слишком
нескромными, чтобы их высказывать, или слишком неважными, не относящимися  к
делу, или бессмысленными, так что незачем о них и говорить. Мы  внушаем  ему
постоянно следить лишь за поверхностью сознания, отказываться  от  постоянно
возникающей критики того, что он находит, и уверяем его, что успех  лечения,
а прежде всего его продолжительность, зависят от добросовестности, с которой
он будет следовать этому основному техническому правилу анализа. Из  техники
толкования сновидений мы знаем,  что  именно  такие  мысли,  против  которых
возникают перечис[59]
   ленные  сомнения  и  возражения,  обычно  содержат  материал,  ведущий  к
раскрытию бессознательного.
   Выдвигая это основное техническое правило, мы  добиваемся  сначала  того,
что все  сопротивление  направляется  на  него.  Больной  всячески  пытается
избежать его предписаний. То он утверждает, что ему  ничего  не  приходит  в
голову, то, что напрашивается так много, что  он  ничего  не  может  понять.
Далее мы с неприятным удивлением замечаем, что он поддается  то  одному,  то
другому критическому возражению; он выдает себя  длинными  паузами,  которые
допускает в своих высказываниях. Тогда он признается, что  действительно  не
может этого сказать, стыдится и считается с этим мотивом, несмотря  на  свое
обещание. Или ему что-то приходит в голову, но это касается другого лица,  а
не его самого, и поэтому он исключил это из сообщения. Или  что  теперь  ему
пришло в голову действительно слишком неважное,  слишком  глупое  и  слишком
бессмысленное, ведь не мог же он подумать,  что  должен  останавливаться  на
таких мыслях, и так продолжается в бесчисленных вариациях, на что приходится
возражать, что говорить все - значит действительно говорить все.
   Едва ли встретишь больного, который  не  пытался  бы  сохранить  какую-то
область, чтобы преградить к ней доступ для лечения. Так,  один,  которого  я
причислял к высшей степени интеллигентным, неделями  умалчивал  об  интимной
любовной связи и, когда я потребовал от него объяснений за нарушение святого
правила, выдвинул в защиту аргумент: он думал, что эта история - его  личное
дело.  Разумеется,  аналитическое  лечение  не  допускает  такого  права  на
убежище. Попробуйте-ка в таком городе, как Вена,  допустить  исключение  для
какого-то места, вроде Высокого рынка и церкви св. Стефана, объявив, что там
нельзя производить аресты, и постарайтесь затем поймать
   [60]
   какого-нибудь известного преступника. Его нельзя будет найти ни  в  каком
ином месте, как только  в  этом  убежище.  Однажды  я  решился  предоставить
человеку, трудоспособность которого была объективно очень важна, такое право
на исключение, потому что он находился под служебной  присягой,  запрещающей
ему сообщать другому определенные вещи.  Он,  правда,  был  доволен  успехом
лечения, но я нет, и я решил  впредь  при  подобных  условиях  не  повторять
опыта.
   Страдающие неврозом навязчивых состояний прекрасно  умеют  сделать  почти
непригодным техническое  правило  тем,  что  относятся  к  нему  с  чувством
повышенной совестливости и сомнения. Истерики, страдающие страхом, выполняют
его, доводя ad absurdum,* так как они воспроизводят только те мысли, которые
настолько далеки от искомого, что ничего  не  дают  для  анализа.  Но  я  не
намерен вводить вас в разбор этих технических трудностей.  Достаточно  того,
что в конце концов благодаря решительности и настойчивости удается отвоевать
у сопротивления известную долю подчинения основному техническому правилу,  и
тогда оно переносится на другую область. Оно выступает как  интеллектуальное
сопротивление, борется  при  помощи  аргументов,  пользуется  трудностями  и
неправдоподобными  положениями,  которые  нормальное,  но  не  осведомленное
мышление  находит  в  аналитических  теориях.  Тогда  нам  соло   приходится
выслушивать все возражения и критику,  которые  хором  раздаются  в  научной
литературе. Так что для нас нет ничего нового в том, что нам  кричат  извне.
Это настоящая буря в стакане воды. Однако с пациентом можно  поговорить;  он
просит нас осведомлять его, поучать, опровергать,  указать  ему  литературу,
изучив которую, он мог бы приобрести новые знания.  Он  охотно  готов  стать
сто---------------------------------------* До абсурда (лат.). - Прим. пер.
   [61]
   ронником психоанализа при условии, чтобы анализ пощадил бы его лично.  Но
мы  узнаем  в  этой  любознательности  сопротивление,  уклонение  от   наших
специальных задач и отвергаем ее. У невротика  с  навязчивым  состоянием  мы
должны ожидать  особой  тактики  сопротивления.  Он  часто  беспрепятственно
позволяет  идти  анализу  своим  ходом,  так  что  в  загадках  его   случая
заболевания приобретается все больше ясности, но в конце концов мы  начинаем
удивляться, что этому  разъяснению  не  соответствует  никакой  практический
успех, нет никакого исчезновения симптомов. Тогда мы можем  обнаружить,  что
сопротивление  отступило  за  сомнение,  свойственное   неврозу   навязчивых
состояний, и с этой позиции успешно дает  нам  отпор.  Больной  сказал  себе
приблизительно следующее: все это прекрасно и интересно. Я охотно  посмотрю,
что будет дальше. Это очень изменило бы мою болезнь, если бы было верно.  Но
ведь я совершенно не верю, что это правильно, а пока я этому не  верю,  моей
болезни ничего не касается.  Так  может  долго  продолжаться,  пока  сам  не
дойдешь до этого потайного места, и тогда начинается решительная борьба.
   Интеллектуальные  сопротивления  не  самые  худшие,   над   ними   всегда
одерживаешь победу. Но пациент, оставаясь  в  рамках  анализа,  умеет  также
создавать такие сопротивления, преодоление которых относится к самым трудным
техническим задачам. Вместо того чтобы вспоминать, он воспроизводит из своей
жизни  такие  установки  и  чувства,  которые  посредством  так  называемого
"перенесения" (Ubertragung) можно использовать  для  сопротивления  врачу  и
лечению. Если пациент - мужчина, он берет этот  материал,  как  правило,  из
своего отношения к отцу, на место которого он ставит врача, и таким  образом
создает сопротивление из  своего  стремления  к  личной  и  интеллектуальной
самостоятельности, из свое[62]
   го честолюбия, которое видело свою первую цель  в  том,  чтобы  подражать
отцу или превзойти его, из его нежелания второй раз в жизни  взять  на  себя
бремя благодарности. Порой возникает  впечатление,  будто  у  больного  есть
намерение показать, что врач не прав, дать ему почувствовать свое  бессилие,
одержать над ним верх, которое полностью заменяет лучшее намерение покончить
с болезнью. Женщины для целей  сопротивления  умеют  мастерски  использовать
нежное, эротически подчеркнутое перенесение на  врача.  При  известной  силе
этой склонности пропадает всякий интерес к действительной ситуации  лечения,
не исполняется ни одно из обязательств, взятых  на  себя  в  начале  его,  а
никогда не прекращающаяся ревность, а также горечь из-за неизбежного, хотя и
осторожного отказа в ответном чувстве должны содействовать ухудшению личного
отношения к  врачу  и,  таким  образом,  исключить  одну  из  самых  могучих
действующих сил анализа.
   Нельзя односторонне осуждать сопротивления этого рода. Они содержат много
важнейшего  материала  из  прошлого  больного,  воспроизводят  его  в  такой
убедительной форме, что становятся наилучшей опорой анализа, если их,  умело
используя технику, направить в нужное русло.  Замечательно  только  то,  что
сначала этот материал служит  сопротивлению  и  выступает  своей  враждебной
лечению  стороной.  Можно  также  сказать,  что  это  характерные  свойства,
установки Я, которые пускаются в ход для борьбы с изменениями, к которым  мы
стремимся. При этом узнаешь, как образовались  эти  характерные  свойства  в
связи  с  условиями  [возникновения]  невроза  в  виде  реакции  против   их
требований и узнаешь эти характерные особенности,  которые  иначе  могут  не
проявиться или проявиться не в той мере и которые можно назвать латентными.
   [63]
   У вас не должно также складываться  впечатления,  что  в  появлении  этих
сопротивлений мы усматриваем  непредвиденную  опасность  для  аналитического
влияния. Нет, мы знаем, что эти сопротивления должны  появиться;  мы  только
бываем недовольны, если вызываем их недостаточно ясно и не  можем  объяснить
их больному.  Наконец,  мы  понимаем,  что  преодоление  этих  сопротивлений
является существенным достижением анализа и той части работы, которая только
и дает нам уверенность, что мы чего-то добились у больного.
   Прибавьте к этому, что больной пользуется всеми встречающимися  во  время
лечения  случайностями,  чтобы  помешать  ему,  любым  отвлекающим  от  него
событием, любым враждебным выпадом в адрес анализа со стороны  авторитетного
в его кругу человека, случайным  или  сопряженным  с  неврозом  органическим
заболеванием, что даже любое улучшение своего состояния  он  использует  как
повод для ослабления своего старания, и вы получите  приблизительную  и  все
еще не полную картину форм и  средств  сопротивления,  в  борьбе  с  которым
проходит любой анализ. Я так подробно остановился на этом пункте, потому что
должен  вам  сказать,  что  эти  наши  данные  о  сопротивлении   невротиков
устранению их симптомов легли  в  основу  нашего  динамического  взгляда  на
невроз. Брейер и я сам сначала занимались психотерапией при помощи  гипноза;
первую пациентку Брейер всегда лечил в состоянии гипнотического внушения,  в
этом я вначале  следовал  ему.  Сознаюсь,  что  тогда  работа  шла  легче  и
приятнее,  а  также  намного  быстрее.  Но  результаты  были  непостоянны  и
сохранялись в течение непродолжительного времени, поэтому я в  конце  концов
отказался от гипноза.  И  тогда  я  понял,  что  при  использовании  гипноза
невозможно было понять динамику этих
   [64]
   поражений.  Это  состояние  как  раз  и  не  позволяло   врачу   заметить
существование сопротивления. Оно отодвигало сопротивление  на  задний  план,
освобождало определенную область для аналитической работы и  сосредоточивало
его на границах этой области так, что оно становилось непреодолимым, подобно
сомнению, возникающему при неврозе  навязчивых  состояний.  Поэтому  я  имею
право сказать, что подлинный психоанализ начался с отказа от помощи гипноза.
   Но если вопрос о сопротивлении так значим, то не следует ли нам  выразить
осторожное сомнение: не слишком ли многое мы объясняем сопротивлением? Может
быть,  действительно  есть  случаи  неврозов,  при  которых  ассоциации   не
возникают по другим причинам, может быть, доводы  против  наших  предпосылок
действительно  заслуживают  содержательного  обсуждения,  и   мы   поступаем
несправедливо, так равнодушно отодвигая в сторону  интеллектуальную  критику
анализируемого как сопротивление.  Да,  уважаемые  господа,  но  мы  нелегко
пришли к такому  выводу.  Мы  имеем  возможность  наблюдать  каждого  такого
критикующего пациента при появлении и после  исчезновения  сопротивления.  В
процессе лечения сопротивление  постоянно  меняет  свою  интенсивность;  оно
всегда растет, когда приближаешься к новой теме, достигает  наибольшей  силы
на высоте ее разработки и снова снижается, когда  тема  исчерпана.  Если  не
допустить особых технических ошибок, то можно никогда не иметь дела с полной
мерой сопротивления, на которое способен пациент. Таким  образом,  мы  могли
убедиться, что один и тот же  человек  в  продолжение  анализа  бесчисленное
множество раз то оставляет свою критическую установку,  то  снова  принимает
ее. Если нам предстоит перевести в сознание новую и особенно мучительную для
него часть бессознательного,
   [65]
   то он становится до крайности критичным, если он раньше многое понимал  и
принимал, то теперь эти завоевания как будто бы исчезли; в своем  стремлении
к оппозиции во что бы то ни стало он может  производить  полное  впечатление
аффективно слабоумного. Если удалось помочь ему в преодолении  этого  нового
сопротивления, то он снова обретает благоразумие и понимание.  Его  критика,
следовательно, не является самостоятельной, внушающей уважение функцией, она
находится   в   подчинении   аффективных   установок   и   управляется   его
сопротивлением. Если ему  что-то  не  нравится,  он  может  очень  остроумно
защищаться от этого и оказаться очень критичным; но если ему что-то выгодно,
то он может, напротив, быть  весьма  легковерным.  Может  быть,  мы  все  не
намного  лучше;  анализируемый  только  потому  так  ясно  обнаруживает  эту
зависимость интеллекта  от  аффективной  жизни,  что  мы  во  время  анализа
доставляем ему так много огорчений.
   Каким образом мы считаемся  с  тем  фактом,  что  больной  так  энергично
противится устранению своих симптомов и восстановлению  нормального  течения
его душевных процессов? Мы говорим себе,  что  почувствовали  здесь  большие
силы, оказывающие сопротивление изменению состояния; это, должно быть, те же
силы,  которые  в  свое  время  принудительно  вызвали  это  состояние.  При
образовании симптомов  происходило,  должно  быть,  что-то  такое,  что  мы,
разгадывая симптомы, можем реконструировать по нашему опыту.  Из  наблюдения
Брейера мы уже знаем, что предпосылкой для существования  симптома  является
то, что какой-то душевный процесс не произошел до конца нормальным  образом,
так что он не мог стать сознательным. Симптом представляет собой заместитель
того, что не осуществилось. Теперь мы знаем, к какой
   [66]
   точке прилагается действие  предполагаемой  силы.  Сильное  сопротивление
должно было направиться  против  того,  чтобы  упомянутый  душевный  процесс
проник в сознание; поэтому он остался бессознательным. Как  бессознательный,
он обладает способностью образовать симптом. То же  самое  сопротивление  во
время аналитического лечения  вновь  противодействует  стремлению  перевести
бессознательное в сознание. Это мы  ощущаем  как  сопротивление.  Патогенный
процесс, проявляющийся в виде сопротивления, заслуживает названия вытеснения
(Verdrangung).
   Об этом процессе вытеснения мы должны составить себе  более  определенное
представление. Оно  является  предпосылкой  образования  симптомов,  но  оно
выступает также как то, чему мы  не  знаем  аналогов.  Если  мы  возьмем,  к
примеру, импульс, душевный процесс, стремящийся превратиться в действие,  то
мы знаем, что он  может  быть  отклонен,  и  это  мы  называем  отказом  или
осуждением. При этом у него отнимается энергия, которой он  располагает,  он
становится бессильным, но может сохраниться как воспоминание.  Весь  процесс
принятия решения о нем проходит под контролем Я. Совсем иное дело,  если  мы
представим себе, что этот же импульс подлежит вытеснению. Тогда он  сохранил
бы свою энергию и о нем не осталось  бы  никакого  воспоминания,  а  процесс
вытеснения совершился бы также незаметно для Я. Таким образом, это сравнение
не приближает нас к пониманию сущности вытеснения.
   Я  хочу  сообщить  вам,  какие  теоретические   представления   оказались
единственно  приемлемыми,   чтобы   придать   понятию   вытеснения   большую
определенность. Прежде всего, нам необходимо перейти от чисто  описательного
смысла  слова  "бессознательное"  к  систематическому,  т.  е.  мы  решаемся
сказать, что со[67]
   знательность или бессознательность психического  процесса  является  лишь
одним из его свойств, которое может быть неоднозначным. Если  такой  процесс
остался бессознательным, то это отсутствие сознания, быть может, только знак
постигшей его судьбы, но не сама судьба. Для того чтобы наглядно представить
эту судьбу, предположим, что всякий душевный процесс  -  здесь  должно  быть
допущено исключение, о котором будет упомянуто ниже, - сначала существует  в
бессознательной стадии или фазе и только из  нее  переходит  в  сознательную
фазу, примерно как фотографическое изображение  представляет  собой  сначала
негатив и затем благодаря позитивному процессу становится  изображением.  Но
не из всякого негатива получается позитив, и так же  не  обязательно,  чтобы
всякий бессознательный душевный процесс превращался  в  сознательный.  Иными
словами:  отдельный   процесс   входит   сначала   в   психическую   систему
бессознательного и может затем при  известных  условиях  перейти  в  систему
сознательного.
   Самое грубое и самое удобное для нас представление об этих системах - это
пространственное. Мы сравниваем систему бессознательного с большой передней,
в которой копошатся, подобно отдельным существам, душевные движения. К  этой
передней примыкает другая комната, более узкая, вроде  гостиной,  в  которой
также пребывает и сознание. Но на пороге между  обеими  комнатами  стоит  на
посту страж, который рассматривает каждое душевное движение  в  отдельности,
подвергает цензуре и не пускает в гостиную, если оно  ему  не  нравится.  Вы
сразу понимаете, что небольшая разница - отгоняет ли страж какое-то движение
уже с порога или прогоняет его опять за порог после того, как оно проникло в
гостиную. Дело лишь в его бдительности и своевременном распозна[68]
   вании. Придерживаясь этого  образного  сравнения,  мы  можем  разработать
дальше нашу номенклатуру.  Душевные  движения  в  передней  бессознательного
недоступны взору сознания, находящегося в другой комнате; они сначала должны
оставаться бессознательными. Если они уже добрались до порога,  и  страж  их
отверг,  то  они  не  способны  проникнуть  в  сознание;  мы   называем   их
вытесненными. Но и те  душевные  движения,  которые  страж  пропустил  через
порог, вследствие этого не обязательно становятся сознательными;  они  могут
стать таковыми только в том случае, если им удастся привлечь  к  себе  взоры
сознания. Поэтому с полным правом мы называем эту  вторую  комнату  системой
предсознательного (Vorbewu?te), [понятие]  осознания  сохраняет  тогда  свой
чисто дескриптивный смысл. Но судьба  вытеснения  для  отдельного  душевного
движения  состоит  в  том,  что  оно  не  допускается  стражем  из   системы
бессознательного в систему предсознательного.  Это  тот  же  страж,  который
выступает  для  нас  как  сопротивление,  когда  мы   пытаемся   с   помощью
аналитического лечения устранить вытеснение.
   Но я знаю, вы скажете,  что  эти  представления  столь  же  грубы,  сколь
фантастичны и совершенно недопустимы в научном изложении. Я  знаю,  что  они
грубы; более того, мы знаем также, что они неправильны, и если мы  не  очень
ошибаемся, то у нас уже готова лучшая замена. Не знаю, покажутся ли они  вам
столь  же  фантастичными.  Пока  это  вспомогательные  представления   вроде
человечка  Ампера,  плавающего  в  электрическом  токе,  и  ими  не  следует
пренебрегать, поскольку они помогают  понять  наблюдаемые  факты.  Могу  вас
уверить, что эти грубые предположения о двух комнатах, о  страже  на  пороге
между ними и о сознании как наблюдателе в конце второго зала все-таки
   [69]
   очень близки к действительному положению вещей.  Мне  хотелось  бы  также
услышать от вас признание, что наши названия  отношений  -  бессознательное,
предсознательное, сознательное - менее способны ввести в заблуждение и более
оправданны, чем другие предлагаемые и употребляемые, как-то: подсознательное
(unterbewu?t),    околосознательное    (nebenbewu?t),     внутрисознательное
(binnenbewu?t) и т. п.
   Поэтому еще более значимым для меня будет, если вы мне укажете, что такое
устройство душевного аппарата, которое я предположил, объясняя невротические
симптомы, должно было бы иметь общее  значение  и,  следовательно,  отражать
также и нормальное функционирование. В этом вы, конечно, правы. Сейчас мы не
можем вникать в суть этого вывода, но наш интерес к  психологии  образования
симптомов чрезвычайно возрастает,  если  благодаря  изучению  патологических
отношений  возникнет  перспектива  разобраться  в  столь   глубоко   скрытых
нормальных душевных процессах.
   Впрочем, ра