Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
ела бессонницу, длившуюся месяцы. Не вполне
довольная возможностью мешать родителям таким способом, она иногда
добивалась того, что сама спала в супружеской постели между отцом и матерью.
Тогда "подушка" и "спинка кровати" действительно не могли соединиться.
[36]
Наконец, когда она уже была настолько большой, что не могла удобно
помещаться в кровати между родителями, сознательной симуляцией страха она
добивалась того, что мать менялась с ней кроватями и уступала свое место
возле отца. Эта ситуация определенно стала началом фантазий, последствие
которых чувствуется в церемониале.
Если подушка была женщиной, то и взбивание перины до тех пор, пока все
перья не оказывались внизу и не образовывали там утолщение, имело смысл. Это
означало делать женщину беременной; однако она не забывала сгладить эту
беременность, потому что в течение многих лет она находилась под страхом,
что половые сношения родителей приведут к появлению второго ребенка и, таким
образом, преподнесут ей конкурента. С другой стороны, если большая подушка
была женщиной, матерью, то маленькая головная подушечка могла представлять
собой только дочь. Почему эта подушка должна была быть положена ромбом, а ее
голова точно по его осевой линии? Мне без труда удалось напомнить ей, что
ромб на всех настенных росписях является руническим знаком открытых женских
гениталий. Она сама играла в таком случае роль мужчины, отца, и заменяла
головой мужской член (ср. символическое изображение кастрации как
обезглавливание).
Какая дичь, скажете вы, заполняет голову непорочной девушки. Согласен, но
не забывайте, я эти вещи не сочинял, а только истолковал. Такой церемониал
укладывания спать также является чем-то странным, и вы не можете не признать
соответствия между церемониалом и фантазиями, которые открывает нам
толкование. Но для меня важнее обратить ваше внимание на то, что в
церемониале отразилась не одна фантазия, а несколько, которые где-то,
однако, имеют свой
[37]
центр. А также на то, что предписания церемониала передают сексуальные
желания то положительно, то отрицательно, частично представляя, а частично
отвергая их.
Из анализа этого церемониала можно было бы получить еще больше, если
связать его с другими симптомами больной. Но мы не пойдем по этому пути.
Удовлетворитесь указанием на то, что эта девушка находится во власти
эротической привязанности к отцу, начало которой скрывается в ранних детских
годах. Возможно, поэтому она так недружелюбно ведет себя по отношению к
матери. Мы не можем также не заметить, что анализ этого симптома опять
привел нас к сексуальной жизни больной. Чем чаще мы будем понимать смысл и
намерение невротического симптома, тем, может быть, меньше мы будем
удивляться этому.
Итак, на двух приведенных примерах я вам показал, что невротические
симптомы, так же как ошибочные действия и сновидения, имеют смысл и
находятся в интимном отношении к переживаниям пациентов. Могу ли я
рассчитывать, что вы поверите мне в этом чрезвычайно важном положении на
основании двух примеров? Нет. Но можете ли вы требовать, чтобы я приводил
вам все новые и новые примеры, пока вы не заявите, что убедились? Тоже нет,
потому что при той обстоятельности, с которой я рассматриваю отдельный
случай, я должен был бы посвятить для рассмотрения этого одного пункта
теории неврозов пятичасовую лекцию. Так что я ограничусь тем, что показал
вам пример доказательства моего утверждения, а в остальном отошлю вас к
сообщениям в литературе, к классическим толкованиям симптомов, в первую
очередь, Брейера (истерия), к захватывающим разъяснениям совершенно темных
симптомов так на[38]
зываемой Dementia praecox* К. Г. Юнгом (1907), относящимся к тому
времени, когда этот исследователь был только психоаналитиком и еще не хотел
быть пророком, и ко всем работам, которые заполонили с тех пор наши журналы.
Именно в этих исследованиях у нас нет недостатка. Анализ, толкование,
перевод невротических симптомов так захватили психоаналитиков, что в первое
время они забросили другие проблемы невротики.
Кто из вас возьмет на себя такой труд, получит несомненно сильное
впечатление от обилия доказательств. Но он столкнется и с одной трудностью.
Смысл симптома, как мы узнали, кроется в его связи с переживанием больного.
Чем индивидуальное выражен симптом, тем скорее мы можем ожидать
восстановления этой связи. Затем возникает прямая задача найти для
бессмысленной идеи и бесцельного действия такую ситуацию в прошлом, в
которой эта идея была оправданна, а действие целесообразно. Навязчивое
действие нашей пациентки, подбегавшей к столу и звонившей горничной,
является как раз примером этого рода симптомов. Но встречаются, и как раз
очень часто, симптомы совсем другого характера. Их нужно назвать "типичными"
симптомами болезни, они примерно одинаковы во всех случаях, индивидуальные
различия у них отсутствуют или, по крайней мере, настолько уменьшаются, что
их трудно привести в связь с индивидуальным переживанием больных и отнести к
отдельным пережитым ситуациям. Обратимся опять к неврозу навязчивых
состояний. Уже церемониал укладывания спать нашей второй пациентки имеет в
себе много типичного, при этом, однако, достаточно индивидуальных
---------------------------------------* Раннее слабоумие (лат.) - одно
из названий шизофрении. - Прим.. ред. перевода.
[39]
черт, чтобы сделать возможным, так сказать, историческое толкование. Но
все эти больные с навязчивыми состояниями склонны к повторениям, ритмизации
при исполнении действий и их изолированию от других. Большинство из них
слишком много моется. Больные, страдающие агорафобией (топофобией, боязнью
пространства), которую мы больше не относим к неврозу навязчивых состояний,
а определяем как истерию страха (Angsthysterie), повторяют в своих картинах
болезни часто с утомительным однообразием одни и те же черты. Они боятся
закрытых пространств, больших открытых площадей, далеко тянущихся улиц и
аллей. Они чувствуют себя в безопасности, если их сопровождают знакомые или
если за ними едет экипаж и т. д. На эту общую основу, однако, отдельные
больные накладывают свои индивидуальные условия, капризы, хотелось бы
сказать, в отдельных случаях прямо противоположные друг другу. Один боится
только узких улиц, другой - только широких, один может идти только тогда,
когда на улице мало людей, другой - когда много. Точно так же и истерия при
всем богатстве индивидуальных черт имеет в избытке общие типичные симптомы,
которые, по-видимому, не поддаются простому историческому объяснению. Не
забудем, что это ведь те типичные симптомы, по которым мы ориентируемся при
постановке диагноза. Если мы в одном случае истерии действительно свели
типичный симптом к одному переживанию или к цепи подобных переживаний,
например, истерическую рвоту к последствиям впечатлений отвращения, то мы
теряем уверенность, когда анализ рвоты в каком-то другом случае вскроет
совершенно другой ряд видимо действующих переживаний. Тогда это выглядит
так, как будто у истеричных рвота проявляется по неизвестным причинам, а
добытые анализом исторические поводы яв[40]
ляются только предлогами, используемыми этой внутренней необходимостью,
когда они случайно оказываются.
Таким образом, мы скоро приходим к печальному выводу, что хотя мы можем
удовлетворительно объяснить смысл индивидуальных невротических симптомов
благодаря связи с переживанием, наше искусство, однако, изменяет нам в
гораздо более частых случаях типичных симптомов. К этому следует добавить
еще то, что я познакомил вас далеко не со всеми трудностями, возникающими
при последовательном проведении исторического толкования симптомов. Я и не
хочу этого делать, потому что хотя я намерен ничего не приукрашивать или
что-то скрывать от вас, но я и не могу допустить, чтобы с самого начала
наших совместных исследований вы были беспомощны и обескуражены. Верно, что
мы положили лишь начало пониманию значения симптомов, но мы будем
придерживаться приобретенных знаний и шаг за шагом продвигаться в объяснении
еще не понятого. Попробую утешить вас соображением, что все-таки вряд ли
можно предполагать фундаментальное различие между одним и другим видом
симптомов. Если индивидуальные симптомы так очевидно зависят от переживания
больного, то для типичных симптомов остается возможность, что они ведут к
переживанию, которое само типично, обще всем людям. Другие постоянно
повторяющиеся черты могут быть общими реакциями, навязанными больному
природой болезненного изменения, например, повторение или сомнение при
неврозе навязчивых состояний. Короче говоря, у нас нет никакого основания
для того, чтобы заранее падать духом, посмотрим, что будет дальше.
С совершенно аналогичным затруднением мы сталкиваемся и в теории
сновидения. В наших прежних беседах о сновидении я не мог коснуться ее.
Явное
[41]
содержание сновидений бывает чрезвычайно разнообразным и индивидуально
изменчивым, и мы подробно показали, что можно получить из этого содержания
благодаря анализу. Но наряду с этим встречаются сновидения, которые тоже
называются "типичными", - одинаковые у всех людей сновидения однообразного
содержания, которые ставят анализ перед теми же трудностями. Это сновидения
о падении, летании, парении, плавании, состоянии стесненности, о наготе и
другие известные страшные сновидения, которым у отдельных лиц дается то
одно, то другое толкование, причем ни монотонность, ни типичность ее
проявления не находят своего объяснения. Но и в этих сновидениях мы
наблюдаем, что общая основа оживляется индивидуально изменчивыми
прибавлениями и, вероятно, при углублении наших представлений они тоже без
натяжки могут быть объяснены теми особенностями жизни сновидений, которые мы
открыли на материале других сновидений.
[42]
ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ
Фиксация на травме, бессознательное
Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз я сказал, что мы намерены
продолжать нашу работу, не оглядываясь на наши сомнения, а исходя из наших
открытий. О двух самых интересных следствиях, вытекающих из анализов обоих
примеров, мы вообще еще не сказали.
Первое: обе пациентки производят впечатление, как будто они фиксированы
на каком-то определенном отрезке своего прошлого, не могут освободиться от
него и поэтому настоящее и будущее остаются им чуждыми. Они прячутся в своей
болезни, как раньше имели обыкновение удаляться в монастырь, чтобы доживать
там свой век. Для нашей первой пациентки такую участь уготовил расторгнутый
в действительности брак с ее мужем. Своими симптомами она продолжает общение
со своим мужем; мы научились понимать те голоса, которые выступают за него,
извиняют и возвышают его, оплакивают его потерю. Хотя она молода и могла бы
понравиться другим мужчинам, она предприняла все реальные и воображаемые
(магические) предосторожности, чтобы сохранить ему верность. Она не
показывается у посторонних, не следит за своей внешностью, но она также не в
состоянии быстро
[43]
встать с кресла, на котором сидела, и отказывается подписывать свою
фамилию, не может никому сделать подарка, мотивируя это тем, что никто не
должен ничего иметь от нее.
У нашей второй пациентки, молодой девушки, эротическая привязанность к
отцу, возникшая до половой зрелости, сделала в ее жизни то же самое. Она
тоже пришла к выводу, что не может выйти замуж, пока она так больна. Смеем
предположить, что она так заболела, чтобы не выходить замуж и остаться с
отцом.
Мы не можем обойти вопроса о том, как, каким путем и в силу каких мотивов
может возникнуть такая странная и невыгодная жизненная установка. Допустим,
что данное поведение является общим признаком невроза, а не особым свойством
этих двух больных. Это в самом деле общая, практически очень значимая черта
всякого невроза. Первая истерическая пациентка Брейера была подобным же
образом фиксирована на том времени, когда она ухаживала за своим тяжело
заболевшим отцом. Несмотря на свое выздоровление, она с тех пор в известном
смысле покончила с жизнью, хотя осталась здоровой и трудоспособной, но
отказалась от естественного предназначения женщины. Благодаря анализу мы
можем у каждого из наших больных обнаружить, что он в своих симптомах
болезни и их последствиях перенесся в определенный период своего прошлого. В
большинстве случаев он выбирал для этого очень раннюю фазу жизни, время
своего детства, и даже, как ни смешно это звучит, младенчество.
В близкой аналогии с этим поведением наших нервнобольных находятся
заболевания, особенно часто возникающие именно теперь, во время войны, - так
называемые травматические (traumatische) неврозы. Такие случаи, конечно,
бывали и до войны после же[44]
лезнодорожных крушений и других страшных жизненных катастроф. В своей
основе травматические неврозы не то же самое, что спонтанные неврозы,
которые мы обычно аналитически исследуем и лечим; нам также еще не удалось
рассмотреть их с нашей точки зрения, и я надеюсь как-нибудь объяснить вам, в
чем заключается это ограничение. Но в этом одном пункте мы можем подчеркнуть
их полное сходство. Травматические неврозы носят явные признаки того, что в
их основе лежит фиксация на моменте травмы. В своих сновидениях эти больные
постоянно повторяют травматическую ситуацию; там, где встречаются
истероподобные припадки, допускающие анализ, узнаешь, что припадок
соответствует полному перенесению в эту ситуацию. Получается так, как будто
эти больные не покончили с этой травматической ситуацией, как будто она
стоит перед ними как неразрешенная актуальная проблема, и мы вполне серьезно
соглашаемся с этим пониманием; оно показывает нам путь к экономическому, как
мы называем, рассмотрению душевных процессов. Да, выражение "травматический"
имеет только такой экономический смысл. Так мы называем переживание, которое
в течение короткого времени приводит в душевной жизни к такому сильному
увеличению раздражения, что освобождение от него или его нормальная
переработка не удается, в результате чего могут наступить длительные
нарушения в расходовании энергии.
Эта аналогия наводит нас на мысль назвать травматическими также те
переживания, на которых, по-видимому, фиксированы наши нервнобольные. Таким
образом, для объяснения возникновения невротического заболевания как бы
напрашивается одно простое условие. Невроз следовало бы уподобить
травматическому заболеванию, а его возникновение объяснить
[45]
неспособностью справиться со слишком сильным аффективным переживанием.
Такова в действительности и была первая формулировка, которой Брейер и я в
1893 - 1895 гг. подвели теоретический итог нашим наблюдениям. Случай нашей
первой пациентки, молодой женщины, разлученной с мужем, очень хорошо
вписывается в эти взгляды. Она не вынесла неосуществимости своего брака и
застряла на этой травме. Но уже наш второй случай фиксированной на своем
отце девушки показывает, что формулировка недостаточно широка. С одной
стороны, такая влюбленность маленькой девочки в отца что-то настолько
обычное и так часто преодолеваемое, что название "травматический" совершенно
потеряло бы свое содержание, с другой стороны, история больной нам
показывает, что эта первая эротическая фиксация сначала как будто бы прошла
без всякого вреда и только несколько лет спустя опять проявилась в симптомах
невроза навязчивого состояния. Итак, мы предвидим тут осложнения, большее
разнообразие условий заболевания, но мы предчувствуем также, что от
"травматической" точки зрения нельзя отказаться как от ошибочной; она
пригодится в другом месте и при других условиях.
Здесь мы опять оставим путь, по которому шли. Пока он не ведет нас
дальше, а нам нужно узнать еще многое другое, прежде чем мы сможем найти его
истинное продолжение. Заметим еще по поводу фиксации на определенной фазе
прошлого, что такое явление выходит за рамки невроза. Всякий невроз несет в
себе такую фиксацию, но не всякая фиксация приведет к неврозу, совпадет с
ним или встанет на его пути. Примером аффективной фиксации на чем-то прошлом
является печаль, которая приводит к полному отходу от настоящего и будущего.
Но даже для неспециалиста печаль резко отличается от невроза. Зато есть
не[46]
врозы, которые можно назвать патологической формой печали.
Случается также, что травматическое событие, потрясающее все основы
прежней жизни, останавливает людей настолько, что они теряют всякий интерес
к настоящему и будущему и в душе постоянно остаются в прошлом, но эти
несчастные не обязательно должны стать нервнобольными. Мы не хотим
переоценивать для характеристики невроза эту одну черту, как бы постоянна и
значительна она ни была.
А теперь перейдем к другому результату нашего анализа, о невыгодном
ограничении которого нам нечего беспокоиться. О нашей первой пациентке мы
сообщили, какое бессмысленное навязчивое действие она исполняла и какое
интимное жизненное воспоминание в связи с этим она рассказала, затем мы
исследовали отношение между обоими и из этой связи догадались о цели
навязчивого действия. Но мы оставили в стороне один момент, который
заслуживает нашего пристального внимания. Пока пациентка повторяла
навязчивое действие, она ничего не знала о том, что оно связано с тем
переживанием. Связь между ними была для нее скрыта; по правде говоря, она
должна была ответить, что не знает, в силу каких побуждений она это делает.
Затем под влиянием лечения вдруг случилось так, что она нашла эту связь и
могла о ней сообщить. Но она все еще не знала о цели, которой служило
навязчивое действие, о цели исправить мучительный отрезок прошлого и
поставить любимого мужа на более высокий уровень. Это длилось довольно долго
и стоило многих трудов, пока она не поняла и не призналась мне, что такой
мотив мог быть единственной движущей силой навязчивого действия.
Связь со сценой после неудачной брачной ночи и мотив нежности больной
вместе составляют то, что мы назвали "смыслом" навязчивого действия. Но этот
[47]
смысл в обоих направлениях, "откуда" и "зачем", был ей неизвестен, когда
она выполняла навязчивое действие. Таким образом, в ней действовали душевные
процессы, а навязчивое действие было именно результатом их влияния; в
нормальном состоянии она чувствовала это влияние, но до ее сознания не
доходило ничего из душевных предпосылок этого влияния. Она вела себя точно
так же, как загипнотизированный, которому Бернгейм внушил через пять минут
после пробуждения открыть в палате зонтик и который выполнил это внушение в
бодрствующем состоянии, не умея объяснить мотива своего поступка. Именно
такое положение вещей мы имеем в виду, когда говорим о существовании
бессознательных душевных процессов. Мы бросаем вызов всему миру, предлагая
более строгим научным образом представить эти факты, и тогда мы охотно
откажемся от предположения существования бессознательных душевных процессов.
А до того мы будем придерживаться этого предположения и, недоуменно пожимая
плечами, будем отвергать как непонятное то возражение, что бессознательное
не является в данном случае