дной  младенец,
отрывая его от себя из любви к ухаживающей за  ним  женщине.  В  дальнейшем,
совершенно аналогично изменению значений  в  развитии  языка,  этот  прежний
интерес к калу превращается в привлекательность  золота  и  денег,  а  также
способствует аффективному наполнению понятий ребенок и пенис.  По  убеждению
всех детей, которые долго придерживаются теории  клоаки,  ребенок  рождается
как кусок кала из прямой кишки; дефекация является прообразом акта рождения.
Но и  пенис  тоже  имеет  своего  предшественника  в  столбе  кала,  который
заполняет и раздражает слизистую оболочку внутренней стороны  прямой  кишки.
Если ребенок, хотя и неохотно, но все-таки признал,  что  есть  человеческие
существа, которые этим членом не  обладают,  то  пенис  кажется  ему  чем-то
отделяемым от  тела  и  приобретает  несомненную  аналогию  с  экскрементом,
который
   [383]
   был первой телесной  частью,  от  которой  надо  было  отказаться.  Таким
образом, большая часть анальной эротики переносится на пенис, но  интерес  к
этой части тела, кроме анально-эротического, имеет, видимо, еще более мощный
оральный корень, так как после прекращения кормления пенис  наследует  также
кое-что от соска груди материнского органа.
   Невозможно  ориентироваться  в  фантазиях,  причудах,   возникающих   под
влиянием бессознательного, и в языке симптомов человека, если не знать  этих
глубоко лежащих связей. Кал - золото - подарок - ребенок -  пенис  выступают
здесь как равнозначные  и  представляются  общими  символами.  Не  забывайте
также, что я  могу  сделать  вам  лишь  далеко  не  полные  сообщения.  Могу
прибавить лишь вскользь, что появляющийся позднее интерес к влагалищу  имеет
в основном анально-эротическое происхождение.  Это  неудивительно,  так  как
влагалище, по удачному выражению Лу Андреа-Саломе (1916), "взято напрокат" у
прямой кишки; в жизни гомосексуалистов, которые не прошли определенной части
сексуального развития, оно и представлено прямой кишкой. В сновидениях часто
возникает помещение, которое раньше было единым, а теперь  разделено  стеной
или наоборот. При этом всегда имеется в виду отношение  влагалища  к  прямой
кишке. Мы можем также очень хорошо проследить, как у девушки  совершенно  не
женственное желание обладать пенисом обычно  превращается  в  желание  иметь
ребенка, а затем и мужчину как носителя пениса и дающего ребенка, так что  и
здесь видно, как часть первоначально анально-эротического интереса участвует
в более поздней генитальной организации.
   Во время изучения прегенитальных фаз либидо мы приобрели несколько  новый
взгляд на формирование характера. Мы обратили внимание на триаду свойств,
   [384]
   которые довольно часто проявляются вместе: аккуратность,  бережливость  и
упрямство,  -  и  из  анализа  таких  людей  заключили,  что  эти   свойства
обусловлены истощением и иным  использованием  их  анальной  эротики.  Таким
образом, когда мы видим  такое  примечательное  соединение,  мы  говорим  об
анальном  характере,  и  определенным  образом  противопоставляем   анальный
характер неразвитой анальной эротике. Подобное, а может быть,  и  еще  более
тесное отношение  находим  мы  между  честолюбием  и  уретральной  эротикой.
Примечательный намек на эту связь мы  берем  из  легенды,  согласно  которой
Александр Македонский родился в ту же ночь, когда некий Герострат  из  жажды
славы поджег изумительный храм  Артемиды  Эфесской.  Может  показаться,  что
древним  эта  связь  была   небезызвестна!   Ведь   вы   знаете,   насколько
мочеиспускание связано с огнем и тушением огня. Мы,  конечно,  предполагаем,
что и другие свойства характера подобным же образом  обнаружатся  в  осадках
(Niederschlage),   реактивных   образованиях   определенных   прегенитальных
формаций либидо, но не можем этого пока показать.
   Теперь же самое время вернуться к истории, а также к теме и снова взяться
за самые общие проблемы жизни влечений. В основе нашей теории либидо сначала
лежало противопоставление влечений Я и сексуальных влечений.  Когда  позднее
мы начали изучать само Я и поняли основной  принцип  нарциссизма,  само  это
различие потеряло свою почву. В редких случаях можно признать, что  Я  берет
само себя в качестве объекта, ведет себя так, как будто оно влюблено в самое
себя. Отсюда и заимствованное из греческой легенды название - нарциссизм. Но
это  лишь  крайнее  преувеличение  нормального  положения  вещей.  Начинаешь
понимать, что Я является всегда основным  резервуаром  либидо,  из  которого
объекты заполняются
   [385]
   либидо и куда это либидо снова возвращается, в то время как  большая  его
часть постоянно пребывает в Я. Итак, идет беспрестанное превращение Я-либидо
в  объект-либидо  и  объект-либидо  в  Я-либидо.  Но  оба  они  могут  и  не
различаться по своей природе, тогда не имеет смысла отделять энергию  одного
от энергии другого, можно опустить название либидо  или  вообще  употреблять
его как равнозначное психической энергии.
   Мы недолго  оставались  на  этой  точке  зрения.  Предчувствие  какого-то
антагонизма в рамках инстинктивной  жизни  скоро  нашло  другое,  еще  более
резкое выражение. Мне  не  хотелось  бы  излагать  вам,  как  мы  постепенно
подходили к этому новому положению в теории влечений; оно тоже  основывается
главным образом на биологических данных; я расскажу вам о нем как о  готовом
результате. Предположим, что есть  два  различных  по  сути  вида  влечений:
сексуальные  влечения,  понимаемые  в  широком   смысле.   Эрос,   если   вы
предпочитаете  это  название,  и  агрессивные  влечения,  цель   которых   -
разрушение. В таком виде вы вряд ли сочтете это за  новость,  это  покажется
вам попыткой теоретически облагородить банальную противоположность  любви  и
ненависти, которая, возможно, совпадает с аналогичной полярностью притяжения
- отталкивания, которую физики предполагают  существующей  в  неорганическом
мире(1). Но примечательно, что наше  положение  многими  воспринимается  как
новость, причем  очень  нежелательная  новость,  которую  как  можно  скорее
следует устранить. Я полагаю,  что  в  этом  неприятии  проявляется  сильный
аф---------------------------------------(1)   Попытка   Фрейда    объяснить
характер взаимоотношений людей, их позитивные и негативные чувства (любовь и
ненависть,  симпатии  и  антипатии)  по  образу  и  подобию   притяжения   и
отталкивания в физическом мире  является  грубо  механистической,  полностью
игнорирующей своеобразие и  богатство  эмоциональной  сферы  личности  и  ее
отношений к другим людям.
   Вводя, наряду с сексуальным влечением, в качестве основной  побудительной
силы поведения людей инстинкт агрессии, Фрейд  пришел  к  ложным  выводам  о
причинах  личных  и  социальных  конфликтов,  об  источниках  войн,  расовой
ненависти  и  других  антигуманных  явлений,  имеющих   в   действительности
общественно-исторические причины.
   Эти положения Фрейда свидетельствуют о  его  биологизаторском  подходе  к
мотивации  человеческого  поведения,  об  игнорировании  ее  зависимости  от
усваиваемых личностью нравственных норм.

   [386]
   фективный фактор.  Почему  нам  понадобилось  так  много  времени,  чтобы
решиться признать существование стремления к агрессии,  почему  очевидные  и
общеизвестные  факты  не  использовать  без  промедления  для  теории?  Если
приписать такой инстинкт животным, то вряд ли это встретит сопротивление. Но
включить его в человеческую конституцию кажется фривольным:  слишком  многим
религиозным предпосылкам и социальным  условностям  это  противоречит.  Нет,
человек  должен  быть  по  своей  природе  добрым  или,  по  крайней   мере,
добродушным.  Если  же  он  иногда  и  проявляет   себя   грубым,   жестоким
насильником, то это временные затемнения в его  эмоциональной  жизни,  часто
спровоцированные, возможно, лишь следствие  нецелесообразного  общественного
устройства, в котором он до сих пор находился.
   То, о чем повествует нам история и что нам  самим  довелось  пережить,  к
сожалению, не подтверждает сказанное, а скорее подкрепляет суждение  о  том,
что вера в "доброту" человеческой натуры  является  одной  из  самых  худших
иллюзий, от которых человек ожидает улучшения и облегчения своей жизни, в то
время как в действительности они наносят только вред. Нет  нужды  продолжать
эту полемику, ибо не только уроки ис[387]
   тории и жизненный опыт говорят  в  пользу  нашего  предположения,  что  в
человеке таится особый инстинкт - агрессии и разрушения, это подтверждают  и
общие рассуждения, к которым  нас  привело  признание  феноменов  садизма  и
мазохизма. Вы знаете, что мы называем сексуальное  удовлетворение  садизмом,
если оно  связано  с  условием,  что  сексуальный  объект  испытывает  боль,
истязания и унижения, и мазохизмом, когда имеется  потребность  самому  быть
объектом истязания. Вы знаете также, что  определенная  примесь  этих  обоих
стремлений включается и в нормальные сексуальные отношения и что мы называем
их извращениями, если они оттесняют все прочие сексуальные цепи, ставя на их
место свои собственные. Едва ли от вас  ускользнуло  то,  что  садизм  имеет
более интимное отношение к мужественности, а мазохизм к  женственности,  как
будто здесь имеется какое-то тайное родство, хотя  я  сразу  же  должен  вам
сказать, что дальше в этом вопросе мы не продвинулись. Оба они  -  садизм  и
мазохизм  -  являются  для  теории  либидо  весьма  загадочными  феноменами,
особенно мазохизм, и вполне в порядке вещей, когда то, что для одной  теории
было  камнем  преткновения,  должно  стать  для   другой,   ее   заменяющей,
краеугольным камнем.
   Итак, мы считаем, что в садизме и мазохизме мы  имеем  два  замечательных
примера слияния обоих видов  влечений.  Эроса  и  агрессии;  предположим  же
теперь, что это отношение является  примером  того,  что  все  инстинктивные
побуждения, которые мы можем изучить, состоят из таких  смесей  или  сплавов
обоих видов влечений. Конечно, в самых разнообразных соотношениях. При  этом
эротические влечения как бы вводят в смесь  многообразие  своих  сексуальных
целей,  в  то  время  как  другие  допускают  смягчения  и  градации   своей
однообразной тенденции. Этим предположением  мы  открываем  перспективу  для
исследо[388]
   ваний, которые когда-нибудь приобретут  большое  значение  для  понимания
патологических процессов. Ведь смеси могут тоже распадаться, и такой  распад
может иметь самые тяжелые  последствия  для  функции.  Но  эти  взгляды  еще
слишком новы, никто до сих пор не пытался использовать их в работе.
   Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм.  Если  мы  на
время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он  будет
для   нас   ручательством   существования   стремления,    имеющего    целью
саморазрушение. Если и для влечения к разрушению верно то, что Я - здесь  мы
больше имеем в виду Око, всю личность - первоначально включает  в  себя  все
инстинктивные побуждения, то получается, что мазохизм старше садизма, садизм
же является  направленным  вовне  влечением  к  разрушению,  которое,  таким
образом, приобретает агрессивный  характер.  Сколько-то  от  первоначального
влечения к разрушению  остается  еще  внутри;  кажется,  что  мы  можем  его
воспринять лишь при этих двух условиях - если оно соединяется с эротическими
влечениями в мазохизме или если оно как агрессия направлено против  внешнего
мира - с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль  о
значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире,  так
как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит
назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы  еще  увидим,
что это происходит действительно так  и  насколько  важен  этот  вопрос.  Не
нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое  повреждение;  все  выглядит
так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы  не  разрушить  самого
себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное
открытие для моралиста!
   [389]
   Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений.
Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического
обиталища!  Правда,  поэты  говорят  о   таких   вещах,   но   поэты   народ
безответственный,  пользующийся  своими  привилегиями.  Собственно   говоря,
подобные представления не чужды и физиологии, например,  слизистая  оболочка
желудка, которая сама себя  переваривает.  Но  следует  признать,  что  наше
влечение к саморазрушению нуждается в более широкой поддержке.  Ведь  нельзя
же  решиться  на  такое  далеко  идущее  предположение  только  потому,  что
несколько  бедных  глупцов  связывают  свое  сексуальное  удовлетворение   с
необычным условием. Я полагаю, что углубленное изучение  влечений  даст  нам
то, что нужно. Влечения управляют не только психической, но  и  вегетативной
жизнью, и эти органические влечения обнаруживают характерную черту,  которая
заслуживает нашего самого пристального внимания.  О  том,  является  ли  это
общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они выступают именно
как стремление восстановить более раннее состояние. Мы  можем  предположить,
что с момента, когда достигнутое  однажды  состояние  нарушается,  возникает
стремление создать его снова, рождая  феномены,  которые  мы  можем  назвать
"навязчивым повторением*. Так, образование  и  развитие  эмбрионов  является
сплошным навязчивым  повторением;  у  ряда  животных  широко  распространена
способность  восстанавливать  утраченные  органы,  и  инстинкт  самолечения,
которому мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической
помощью,  -  это,  должно  быть,  остаток  этой  так  великолепно   развитой
способности у низших животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты
птиц, а может быть, и все, что у животных мы называем проявлением инстинкта,
происходит под
   [390]
   действием навязчивого повторения,  в  котором  выражается  консервативная
природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того
же самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания
раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в  сновидениях
и реакциях, в частности  в  реакциях  перенесения,  хотя  их  возрождение  и
противоречит принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях
навязчивое повторение преобладает даже над принципом удовольствия.  Подобное
можно наблюдать и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок
повторяют всегда именно  те  реакции,  которые  им  во  вред,  или  которых,
кажется,  преследует  неумолимая  судьба,  в  то  время  как  более   точное
исследование показывает, что они,  сами  того  не  зная,  готовят  себе  эту
судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому повторению демонический характер.
   Но что же может дать эта консервативная черта  инстинктов  для  понимания
нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние  хотел  бы  восстановить
такой инстинкт? Так вот, ответ близок,  он  открывает  широкие  перспективы.
Если правда то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из
неживой материи родилась  жизнь,  то  согласно  нашему  предположению  тогда
возникло влечение, которое стремится вновь уничтожить жизнь  и  восстановить
неорганическое состояние. Если мы в этом влечении  к  саморазрушению  увидим
подтверждение нашей гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения  к
смерти (Todestrieb), которое не может не оказывать своего влияния в процессе
жизни. А теперь разделим влечения, о которых  мы  говорим,  на  две  группы:
эротические, которые стремятся привести все еще живую субстанцию  в  большее
единство, и
   [391]
   влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое
к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы  обоих  и  возникают
явления жизни, которым смерть кладет конец.
   Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это  не  естественная  наука,  это
философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог
угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В
таком случае все  уже  когда-то  было  однажды  сказано,  и  до  Шопенгауэра
говорили много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем  Шопенгауэр.
Мы не утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не  игнорируем
перед лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных  влечения  и  приписываем
каждому его собственную цель. Как переплетаются оба  в  жизненном  процессе,
как  влечение  к  смерти  используется  для  целей  Эроса,  особенно  в  его
направленности во внешний мир в форме агрессии, -  все  это  задачи  будущих
исследований. Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась  эта  точка
зрения.  Также  и  вопрос,  не  всем  ли  без  исключения  влечениям  присущ
консервативный характер, не стремятся ли и эротические влечения восстановить
прежнее состояние, когда они  синтезируют  живое  для  достижения  состояния
большего единства, мы оставим без ответа.
   Мы немного отдалились от нашей  основной  темы.  Хочу  вам  дополнительно
сообщить, каков был исходный пункт этих размышлений о теории  влечений.  Тот
же  самый,  который  привел  нас  к   пересмотру   отношения   между   Я   и
бессознательным, а именно возникавшее при аналитической работе  впечатление,
что пациент, оказывающий сопротивление, зачастую ничего  не  знает  об  этом
сопротивлении.  Но  бессознательным  для  него  является  не   только   факт
сопротивления, но и его
   [392]
   мотивы. Мы должны были исследовать эти мотивы или этот мотив и нашли его,
к нашему удивлению, в сильной потребности  в  наказании,  которую  мы  могли
отнести только к мазохистским желаниям. Практическое значение этого открытия
не уступает теоретическому, потому что эта потребность в наказании  является
злейшим врагом наших терапевтических усилий. Она удовлетворяется страданием,
связанным с неврозом, и поэтому цепляется за болезненное состояние. Кажется,
что этот фактор, бессознательная потребность в наказании, участвует в каждом
невротическом заболевании. Особенно убедительны в этом отношении  случаи,  в
которых невротическое страдание может быть заменено  другим.  Хочу  привести
вам один такой пример. Однажды мне удалось освободить одну немолодую деву от
комплекса симптомов, который в течение примерно пятнадцати лет обрекал ее на
мучительное существование и исключал из участия в жизни.  Почувствовав  себя
здоровой, она с головой ушла в бурную деятельность, давая волю своим немалым
талантам и желая добиться хоть небольшого признания, удовольствия и  успеха.
Но каждая из ее попыток кончалась тем, что ей давали  понять  или  она  сама
понимала, что слишком стара для того, чтобы чего-то достичь в этой  области.
После каждой такой неудачи следовало бы ожидать рецидива болезни,  но  и  на
это она уже была неспособна, вместо  этого  с  ней  каждый  раз  происходили
несчастные случаи,  которые  на  какое-то  время  выводили  ее  из  строя  и
заставляли страдать. Она падала и подворачивала ногу или повреждала  колено,
а если делала какую-нибудь работу, то что-то случалось  с  рукой;  когда  ее
внимание  было  обращено  на  ее  собственное  участие  в   этих   кажущихся
случайностях, она изменила, так сказать, свою технику. По таким  же  поводам
вместо несчастных случаев возни[393]
   кали  легкие   заболевания:   катары,   ангины,   гриппозные   состояния,
ревматические припухания, пока наконец отказ от дальнейших поползновений, на
который она решилась, не покончил со всем этим наваждением.
   Относительно происхождения этой бессознательной потребности наказания, мы
полагаем, нет никаких сомнений.  Она  ведет  себя  как  часть  совести,  как
продолжение нашей совести в бессознательном, она имеет то же  происхождение,
что и совесть, т. е