слабевать.  Это
страшно  злое -- просто первоначальное,  примитивное инфантильное в душевной
жизни, открытое проявление  которого мы можем найти у  ребенка,  но  чего мы
отчасти  не  замечаем из-за его незначительности,  потому что не требуем  от
ребенка  этического  совершенства. Сновидение, спустившись на  эту  ступень,
создает впечатление, будто оно раскрывает в нас это  злое. Но это всего лишь
заблуждение,  которое  нас так пугало.  Мы не  так  уж злы, как  можно  было
предположить после толкования сновидений.
     Если  эти  злые  проявления  в  сновидениях  всего  лишь  инфантилизмы,
возвращающие нас к истокам нашего  этического  развития, делающие нас во сне
опять  просто  детьми  по  мыслям и  чувствам, то благоразумно  было  бы  не
стыдиться  этих  злых  сновидений. Но  благоразумие  является только  частью
душевной  жизни,  кроме  того,  в  душе  происходит  еще  много  такого, что
неразумно, и  поэтому  случается так,  что мы неблагоразумно стыдимся  таких
сновидений.   Мы  подвергаем  их  цензуре,  стыдимся  и  сердимся,  если   в
исключительных случаях одному из этих желаний  удается проникнуть в сознание
в настолько  неискаженной  форме, что  нам приходится  его  узнать;  правда,
искаженных  сновидений мы  точно так же стыдимся, как  будто мы их понимаем.
Вспомните  хотя  бы  негодование  той  славной  старой  дамы  по  поводу  ее
неистолкованного сновидения  о "любовных  услугах". Так  что проблема еще не
решена, и возможно, что при дальнейшем изучении злого в сновидении мы придем
к другому суждению и к другой оценке человеческой природы.
     В  результате  исследования  мы  приходим  к двум  положениям, которые,
однако,  ведут  за  собой  лишь новые загадки,  новые  сомнения.  Во-первых,
регрессия работы сновидения не только формальна, но  и  материальна.  Она не
только  переводит в  примитивную  форму  выражения наши мысли,  но  и  вновь
оживляет  все  характерные черты нашей  примитивной душевной жизни,  прежнее
всемогущество Я,  первоначальные проявления сексуальной  жизни, даже древнее
достояние нашего интеллекта, если  символическое отношение можно признать за
таковое. И во-вторых, все это давнее инфантильное, что когда-то самодержавно
господствовало,   мы    должны   теперь   причислить   к   бессознательному,
представления  о котором теперь меняются и  расширяются.  Бессознательное --
это  не  только название  временно скрытого,  бессознательное --  это особая
душевная  область  со своими  собственными желаниями,  собственным  способом
выражения  и  свойственными  ему душевными  механизмами,  которые  иначе  не
действуют.  Но  скрытые  мысли, о  которых  мы  узнали  благодаря толкованию
сновидений, все-таки не из этой области; они, скорее, такие, какими могли бы
быть  и  в  состоянии  бодрствования.  И  все  же  они  бессознательны;  как
разрешается это противоречие?  Мы  начинаем подозревать, что  здесь  следует
произвести подразделение.  Нечто, что происходит из нашей сознательной жизни
и имеет ее признаки -- мы  называем это остатками  дневных  впечатлений,  --
соединяется   для  образования  сновидения  с   чем-то   другим  из  области
бессознательного.   Между  этими  двумя   частями  и  развертывается  работа
сновидения. Влияние остатков дневных впечатлений благодаря присоединяющемуся
бессознательному   является,   по-видимому,   условием  регрессии.   В  этом
заключается самое глубокое понимание сущности сновидения, которого  мы можем
достичь, прежде чем  изучим другие области душевной жизни. Но скоро настанет
время  дать  бессознательному  характеру скрытых  мыслей  сновидения  другое
название с целью отличить их от бессознательного из области инфантильного.
     Мы,  естественно,  можем   также  поставить   вопрос:   что   вынуждает
психическую  деятельность  во время  сна  на такую регрессию? Почему она  не
справляется с нарушающими  сон психическими  раздражениями без  последней? И
если  из-за цензуры сновидения  она  вынуждена  пользоваться  для маскировки
архаичной, теперь непонятной формой выражения, то для чего ей
     служит  возрождение  давних,  теперь  преодоленных  душевных  движений,
желаний  и   характерных  черт,  т.  е.  материальная   регрессия,   которая
присоединяется   к  формальной?   Единственный  удовлетворяющий   нас  ответ
заключался бы в том, что только таким образом может образоваться сновидение,
что иначе  невозможно динамически  снять раздражение во  сне.  Но пока мы не
вправе давать такой ответ.



ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИџ

     Уважаемые  дамы и  господа!  Не  стоит  ли  мне  еще раз  показать  вам
пройденный нами  путь?  Как  мы,  применяя  нашу  технику,  натолкнулись  на
искажение сновидения,  раздумывали сначала, как бы  его обойти,  и  получили
важнейшие сведения о  сущности сновидения из инфантильных сновидений? Как мы
затем, вооруженные результатами этого исследования, занялись непосредственно
искажением сновидения и, надеюсь, шаг за шагом преодолели  его? Но теперь мы
должны признать, что найденное тем и другим путем не совсем совпадает. Перед
нами встает задача сопоставить оба результата и соотнести их между собой.
     С обеих сторон мы пришли к  выводу, что  работа сновидения, в сущности,
состоит  в переводе мыслей в  какое-то  галлюцинаторное переживание. Как это
происходит,  представляется  весьма  загадочным, но  это является  проблемой
общей   психологии,  которая  не  должна  нас  здесь  занимать.  Из  детских
сновидений   мы  узнали,   что  работа  сновидения  стремится  к  устранению
нарушающего  сон  душевного  раздражения при  помощи исполнения желания.  Об
искаженных  сновидениях  мы  не  могли  сказать  ничего  подобного, пока  не
научились их толковать. Но с самого начала мы
     предположили,  что сможем рассматривать искаженные сновидения с тех  же
позиций,  что и инфантильные. Первым  же подтверждением  этого предположения
стало сделанное  нами  открытие,  что,  собственно  говоря,  все  сновидения
являются детскими  сновидениями, работают  с детским  материалом, с детскими
душевными движениями  и при  помощи  детских  механизмов.  Считая  искажение
сновидения  снятым, мы должны  приступить к исследованию того, может ли быть
распространено положение об исполнении желания на искаженные сновидения.
     Недавно  мы  подвергли толкованию ряд сновидений, но совсем упустили из
виду  исполнение   желания.   Убежден,  что  при  этом  у  вас  неоднократно
напрашивался вопрос: куда же  делось  исполнение желания,  которое,  видимо,
является  целью сновидения? Это важный вопрос, именно его  и  стали задавать
наши  доморощенные   критики.   Как   вы   знаете,   человечество   обладает
инстинктивной оборонительной реакцией  на  интеллектуальные  новшества.1 Она
выражается  в  том,  что  такое  новшество  сразу  же  низводится  до  самой
незначительной величины, по возможности сводится  к  лозунгу.  Этим лозунгом
для  новой  теории сновидения  стало  исполнение  желания.  Дилетант  задает
вопрос: где же исполнение желания?  Сразу же после того как он  услышал, что
сновидение  должно  быть  исполнением  желания,  он,  задавая  этот  вопрос,
отвечает на
     ----------------------------------------
     1  Утверждение,  будто  человечеству  присущ   инстинкт   сопротивления
интеллектуальным новшествам, отражает общую ориентацию Фрейда  на объяснение
биологическими  причинами  явлений, имеющих социальную  природу. Инстинкт --
биологическая сила, врожденная реакция. Между тем  отношение к  новым идеям,
их  принятие  или сопротивление им определяются не  врожденными факторами, а
социокультурным контекстом  и ролью, которую играют в нем отдельные личности
и их группы.
     него  отрицательно.  Ему  сразу  же  приходят  в голову  многочисленные
собственные сновидения, с которыми было связано неприятное чувство вплоть до
гнетущего  страха,  так  что  данное  утверждение  психоаналитической теории
сновидения  кажется ему  совершенно невероятным.  Нам нетрудно ответить ему,
что при искаженных сновидениях исполнение желания не может быть очевидным, а
его необходимо поискать, так что без толкования сновидения указать  на  него
нельзя.   Мы   также  знаем,  что  желания  этих  искаженных  сновидений  --
запрещенные, отвергнутые  цензурой желания, существование которых как  раз и
стало  причиной   искажения,   мотивом   для   вмешательства   цензуры.   Но
критику-дилетанту  трудно  доказать,  что  до  толкования сновидения  нельзя
спрашивать об исполнении его  желания. Однако он об этом постоянно забывает.
Его отрицательная позиция по отношению к теории исполнения желания является,
собственно,  не чем  иным, как  следствием цензуры  сновидения, замещением и
результатом отрицания этих прошедших цензуру желаний сновидения.
     Разумеется, и  у нас возникает потребность найти  объяснение  тому, что
есть  много мучительных  и, в частности,  страшных сновидений.  При  этом мы
впервые сталкиваемся с проблемой аффектов  в сновидении, которая заслуживает
изучения  сама по себе,  но,  к  сожалению, мы  не можем ею  заняться.  Если
сновидение является исполнением  желания, то во  сне  невозможны мучительные
ощущения, в этом критики-дилетанты, по-видимому,  правы. Но нужно принять во
внимание три вида осложнений, о которых они не подумали.
     Во-первых,  может  быть,  что  работе  сновидения  не   вполне  удалось
осуществить  исполнение желания, так  что часть  мучительного аффекта мыслей
сновидения остается в явном сновидении. Тогда анализ должен
     был  бы  показать,  что  эти мысли  были  еще  более мучительными,  чем
получившееся из них сновидение. Каждый раз это  и удается доказать. Тогда мы
соглашаемся,  что  работа  сновидения  не достигла  своей цели,  так  же как
сновидение, в котором пьешь под влиянием жажды, мало достигает  цели утолить
жажду.  Ее  продолжаешь испытывать,  и  нужно  проснуться, чтобы  попить.  И
все-таки это было настоящее сновидение, в его сущности ничего не изменилось.
Мы  должны сказать:  Ut  desint  vires, taьmen  est laudanda  voluntas.*  По
крайней  мере, заслуживает похвалы  ясно  выраженное намерение. Такие случаи
неудачи нередки. Этому содействует то, что работе сновидения намного труднее
изменить  в  нужном смысле аффекты,  чем  содержание;  аффекты иногда  очень
устойчивы. Вот и получается,  что  работа  сновидения превратила мучительное
содержание мыслей сновидения в исполнение какого-то желания, в то время  как
мучительный  аффект прорывается в еще неизмененном виде. В таких сновидениях
аффект совершенно не соответствует содержанию, и наши критики могут сказать,
что  сновидение  настолько далеко  от  исполнения  желания, что  в  нем даже
безобидное содержание  может ощущаться как мучительное.  На  это  неразумное
замечание  мы  ответим, что  именно в  таких  сновидениях  стремление работы
сновидения  исполнить  желание  вследствие его [стремления]  изолированности
проявляется яснее всего.  Ошибка происходит  от того, что  тот, кто не знает
неврозов,  представляет  себе  связь между  содержанием  и аффектом  слишком
тесной и поэтому не может понять, что содержание может меняться,  не изменяя
относящееся к нему аффективное проявление.
     ----------------------------------------
     *  Пусть недостало сил, похвалы достойно усердие (Публий Овидий Назон).
-- Прим. ред. перевода.
     Второй,  гораздо  более  важный   и  глубокий  момент,  который   также
недооценивается дилетантом,  следующий.  Исполнение желания, конечно, должно
было бы доставить наслаждение, но, спрашивается, кому? Разумеется, тому, кто
имеет  желание. Но о видевшем  сон  нам  известно, что  он относится к своим
желаниям совершенно  особо.  Он  отвергает  их,  подвергает  цензуре,  одним
словом, не терпит их. Таким  образом,  их исполнение  может доставить ему не
наслаждение, а только противоположное  чувство. Далее опыт  показывает,  что
это  противоположное  чувство, которое  следует  еще объяснить,  выступает в
форме страха. Видевшего сон в отношении к его желаниям во сне можно сравнить
только с  существом,  состоящим из двух лиц, очень тесно связанных,  однако,
между собой. Взамен дальнейших рассуждений предлагаю вам послушать известную
сказку,  в  которой вы  найдете те же  отношения. Добрая фея обещает  бедной
супружеской  паре, мужу  и  жене, исполнение  их  первых трех  желаний.  Они
счастливы  и  собираются  тщательно   выбрать  эти  три   желания.  Но  жена
соблазняется запахом  жареных  сосисок из соседней хижины и желает  получить
пару  таких сосисок.  Через мгновение  они  уже здесь  --  и  первое желание
исполнено.  Тогда  муж  сердится и  в горькой  обиде желает,  чтобы  сосиски
повисли у жены на носу. Это тоже исполняется, и  сосиски нельзя удалить с их
нового места пребывания -- вот исполнилось  и второе желание, но уже желание
мужа;  жене  исполнение  этого  желания  очень  неприятно.  Вы  знаете,  что
происходит  дальше  в сказке. Так  как  оба, в сущности, составляют все-таки
одно,  мужа и  жену, то третье  желание  заключается  в  том,  чтобы сосиски
оставили нос жены. Мы можем  использовать  эту сказку еще много раз в другой
связи;  здесь  она служит только иллюстрацией того,  что  исполнение желания
одного может вызвать  неприятное  чувство  у  другого, если оба не  согласны
между собой.
     Теперь  нам будет  нетрудно еще лучше понять  страшные  сновидения.  Мы
только   привлечем   еще   одно  наблюдение  и   тогда   решимся   высказать
предположение, в защиту которого можно  привести  много доводов.  Наблюдение
состоит  в  том, что страшные сновидения  часто имеют содержание, совершенно
свободное от искажения, так сказать, избежавшее цензуры. Страшное сновидение
часто является неприкрытым исполнением желания, естественно, не приятного, а
отвергаемого  желания.  Вместо  цензуры  появляется  страх.  Если о  детском
сновидении можно сказать, что оно является исполнением дозволенного желания,
об обыкновенном искаженном  сновидении -- что оно замаскированное исполнение
вытесненного желания, то для страшного  сновидения подходит  только формула,
что оно  представляет  собой  неприкрытое  исполнение  вытесненного желания.
Страх является признаком того,  что  вытесненное желание  оказалось  сильнее
цензуры, что,  несмотря на нее, оно все-таки пробилось к исполнению или было
готово пробиться. Мы понимаем,  что то, что для  него  является  исполнением
желания, для  нас, поскольку мы  находимся на  стороне  цензуры  сновидения,
может быть  только поводом  для мучительных ощущений и отпора.  Появляющийся
при этом в сновидении страх, если хотите, есть страх перед силой этих обычно
сдерживаемых  желаний. Почему  этот отпор проявляется в форме страха, нельзя
понять,  изучая только сновидения;  очевидно,  нужно изучать страх по другим
источникам.
     Все,  что  справедливо  для неискаженных страшных сновидений,  мы можем
предположить  также  для  таких  сновидений,  которые  претерпели  частичное
искажение, и для прочих неприятных сновидений, мучительные ощущения которых,
вероятно,  близки к страху. Страшное сновидение обычно ведет к  пробуждению;
мы   имеем   обыкновение  прерывать  сон,  прежде  чем  вытесненное  желание
сновидения  пробьется через цензуру  к  своему  полному исполнению.  В  этом
случае результат сновидения оказывается негативным, но его сущность от этого
не меняется. Мы сравнивали сновидение с ночным сторожем, охраняющим наш сон,
чтобы ему не помешали. И ночной сторож попадает в такое положение,  когда он
будит  спящих, а именно тогда,  когда чувствует себя слишком  слабым,  чтобы
устранить помеху  или опасность.  И все-таки  нам  иногда удается продолжать
спать,  даже  если сновидение  становится тревожным  и начинает  зарождаться
страх. Мы говорим себе во сне: ведь это только сон -- и продолжаем спать.
     Когда же случается так,  что желание сновидения оказывается в состоянии
преодолеть  цензуру?  Условие  для этого  может  возникнуть  как  со стороны
желания сновидения, так и со стороны цензуры. По непонятным причинам желание
может  стать иной  раз чересчур сильным: но у нас  складывается впечатление,
что чаще вина за это смещение  соотношения  действующих сил лежит на цензуре
сновидения. Мы уже  знаем, что цензура работает в каждом отдельном  случае с
разной  интенсивностью,  к  каждому элементу  относится  с  разной  степенью
строгости; здесь нам хотелось  бы высказать еще одно предположение, что  она
вообще весьма вариабельна и  не всегда одинаково строга к одному  и  тому же
неприличному  элементу.  Если  случится  так,  что  она  на какой-то  момент
почувствует себя бессильной перед каким-либо желанием сновидения, угрожающим
захватить  ее  врасплох, то  вместо  искажения  она  прибегает  к последнему
оставшемуся  ей  средству  --  отказаться  от  состояния  сна  под  влиянием
нарастающего страха.
     При этом нам бросается в глаза, что мы ведь вообще не знаем, почему эти
скверные, отвергнутые желания дают о себе знать именно в ночное время, чтобы
     нарушить  наш сон.  Ответ может дать только  предположение, учитывающее
природу состояния сна. Днем на эти желания тяжело  давит цензура, не  дающая
им, как  правило, возможности проявиться в каком-то действии. В ночное время
эта цензура,  вероятно, как все другие интересы  душевной жизни, сводится  к
единственному  желанию спать или  же, по крайней  мере, сильно  ослабляется.
Этому ослаблению цензуры в ночное время запретные желания и обязаны тем, что
могут  снова  оживать. Есть нервные больные, страдающие бессонницей, которые
признавались нам,  что сначала они сами  хотели  своей  бессонницы.  Они  не
решались уснуть, потому  что  боялись своих сновидений,  т.  е.  последствий
этого  ослабления цензуры. Вы, правда, легко заметите, что  эту приостановку
деятельности цензуры все же не следует оценивать как большую неосторожность.
Состояние сна лишает нас способности двигаться; наши дурные намерения,  если
они и  начинают  шевелиться, не могут  привести  ни  к  чему  иному,  как  к
практически  безвредному  сновидению,  и  на  это  успокоительное  состояние
указывает в  высшей степени благоразумное  замечание  спящего,  относящееся,
правда,  к ночи, но  не  к  жизни  во  сне:  ведь  это только  сон,  поэтому
предоставим ему свободу действия и будем продолжать спать.
     Если, в-третьих, вы вспомните  о том, что мы  представили видевшего сон
борющимся  со  своими  желаниями, состоящим  из двух отдельных,  но каким-то
образом очень  тесно связанных лиц, то  признаете и другую возможность:  как
благодаря исполнению желания может  осуществиться то,  что в высшей  степени
неприятно, -- а именно наказание. Здесь нам опять может помочь сказка о трех
желаниях: жареные сосиски на тарелке были прямым исполнением желания первого
лица, жены; сосиски на  ее носу были исполнением желания второго лица, мужа,
но одновременно и наказанием за глупое желание жены. При неврозах мы находим
затем мотивацию третьего желания, которое еще осталось в сказке. В  душевной
жизни человека  много таких наказуемых  тенденций;  они  очень сильны,  и их
можно  считать ответственными  за  некоторую  часть  мучительных сновидений.
Теперь  вы,  может  быть,  скажете,  что  при  этих  условиях  от  хваленого
исполнения желания остается немногое. Но при более пристальном  рассмотрении
придете к заключению, что не правы. По сравнению с более поздними указаниями
на  многообразие того, чем могло бы быть сновидение,  --  а по мнению многих
авторов, чем оно и является на самом деле, -- представление о сновидении как
исполнении  желания  --   переживании  страха  --  исполнении  наказания  --
оказывается  все-таки весьма ограниченным.  К этому нужно прибавить  то, что
страх   есть  прямая  противоположность  желания,  что  противоположности  в
ассоциации особенно близки друг другу, а  в бессознательном,  как мы узнали,
совпадают,  далее  то, что  наказание тоже является исполнением  желания, но
другого -- цензурир