т
оставаться неопровергнутыми.
   Первое возражение, которое доводится слышать, гласит:  со  стороны  науки
просто самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она
является чем-то суверенным, лежащим за пределами
   [471]
   человеческого разума, к чему нельзя приближаться с  умничающей  критикой.
Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обычно она приемлема
и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область,
там ей нечего искать. Если не остановиться  перед  этим  резким  отпором,  а
спросить  далее,  на  чем  основывается  это  притязание  на  исключительное
положение среди всех дел человеческих, то получишь ответ, если вообще будешь
удостоен ответа, что религию нельзя мерить человеческими мерками, потому что
она божественного происхождения, дается нам через откровение  духа,  который
человеческий  дух  не  в  силах  понять.  Кажется,  нет  ничего  легче,  как
опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное  petitio  principii,  begging
the question,* в  немецком  языке  я  не  знаю  никакого  подходящего  этому
выражения. Ведь ставится под сомнение существование божественного духа и его
откровения, и это, конечно, не ответ, когда  говорят,  что  об  этом  нельзя
спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. Здесь то же, что
порой происходит при аналитической работе.  Когда  обычно  разумный  пациент
отметает  какое-то  предположение  с  особенно   глупым   объяснением,   эта
логическая слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива
для  противоречия,  который  может  быть  только   аффективного   характера,
связанностью чувствами.
   Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой  мотив:
религию-де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое
значительное, самое ценное и самое возвышенное,  что  произвел  человеческий
дух, потому что она
   ---------------------------------------*    Предвосхищение     основания,
логическая ошибка в  доказательстве,  когда  вывод  делается  из  положения,
которое само еще должно быть доказано (лат., англ.). - Прим. пер.
   [472]
   дает выражение  самым  глубоким  чувствам,  потому  что  она  делает  мир
сносным, а жизнь достойной человека. На  это  надо  отвечать,  не  оспаривая
оценку религии, а направляя внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают,
что речь идет не о вторжении научного образа мышления в область религии,  а,
наоборот, о вторжении религии в сферу научного мышления. Каковы бы  ни  были
ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то ни было  образом
ограничивать мышление, а также права  исключать  себя  из  сферы  приложения
мышления.
   Научное мышление в своей сущности не отличается от  обычной  мыслительной
деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для  решения
наших жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется  особо,
оно интересуется также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой  пользы,
всячески старается отстраниться от  индивидуальных  факторов  и  аффективных
влияний, более строго проверяет надежность чувственных восприятий, основывая
на них свои выводы, создает новые взгляды, которых нельзя достичь обыденными
средствами, и выделяет условия этих новых  знаний  в  намеренно  варьируемых
опытах. Его стремление - достичь согласованности с реальностью, т. е. с тем,
что существует вне нас, независимо от нас и, как  нас  учит  опыт,  является
решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту  согласованность
с реальным внешним миром мы называем истиной.  Она  остается  целью  научной
работы, даже если  мы  упускаем  ее  практическую  значимость.  Итак,  когда
религия утверждает, что она может заменить  науку,  что  она  тоже  истинна,
потому что действует благотворно и возвышающе,  то  в  действительности  это
вторжение, которому надо дать отпор из самых общих соображе[473]
   ний. Это серьезное и несправедливое требование к  человеку,  научившемуся
вести свои обычные дела по правилам опыта и  с  учетом  реальности,  которое
заключается в том, что заботу именно о самых  интимных  своих  интересах  он
должен передать инстанции, пользующейся как своей привилегией  освобождением
от предписаний рационального  мышления.  Что  же  касается  защиты,  которую
религия обещает своим верующим, то я думаю, что никто из  нас  не  хотел  бы
сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он  уверенно  поедет  по
правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии.
   Запрет  на  мышление,  к  которому  прибегает  религия  в  целях   своего
самосохранения, отнюдь не безопасен  ни  для  отдельного  человека,  ни  для
человеческого общества. Аналитический опыт научил  нас,  что  такой  запрет,
даже если он первоначально  и  ограничивался  определенной  областью,  имеет
склонность распространяться, становясь причиной тяжелых задержек (Hemmungen)
в поведении личности. Это действие можно наблюдать и на примере  женщин  как
следствие запрета заниматься хотя бы  в  помыслах  своей  сексуальностью.  О
вреде религиозных задержек [развития] мышления свидетельствуют жизнеописания
почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой  стороны,  интеллект  -
или назовем его привычным нам именем разум - относится к силам,  от  которых
скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на  людей,  людей,  которых
так трудно соединить вместе и которыми поэтому почти  невозможно  управлять.
Представим себе, насколько невозможным было бы человеческое  общество,  если
бы каждый имел свою собственную таблицу умножения и свою особую систему  мер
и весов. Нашей лучшей надеждой на  будущее  является  то,  что  интеллект  -
научный образ
   [474]
   мышления,  разум  -  со  временем   завоюет   неограниченную   власть   в
человеческой душевной жизни. Сущность  разума  является  порукой  тому,  что
тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам  и  тому,
что  ими  определяется.  Но  общая  непреложность  этого  господства  разума
окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и  проложит  путь  к
дальнейшим объединениям.  То,  что  противоречит  такому  развитию,  подобно
запрету на мышление со стороны религии,  представляет  собой  опасность  для
будущего человечества.
   Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот  бесперспективный
для нее спор, прямо заявив: "Действительно, я не могу  дать  вам  того,  что
обычно называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что  даю
я, несравненно прекраснее, утешительнее  и  возвышеннее,  чем  все,  что  вы
можете получить от науки. И поэтому я говорю  вам:  это  истинно  в  другом,
более высоком смысле". Ответ находится легко.
   Религия не может сделать такого  признания,  потому  что  тем  самым  она
утратила бы всякое влияние на  толпу.  Простой  человек  знает  только  одну
истину, в простейшем смысле  слова.  Что  такое  более  высокая  или  высшая
истина, он не может  себе  представить.  Истина  кажется  ему  так  же  мало
способной к градации, как и смерть,  и  он  не  может  совершить  скачок  от
прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в  этом
он прав.
   Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют
по старому правилу: лучшая защита - нападение. Они спрашивают:  что  это  за
наука, которая дерзает обесценить нашу  религию,  дарившую  миллионам  людей
исцеление и утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей
   [475]
   стороны уже достигла? Чего мы можем  ждать  от  нее  в  дальнейшем?  Дать
утешение и возвышенные чувства - на это она, по собственному  признанию,  не
способна. Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело
с ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая  судьба
ему предстоит? Может ли она нарисовать нам  хоть  какую-то  связную  картину
мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные
силы воздействовать на инертную материю? Если бы она это могла, мы не  могли
бы отказать ей в нашем уважении. Но  ничего  из  этого,  ни  одной  подобной
проблемы она еще не решила. Она  предоставляет  нам  обрывки  предполагаемых
знаний, которые не может согласовать друг с другом, собирает  наблюдения  за
совпадениями в ходе событий, которые обозначает  как  "закон"  и  подвергает
своим рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют  ее
результаты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается  высшей
мудростью, завтра отбрасывается  и  лишь  в  виде  предположения  заменяется
чем-то другим. Тогда последнее заблуждение объявляется  истиной.  И  этой-то
истине мы должны принести в жертву высшее благо!
   Уважаемые дамы и господа! Я  думаю,  поскольку  вы  сами  придерживаетесь
научного мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете
потрясены этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны  слова,
которые  я  хотел  бы  здесь  напомнить.  Старый  господин  крикнул  однажды
делегации неугодной ему партии: это уже не обычная оппозиция, это  оппозиция
бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в адрес науки  за  то,  что
она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, для  этих
великих достижений у нее до
   [476]
   сих пор действительно было мало времени. Наука -  очень  молодая,  поздно
развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся  и  вспомним  лишь
некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер  открыл  законы
движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет  на  цвета  и
выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т. е. немногим  более
двухсот  лет  тому  назад,  незадолго  до  Французской  революции   Лавуазье
обнаружил  кислород.  Жизнь  человека   очень   коротка   по   сравнению   с
длительностью развития человечества, я  сегодня  очень  старый  человек,  но
все-таки уже жил на свете, когда Ч.  Дарвин  предложил  общественности  свой
труд о возникновении видов. В этом же 1859 г. родился Пьер  Кюри,  открывший
радий.
   А  если  вы  пойдете  еще   дальше   назад,   к   возникновению   точного
естествознания у греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250  г.  до
н.  э.),  предшественнику  Коперника,  или  к  самому  началу  астрономии  у
вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология
отводит для развития человека от его обезьяноподобной первоначальной формы и
которое, безусловно, охватывает более чем одно  стотысячелетие.  Не  забудем
также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых  открытий,
такое  ускорение  научного  прогресса,  что  мы  имеем   все   основания   с
уверенностью смотреть в будущее науки.
   Другим упрекам мы должны в известной мере отдать  справедливость.  Именно
таков путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать  и
изменить.  Неудивительно,  что  господа,  представляющие   другую   сторону,
недовольны; они избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в  научной
работе достигается так же, как и в анализе. В работу
   [477]
   привносятся некоторые ожидания, но надо  уметь  их  отбросить.  Благодаря
наблюдению то здесь, то там  открывается  что-то  новое,  сначала  части  не
подходят друг другу. Высказываются предположения,  строятся  вспомогательные
конструкции, от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются,
требуется много терпения, готовность  к  любым  возможностям,  к  отказу  от
прежних убеждений, чтобы под их давлением  не  упустить  новых,  неожиданных
моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки  складываются
воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача решена,
и чувствуешь себя готовым решить  следующую.  Только  в  анализе  приходится
обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент.
   В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда,
что она бредет вслепую  от  одного  эксперимента  к  другому,  заменяя  одно
заблуждение другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из
глины, неустанно что-то меняя, добавляя и убирая в черновом  варианте,  пока
не достигнет удовлетворяющей его степени подобия со зримым или  воображаемым
объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и более зрелых науках уже
существует солидный фундамент, который только модифицируется и  расширяется,
но не упраздняется. В науке все выглядит не так уж плохо. И  наконец,  какую
цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки?  Несмотря  на
ее нынешнее несовершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой
для нас и  ее  нельзя  заменить  ничем  иным.  Она  способна  на  невиданные
совершенствования, на что религиозное мировоззрение не  способно.  Последнее
завершено во всех своих основных частях; если  оно  было  заблуждением,  оно
останется
   [478]
   им навсегда. И никакое умаление [роли]  науки  не  может  поколебать  тот
факт, что она  пытается  воздать  должное  нашей  зависимости  от  реального
внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в
том, что она идет навстречу нашим инстинктивным желаниям(1).
   Я обязан напомнить еще и о других  мировоззрениях,  которые  противоречат
научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что я не столь компетентен,
чтобы судить о них. Примите же в свете этого признания следующие  замечания,
и если у вас  пробудится  интерес,  поищите  лучшего  наставления  у  другой
стороны.
   В  первую  очередь  следовало  бы  назвать  здесь  различные  философские
системы, которые отважились нарисовать картину мира  в  том  виде,  как  она
отражалась в уме обычно отвернувшегося от мира мыслителя. Но я  уже  пытался
дать общую характеристику философии и ее методов,  судить  же  об  отдельных
системах я, пожалуй, гожусь менее, чем кто-либо другой. Так  что  обратитесь
вместе со мной к двум другим явлениям, мимо которых как  раз  в  наше  время
никак нельзя пройти.
   ---------------------------------------(1)     Правильно     характеризуя
присущие научному мышлению поиски истины как стремление достичь его согласия
с реальностью, Фрейд  относил  к  этому  направлению  также  и  психоанализ,
отступая, однако, от этого постулата в  практике  собственных  исследований,
когда отдельные факты (почерпнутые  большей  частью  при  анализе  поведения
невротиков) возводились в глобальные конструкции, охватывающие, по существу,
как все стороны индивидуального  поведения,  так  и  многообразие  феноменов
культуры.
   Затрагивая  вопрос  о   философском   мировоззрении   (отграниченном   от
научного), Фрейд резко критиковал приобретший на Западе влияние  релятивизм,
искавший поддержку в новейших достижениях естественных  наук  (в  частности,
теории относительности).
   [479]
   Одно  из  этих  мировоззрений  является  как  бы  аналогом  политического
анархизма,  возможно,  его  эманацией.  Такие  интеллектуальные   нигилисты,
конечно,  были  и  раньше,   но   в   настоящее   время,   кажется,   теория
относительности современной физики ударила им в голову. Правда, они  исходят
из  науки,  но  стараются  при  этом  вынудить  ее  к   самоуничтожению,   к
самоубийству, предписывают ей  задачу  убрать  себя  самое  с  дороги  путем
опровержения ее притязаний. Часто при этом возникает впечатление,  что  этот
нигилизм лишь временная установка, нужная  лишь  при  решении  этой  задачи.
Устранение  науки  освобождает  место  для   распространения   какого-нибудь
мистицизма  или  же  вновь  прежнего  религиозного  мировоззрения.  Согласно
анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого надежного познания
внешнего мира. То, что мы выдаем за  научную  истину,  является  всего  лишь
продуктом наших собственных потребностей в той форме,  в  какой  они  должны
проявляться при меняющихся внешних условиях, т. е.  опять-таки  иллюзией.  В
сущности, мы находим только то, что нам нужно, видим только  то,  что  хотим
видеть. Мы не можем иначе.  Поскольку  критерий  истины,  согласованность  с
внешним  миром  отпадает,  то  совершенно  безразлично,  каких   мнений   мы
придерживаемся. Все одинаково истинно и одинаково ложно. И  никто  не  имеет
права уличать другого в заблуждении.
   Для ума теоретико-познавательного склада было  бы  заманчиво  проследить,
какими путями, какими софизмами анархистам удается приписать науке  подобные
конечные результаты. Это натолкнуло бы на ситуацию, сходную с  ситуацией  из
известного примера: один житель Крита говорит: все жители Крита - лжецы и т.
д.  Но  у  меня  нет  желания  и  способности  пускаться  в  более  глубокие
рассуждения. Могу лишь
   [480]
   сказать, анархическое учение звучит так неопровержимо, пока дело касается
мнений об абстрактных  вещах;  но  оно  отказывает  при  первом  же  шаге  в
практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их мнения, знания, и все
тот же научный ум размышляет о строении атомов и о происхождении человека  и
проектирует конструкцию способного выдержать нагрузку моста.  Если  бы  было
действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких  знаний,
которые, по нашему мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы  с
таким же успехом строить мосты из картона, как и из камня, вводить  больному
дециграмм морфина вместо сантиграмма, применять для наркоза слезоточивый газ
вместо эфира. Но  и  интеллектуальные  анархисты  отказались  бы  от  такого
практического приложения своего учения(1).
   Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я  и  в
этом случае живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я
предполагаю, что вы более меня  сведущи  в  этом  деле  и  давно  выработали
отношение за или против марксизма. Исследования К. Маркса  об  экономической
структуре общества и влиянии различных экономических  форм  на  все  области
человеческой  жизни  завоевали   в   наше   время   неоспоримый   авторитет.
На---------------------------------------(1)   Об   отношении    Фрейда    к
субъективному идеализму (махизму). Среди мировоззрений, которые противоречат
научному, Фрейд разбирает такое, "которое складывается в уме  отвернувшегося
от   мира   мыслителя".   Называя   таких   мыслителей    "интеллектуальными
нигилистами", Фрейд характеризует их  так:  "...они  исходят  из  науки,  но
стараются при этом  вынудить  ее  к  самоуничтожению,  к  самоубийству,  что
освобождает  место  для  мистицизма  или  же   религии".   Согласно   такому
мировоззрению, по Фрейду, "нет никакой истины, никакого  надежного  познания
внешнего мира".
   [481]
   сколько они правильны или ошибочны в частностях, я, разумеется,  не  могу
знать. Видимо, и другим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории Маркса
мне чужды положения, согласно которым развитие  общественных  форм  является
естественно-историческим  процессом  или  изменения   в   социальных   слоях
происходят в результате диалектического процесса. Я далеко не  убежден,  что
правильно понимаю эти утверждения, они и  звучат  не  "материалистично",  а,
скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел  и
Маркс. Не  знаю,  как  мне  освободиться  от  своего  дилетантского  мнения,
привыкшего к тому, что образование классов в обществе  объясняется  борьбой,
которая  с  начала  истории  разыгрывается  между  ордами  людей,  в  чем-то
отличавшихся друг  от  друга.  Социальные  различия  были,  как  я  полагал,
первоначально племенными или разовыми различиями.  Психологические  факторы,
такие,  как  мера  конституционального  стремления  к  агрессии,   а   также
устойчивость организации внутри орды, и факторы материальные, как  обладание
лучшим оружием,  определяли  победу.  В  совместной  жизни  на  общей  земле
победители становились господами, побежденные - рабами. При  этом  не  нужно