и не смеялась.
     - Вы разве не помните, миледи, как год назад, когда вы точно так же помогали мне полоскать простыни, вы на этом самом месте обзавелись шишкой на лбу?
     На лице у толстой монахини было довольно странное выражение. Анна перестала смеяться.
     - Нет, не помню, - тихо сказала она. - Я вообще ничего не помню из того, что было со мною год назад.
     Они молча вкатили тележку во двор и, не произнося ни слова, стали развешивать простыни на протянутых вдоль задних стен веревках. Сюда из-за крыш монастырских опочивален попадало немного солнца. Уже отслужили sext , и вокруг стояла благоговейная тишина.
     Монахини-бенедиктинки хлопотали по хозяйству. Оставив сестру Агату, Анна прошла на главный двор, где перед статуей святого Мартина озабоченно ворковали голуби. Каменная стена монастыря упиралась в сложенную из местного серого камня церковь. Храм возвышался над другими постройками и имел два этажа, увенчанных ажурной деревянной башенкой с западной стороны. Вокруг всего двора тянулась крытая галерея, кровлю которой поддерживали ажурные резные колонны. Нигде ни души: настоятельница, мать Евлалия, которая всегда так робко-предупредительна с Анной, очень сурова к остальным сестрам. Бенедиктинки, называемые также сестрами Святого Причастия, в свободное время должны особенно строго соблюдать целомудренное молчание. И если откуда-то доносились голоса или сестры вступали в беседу за работой, мать Евлалия отправлялась прямиком туда, сурово повторяя снова и снова слова из устава святого Бенедикта:
     - В Писании сказано: ?Во многоглаголании не убережешься от греха??
     Сама матушка отнюдь не слыла болтуньей. Может, в этом были повинны и ее недостатки - у настоятельницы были волчья пасть и заячья губа, и, когда мать Евлалия роняла словечко, звук выходил не из самых музыкальных, а губа безобразно раздваивалась. Дочь одного из знатнейших северных семейств, она вряд ли бы где еще смогла достичь положения настоятельницы, если не в этом отдаленном краю Литтондейла, в стороне от замков и дорог, среди болотистых низин и нагорий старых Пеннин.
     Анна огляделась. Вокруг царит покой. Светит необычно яркое для февраля солнце. Звенит синица. Разомлев от тепла, топчутся и воркуют голуби. В открытое окошко видны склоненные головы монахинь в ткацкой. В хлеву блеет коза. Кривобокая сестра Геновева, спрятав руки в широкие рукава сутаны, словно тень, прошмыгнула в часовню. Отправилась подливать масло в лампады.
     Анна вышла через открытые ворота из стен обители. Возможно, солнце и по-весеннему теплый день были виной тому, что ей вдруг нестерпимо захотелось побродить по округе. Над аркой ворот возвышалась деревянная статуя Девы Марии, потемневшая и растрескавшаяся от времени, покрытая потеками сырости. Анна благоговейно перекрестилась, глядя на нее, потом повернулась и направилась прочь. Здесь, в обители святого Мартина, она могла делать все, что ей заблагорассудится. Эта свобода несколько угнетала ее прежде, потому что душа ее жаждала строгости и лишений; со временем Анна предполагала принять здесь постриг, но испуганное преклонение настоятельницы перед нею сводило на нет все ее попытки выказывать смирение. Раньше она этого не замечала, впрочем, раньше она вообще ничего не замечала...
     Анна спустилась по каменистой дороге в долину. Здесь, блестя на солнце, торопливо бежал ручей. Солнце пригревало, но все еще веяло промозглой сыростью. Анну это не пугало. Одежда послушницы из толстой грубой шерсти была достаточно теплой, деревянные башмаки защищали от влаги ступни. Раньше Анна и шагу ступить в такой обуви не умела. Сама не заметила, как привыкла.
     Она видела селение в долине. Дома из серого шиферного камня были покрыты тростником. Возле самой деревни на ручье стояла плотина, здесь глухо шумели лопасти колеса водяной мельницы. В ограде были сложены мешки с зерном, раздавался ровный гул жерновов. Анна знала, что мельница принадлежит монастырю и приносит неплохой доход, ибо другой нет во всей округе вплоть до Грассингтонского моста. Но туда добираться добрых восемь миль, и посему местные крестьяне предпочитали платить за помол бенедиктинкам Сент-Мартина.
     Спустившись с откоса, тропинка вилась теперь совсем недалеко от селения. Легкий ветерок доносил запах овчарни и кисловатого торфяного дымка. В тишине отчетливо разносилось монотонное постукивание по металлу - трудился кузнец. Слышалось неторопливое поскрипывание колодезного ворота, который вращал низкорослый черный ослик.
     Заливистое ржание лошади привлекло внимание Анны. Из болотистой низины к селению легкой рысью приближался всадник. Его кольчуга тускло мерцала при свете солнца. Кажется, он заметил Анну и, заслонясь от солнца, стал смотреть, как она бесцельно бродит у воды. Анна повернулась и пошла прочь. Сама не зная почему, она недолюбливала этого начальника отряда стражи. Когда-то он служил в Нейуорте, но совсем недолго. Потом переметнулся к Глостеру. Обычное дело: наемник часто меняет господина. Однако Анна почему-то стремилась избегать общества этого Джона Дайтона. Мать же Евлалия была только рада тому, что в селении расположились люди герцога. После того как произошел набег с гор, и лихие люди угнали несколько принадлежавших монастырю коров, она постоянно испытывала беспокойство, а вооруженные люди наместника Севера возвращали ей уверенность в завтрашнем дне. К тому же Болтонское аббатство, приходу которого принадлежал и Сент-Мартин ле Гран, уж слишком далеко, а аббата более остального волнует, как бы поисправнее получить с сестер-бенедиктинок оговоренное количество шерсти и льна, а вовсе не их безопасность.
     Анна обогнула выступ монастырской стены, миновала мостки, где они с сестрой Агатой полоскали белье, и, поднявшись по каменистому склону, оказалась на своем излюбленном месте у ручья. Здесь лежал ствол старого бука, поваленного бурей, его вывороченные корни нависали над водой. Анна любила проводить время здесь, склоняясь над вышиванием или книгой, а порой просто наблюдая, как в водоворотах ручья гибкими тенями мелькает форель. Сейчас она снова глядела на противоположный склон, где среди других крестьянских детей мелькала фигурка ее дочери Кэтрин. Девочка все чаще убегала от матери, и не в силах Анны было удержать ее подле себя. Счастье еще, что прошел тот страх, который мучил ее в первое время настолько, что она вообще не отпускала девочку от себя. Да и теперь, если Кэтрин задерживалась в долине и не являлась к трапезе в монастырь, Анна начинала испытывать тягостное беспокойство. Детей в селении было немного, и далеко они не забредали. Вот и сейчас Кэтрин и ее маленькие приятели, устав дразнить пса, собрались в кружок и что-то разглядывали на земле. Потом веселой стайкой потянулись в сторону зарослей ольхи и тонкоствольных берез. Кэтрин, ведя пса за ошейник, шла одной из последних. Анна проследила за ней взглядом.
     Ее дочь, несмотря на живой характер, никогда не была заводилой, как сама она в детстве. Наоборот, Кэтрин была ранима и часто терпела обиды от своих приятелей, которые обращались с девочкой из монастыря, как с равной, и лишь посмеивались, когда она принималась доказывать, что она дочь благородного рыцаря. Кэтрин жаловалась матери, но Анне нечем было ее успокоить. Растрепанная, в темном, на? поминающем сутану платьице, немного великоватом и с уже обтрепавшимся подолом, ее дочь ничем не отличалась от сельских ребятишек. Анна сама была такой в детстве, и ей тоже не верили, что она дочь могущественного графа. Впрочем, это вовсе не мешало ей командовать целой ватагой детворы, и она всегда оставалась признанным вождем, хотя бывало и так, что ей приходилось кулаками доказывать свое превосходство.
     Кэтрин была слабее. Она огорчалась, когда ей не верили, и сразу бросалась искать утешения у матери. О, эта беспокойная и шумливая Кэт Майсгрейв! Монахини в обители, лишенные радости материнства, просто обожали ее. Она была их баловнем, их бедной сироткой. Особенно в ту пору, когда ее мать, казалось, не замечала ее, пребывая в мрачном забытьи. Монахини пытались защитить Кэт от ее буйных приятелей, и даже толстощекая сестра Агата, не боясь уронить свое достоинство, порой с хворостиной гонялась за малолетними разбойниками. Но дети этого дикого края не признавали над собой ничьей власти, кроме монастыря, и, если Кэтрин важничала и искала защиты у святых сестер, они попросту изгоняли ее на время из своего сообщества. Поскучав день-другой в стенах монастыря, Кэтрин первая шла на мировую.
     Анна вздохнула. Она сама не заметила, как вышло, что дочь отдалилась от нее. Всему виной, конечно, то оцепенение, в которое она впала, в одночасье лишившись и мужа, и сына. Она всей душой тянулась к дочери, словно ища в ней опору, но ее несчастье было слишком велико, чтобы взваливать его на хрупкие детские плечи. Кэтрин бежала от горя матери, ей хотелось, чтобы ее любили, забавляли, ласкали. Ей хотелось радоваться тому миру, в котором она жила.
     Над головой Анны с писком пролетела болотная ржанка. Ветер шевелил на каменистых россыпях побуревшие прошлогодние листья папоротников. Из расщелин уже пробивались первые цветы, начинали зеленеть побеги цепкой куманики, что, как вуалью, окутывала камни. Шумел ручей, земля пахла сыростью и горечью мха. Удивительный февраль! Анна смотрела вокруг с изумлением. Мир был прекрасен, но пережить такое горе и однажды встать с ощущением, что жизнь продолжается, что можно радоваться этой жизни, казалось невероятным. Неужели она еще сможет жить?..
     ?У меня есть дочь, - думала Анна. - Я не одна. И я хочу, чтобы девочка не одичала в глуши. И лишь после этого... Тогда я посвящу себя Богу. И тебе, мой Филип...?
     Возвращение в мир пугало Анну. Эта захолустная обитель стала ее домом. Здесь она боролась со своим горем, здесь обрела покой, после того как полтора года назад ее, почти бесчувственную, привез сюда брат короля горбун Ричард Глостер. Ей было все равно, что с нею происходит. Она ощутила это еще тогда, когда исчезли вдали старые башни Нейуорта. Анне было безразлично, куда ехать, главное, что с ней была Кэтрин - все, что оставила ей судьба.
     И, тем не менее, когда на второй день пути они остановились в каком-то неизвестном ей замке, Анна спросила у Глостера голосом, который ей самой показался незнакомым:
     - Куда мы едем, милорд? Моя дочь утомлена столь долгими переходами.
     Кажется, Ричард рассмеялся.
     - Что вы, кузина! Ваша девочка в восторге от путешествия. Мы проследуем в удаленное от людских глаз место, где вы сможете отдохнуть телом и душой. Я имею в виду монастырь Сент-Мартин ле Гран.
     Анна прищурилась, припоминая.
     - Сент-Мартин ле Гран? Это в Лондоне, если я не ошибаюсь?
     - У вас отличная память, леди Анна. Но везти вас в Лондон было бы совершенным безумием. Нет, это маленький монастырь, тезка знаменитой лондонской обители. Там вас никто не побеспокоит.
     Анне все это было безразлично. Ей хотелось покоя, а вовсе не долгой скачки с чужими для нее людьми. Чужими, как и весь обступивший ее мир. Даже давний враг Ричард Глостер казался ей незнакомым. Он был добр и внимателен к ней. Неужели она никогда не знала его? Да и был ли он в действительности ее врагом? Ей не хотелось рассуждать об этом. Остаться одной - вот все, что было ей необходимо. Молитва и покой лучше всего врачуют душу.
     Так она оказалась в этих безлюдных местах, где, казалось, жизнь остановилась давным-давно и лишь благовест с колокольни старого монастыря святого Мартина, построенного еще во времена первых крестовых походов, нарушал безмолвие холмов. Вокруг простирались пологие склоны Пеннинских гор, где среди известняковых россыпей произрастал хрупкий лиловый вереск, пригодный в пищу лишь овцам да диким оленям, а в низинах отблескивали черными зеркалами воды болот, перемежающихся с изумрудно-зелеными лужайками, готовыми поглотить неосторожного путника. Эти обширные топкие долины отрезали монастырь Сент-Мартин ле Гран от всего остального мира, и не многим были известны тропы в это лежащее поодаль от дорог место. Здесь Анна Невиль смогла наконец безраздельно отдаться своей тоске.
     Сент-Мартин ле Гран был небольшой обителью - дюжина стареющих монахинь да две послушницы из ближнего селения, исполняющие, по сути дела, обязанности служанок, ибо в бенедиктинские монастыри по-прежнему продолжали принимать лишь людей, принадлежащих к дворянскому сословию. Незатронутый бурными событиями войны Алой и Белой Роз, монастырь был поистине тихой обителью, и жизнь его обитательниц протекала в покое и мире, молитвах и постах, так что самыми большими несчастьями казались угнанные грабителями коровы либо тихая кончина одной из сестер, а выдающимися событиями, о которых долго потом говорили, - редкие наезды настоятеля Болтонского аббатства, исповедовавшего сестер и служившего мессу. Не было случая, чтобы святой отец не прихватил чего-либо из беззащитной обители сестер-бенедиктинок: то ему приходился по вкусу вышитый алтарный покров, то старинная дарохранительница, то кованая каминная решетка, вся изукрашенная железными цветами. Аббаты из Болтона всегда отличались поразительной жадностью - но монахини зависели от них и покорно отдавали последнее. Когда же шумная сестра Агата однажды осмелилась высказать свое возмущение, мать Евлалия напомнила, что ?всякий смиряющийся да возвысится?, и заставила непокорную всю ночь простоять на коленях в часовне, моля святого Мартина и Божью Матерь простить ее гордыню.
     И вот в монастыре появилась эта женщина с ребенком, в сопровождении самого брата короля, великого наместника Севера Англии Ричарда Глостера. Герцог без колебаний вступил под своды обители, о чем ранее сестры-бенедиктинки и подумать бы устрашились, однако перечить ему не стали. К тому же мать Евлалия, хоть и блюла посты и службы, была светской дамой и получила огромное удовольствие от трапезы и беседы с герцогом и его спутницей. Правда, леди Анна не принимала в ней участия и вскоре покинула застолье, удалившись в часовню.
     Несмотря на устав святого Бенедикта и требование соблюдать молчание, сестры не могли отказать себе в удовольствии посудачить на счет вновь прибывшей, едва мать-настоятельница удалилась к себе. Все они были уже в преклонном возрасте, самой молодой, сестре Агате, было за тридцать, но уединение и посты не избавили их от любопытства. Таинственная протеже герцога Глостера вызывала жгучий интерес, более того - страх. Она прибыла из тех краев, где все погрязло в грехах, где на каждом шагу льется кровь, где сам Лукавый бродит среди христиан, ловя заблудшие души. Стоит только взглянуть на эту леди - а то, что она леди, они почувствовали сразу, - чтобы понять, что она познала ад уже здесь, в этой скорбной юдоли. И смиренные сестры, хоть и были полны участия и доброты, сторонились ее, ибо она пережила то, чего они были лишены и боялись. Она познала мир, и мир обратил ее в призрак без чувств и желаний.
     Никогда еще монахиням Сент-Мартин ле Гран не приходилось видеть такой душераздирающей скорби, такого безысходного отчаяния. Бледная, безразличная ко всему, даже к своему дитяти, Анна была словно слепая. Естественно, девочка тянулась к монахиням, которые наперебой старались угостить ее незатейливыми лакомствами из монастырской кладовой, расчесать ей волосы, рассказать сказку. От Кэтрин сестры узнали, что прежде все они жили в замке в Пограничье, что на них напали шотландцы, ее отец и маленький брат погибли, а их с матерью увез добрый герцог Ричард.
     В том, что герцог покровительствовал леди Анне Майсгрейв, было благо для монастыря. В лице Ричарда Глостера сестры разом получили защиту и от Болтонского аббатства, и от бродячих искателей легкой наживы. Леди Анна жила как мирянка в обители, хотя и носила одежду послушницы и почти не поднималась с колен у алтаря. Там она проводила большую часть своего времени. Лишь изредка ее навещал сам наместник Севера, и она покорно сносила его визиты. В остальном ее жизнь в обители отличалась от монашеской лишь тем, что леди Анна имела отдельное помещение, как и мать Евлалия. Ее дни проходили в посте и молитве, в ночных бдениях, спала она на грубых простынях и соломе, носила власяницу, подвергала себя бичеванию. Послушание, воздержание во всем, молчание. Если бы монахини не слышали, как порой она разговаривает с дочерью, они бы решили, что леди Анна - немая.
     Сейчас, сидя у воды и подставляя лицо солнцу, Анна пыталась вспомнить то время. Это было как страшный сон. Она помнила лишь, что ночами подолгу не спала, и если не молилась о муже и сыне, то лежала, вспоминая свою жизнь с Филипом Майсгрейвом начиная с того дня, когда, она, одетая мальчишкой, смеясь вошла в покои епископа Иоркского и увидела синие внимательные глаза незнакомого рыцаря, до того момента, когда она в последний раз прижалась к его остывшим губам и тяжелая крышка гроба скрыла его от нее навсегда. Она часто плакала в темноте, а позднее ее стали посещать кошмары. Она кричала и металась на своем ложе, маленькая Кэтрин просыпалась и испуганно плакала. Прибегала мать Евлалия. Ее келья находилась рядом, а спала она на удивление чутко.
     - В чем дело, дитя мое? Что тебя мучает? Анна дрожала, как в лихорадке.
     - Я не могу найти его тела, матушка! О Боже! Я брожу с Филипом среди руин Нейуорта и ищу тело своего сына. Вокруг кровь, грязь, смрад. Копошатся на земле отрубленные конечности, поднимают головы трупы. Филип смотрит на меня насмешливо, а я вся трясусь. Пресвятая Дева! Я ищу это крохотное тельце, которое было изувечено взрывом. Мой мальчик! Рядом с отцом покоится лишь шлем, что был на нем в последний час, останки же смешались с плотью тех, кто штурмовал замок, и не в человеческих силах было отыскать его!
     Анна рыдала. Мать Евлалия прижимала к груди ее голову, утешала Слова ее звучали глухо, безобразная раздвоенная губа топорщилась.
     - Плачь, дитя мое, плачь. Слезы - благодать Божия. И уповай только на Него. Ибо учит Он нас: призови Меня в день скорби, и Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня.
     Когда сестры-монахини после ночного богослужения возвращались в общую опочивальню, Анна оставалась стоять на коленях, не отрывая взгляда от тонкой свечи, что теплилась перед реликварием из чеканного серебра со святыми дарами внутри. Сжав на груди руки, она трепетно повторяла:
     - Слава и хвала тебе, Мария Присноблаженная. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего - Иисус, проливший кровь свою за грехи наши... Пресвятая Дева! Будь заступницей Филипу, ибо все, что ни делал он, он делал ради меня. Господь всемилостивый, будь добр к мужу моему и сыну, невинному и не познавшему еще греха!..
     Часто, когда Анна возвращалась в свою келью, она находила ее пустой. Кэтрин убегала в общую опочивальню к добрым монахиням. Она боялась тяжких страданий матери, она уставала и мерзла в одиночестве, когда Анна проводила ночные часы в холодной церкви.
     Порой Анна замирала, прижав к себе свое единственное сокровище - дочь Филипа, сестру Дэвида. Ей хотелось соединиться, слиться в одно целое со своей крошкой. Но Кэтрин раздражали эти молчаливые объятия матери. Она начинала ерзать, вырывалась и в конце концов убегала либо на кухню, смотреть, как сестра Геновева печет пирог, либо на стены обители, откуда с завистью наблюдала, как деревенские ребятишки шумной гурьбою рвут плющ и остролист для рождественских украшений. Девочка отчаянно томилась в заточении. Привыкнув к жизни в шумном замке, где она была маленькой госпожой и все счастливы были поиграть с нею, она испытывала глубокое разочарование оттого, что это чудесное путешествие завершилось столь печально. Порой она просила мать вернуться в Нейуорт, но леди Анна всякий раз при одном упоминании о замке заливалась слезами. Когда в Сент-Мартин наведывался герцог Глостер, она просила и его, чтобы он увез ее отсюда. Сэр Ричард в ответ мягко улыбался.
     - Ты хочешь оставить маму совсем одну?
     И когда Кэтрин начинала отчаянно мотать головой, он прибавлял:
     - Будь умницей, Кэт. Ты должна быть поласковее с матерью и пореже напоминать ей о Гнезде Орла. И тогда. однажды я возьму тебя с собой в Йорк или в