трубах;
это их личное дело. Пока их личными  делами  не  заинтересуется  Большой
Бизнес, источник богатства и власти совсем для других людей. Это она по-
няла задолго до того, как написала свой первый памфлет, задолго до того,
как уехала из Парео, задолго до того, как узнала, что такое "капитал", и
оказалась куда дальше от дома, чем отсюда до Речной улицы, где она  ког-
да-то играла, ползая на исцарапанных коленках по тротуару вместе с  дру-
гими шестилетками. Уже тогда она понимала, что и сама она, и другие  де-
ти, и их родители, и все пьяницы и шлюхи с Речной улицы - все,  все  они
находятся на самом дне чего-то большого, у самого его основания, и,  од-
новременно, сами являются этим основанием, фундаментом  реального  мира,
источником жизни в нем. "Как? Неужели вы потащите  цивилизацию  туда,  в
грязь?" - крикливо вопрошали шокированные  ее  высказываниями  приличные
господа, и она долгие годы все пыталась объяснить им, что если у вас ни-
чего нет, кроме грязи, то вы, будучи Богом, постарались  бы  сделать  из
нее людей, а став людьми, превратили бы ее в дома,  где  люди  могли  бы
жить? Но никто из тех, что считали себя лучше этой "грязи", понять ее не
желал. Что ж, ручей всегда стремится к основному руслу, грязь  к  грязи,
вот и Лайя шаркала ногами по тротуару вонючей шумной улицы  и,  несмотря
на всю свою безобразную старость и слабость, чувствовала себя как  дома.
Сонные шлюхи с покрытыми лаком бритыми  головами,  одноглазая  торговка,
визгливо предлагавшая овощи, полусумасшедшая нищенка, надеявшаяся  пере-
бить всех мух на улице - все они ее соотечественницы, все они так на нее
похожи, все одинаково печальны, одинаково отвратительны, а порой и злоб-
ны? Жалкие, ужасные, все они ее сестры, ее народ!
   Чувствовала она себя неважно и давно уже не ходила так далеко --  она
прошла уже четыре или пять кварталов совершенно одна  по  шумной  улице,
где ее постоянно толкали, где царил летний зной. Вообще-то  ей  хотелось
попасть в парк Коли, на тот треугольник, покрытый  пыльной  травой,  что
расположен в конце Темеды, и посидеть там немного с другими стариками  и
старухами, поглядеть, на что это похоже: сидеть целыми днями в  парке  и
чувствовать себя старой. Но до парка было слишком далеко. Если  она  не-
медленно  не  повернет  назад,  головокружение  может  стать   настолько
сильным, что она упадет - а упасть она очень боялась - и будет бессильно
лежать посреди улицы и смотреть на тех, кто подошел посмотреть на  упав-
шую старуху. Только второго удара ей и не хватало! Она повернула  домой,
хмурясь от усталости и отвращения к самой себе. Лицо пылало,  уши  то  и
дело закладывало, точно она ныряла на большую глубину. Потом шум в  ушах
настолько усилился, что она действительно испугалась и, увидев  какой-то
порожек в тени, осторожно присела на него и с облегчением вздохнула.
   Рядом, у запыленной кривой тележки, молча  сидел  торговец  фруктами.
Люди шли мимо, никто у него не покупал. И на Лайю тоже никто не смотрел.
Одо? А кто такая Одо? Ну как же, известная революционерка, автор "Комму-
ны", "Аналог