мог это  знать.  У  него  были  книги
нашего издательства, и он мог видеть аннотации новых публикаций на обложках.
Это нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем
ни  к  какому  решению.  К  сожалению,  мое  наблюдение  страдает   тем   же
недостатком, как и многие ему подобные. Оно было слишком поздно  записано  и
обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и  не  мог
расспросить его о подробностях.
   Но вернемся к первому случаю, который, даже  взятый  в  отдельности,  как
будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П. знать, что доктор
Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще  знать  о  его
существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению всецело
отрицать оба предположения.  Мне  видится  все  же  путь,  который  ведет  к
частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что  жду  врача
из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного  потопа.
Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до  своего  прибытия  д-р
Форсайт договаривался со мной об этом в письмах.  Я  даже  мог  назвать  его
фамилию, хотя это кажется мне весьма маловероятным.  Для  выяснения  другого
значения этой
   [328]
   фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу  с  упоминанием  этой
фамилии, от которой у меня должно было бы кое-что остаться в памяти. Все  же
это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что "господин
фон Форзихт" мог произвести на меня впечатление чуда во время  аналитической
беседы. Если считать себя скептиком, то весьма  последовательно  сомневаться
время от времени и в своем скепсисе.  Может  быть,  и  у  меня  есть  тайная
склонность к чудесному, которая так способствует созданию оккультных фактов.
   Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще другой,  самый
трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о  существовании  некоего
д-ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, тогда как объяснить,  что  он
так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и  непосредственно  после
его первого визита? Можно сказать,  что  это  случайность,  т.  е.  оставить
необъясненным, но я подробно обсудил те две фантазии  П.  именно  для  того,
чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что  он  действительно  был
занят ревнивыми мыслями о людях, которые посещают меня и которых я  посещаю;
или  можно  попытаться  предположить,  чтобы  не  упустить   самую   крайнюю
возможность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я, правда, ничего
не знал, сделав из него свое заключение. Или  господин  П.,  который  пришел
ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина, встретил его  где-то
на общем пути, узнал по  типично  английской  внешности  и,  имея  постоянно
установку на свое ревнивое ожидание, подумал: "Вот  это  -  д-р  Форсайт,  с
прибытием которого моим занятиям анализом наступит  конец.  И  вероятно,  он
сейчас как раз идет от профессора".  Пойти  дальше  этих  рационалистических
предположений я не могу. Опять поп
   [329]
   liquet,* но  я  должен  признать,  что,  по-моему,  чаша  весов  и  здесь
склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно, я не единственный,
кому  доводилось  переживать  такие  "оккультные"  случаи  в   аналитической
ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные наблюдения и изучала их
обусловленность отношениями перенесения между пациентом и аналитиком.
   Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на  эту  проблему:
убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно, вы  скажете  себе:
это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно  проработавший  в
качестве естествоиспытателя, с возрастом становится слабоумным,  набожным  и
легковерным. Я знаю несколько великих имен, принадлежащих  к  их  числу,  но
меня не следует причислять к ним. Набожным я,  по  крайней  мере,  не  стал,
надеюсь, что и легковерным тоже. Только если человек всю свою жизнь сгибался
для того, чтобы  избегать  болезненного  столкновения  с  фактами,  то  и  в
старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами. Вам было
бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма  и  показал
себя непримиримым, отклоняя все оккультное.  Но  я  не  способен  добиваться
благосклонности, я предлагаю вам отнестись более  дружелюбно  к  объективной
возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.
   Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку
к ним можно приблизиться со стороны психоанализа.  Когда  более  десяти  лет
тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх перед
угрозой  нашему  научному  мировоззрению,  которое  в  случае  подтверждения
элементов     оккультизма     должно     было     бы     уступить      место
спи---------------------------------------* "Не ясно" -  слова,  с  которыми
древнеримский судья воздерживался от суждения. - Прим. ред. перевода.
   [330]
   ритизму и мистике. Сегодня я думаю по-другому; я полагаю, что  о  большом
доверии к науке отнюдь не  свидетельствует  неверие  в  то,  что  она  может
воспринять и переработать  то,  что  окажется  действительным  в  оккультных
утверждениях. Что же касается, в  частности,  передачи  мыслей,  то  она-то,
кажется, как раз и благоприятствует распространению  научного  -  противники
скажут  механистического  -  образа  мышления  на  столь  трудно  постижимую
духовную  область.  Ведь  телепатический  процесс,  должно  быть,  в  том  и
заключается,  что  какой-то   психический   акт   одного   лица   возбуждает
тождественный психический акт у другого лица. То,  что  лежит  между  обоими
психическими актами, легко может быть  физическим  процессом,  в  который  с
одного  конца  переходит  психическое  и  который  на  другом  конце   опять
переводится в такое же психическое.  Аналогия  с  другими  переходами,  как,
например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной. А
представьте, если  бы  можно  было  овладеть  этим  физическим  эквивалентом
психического  акта!  Хочу  сказать,  что,  включив   бессознательное   между
физическим и тем, что  до  сих  пор  называлось  "психическим",  психоанализ
подготовил почву для предположения таких процессов, как телепатия.  Привыкни
мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы  сможем  сделать  много,  по
крайней мере в воображении. Ведь, как известно,  нет  сведений  о  том,  как
осуществляется общая  воля  в  больших  колониях  насекомых.  Возможно,  это
происходит   путем   подобной   прямой   психической   передачи.   Возникает
предположение, что это первоначальный, архаический путь  коммуникации  между
отдельными  существами,  который  в  процессе   филогенетического   развития
вытесняется лучшим средством сообщения  при  помощи  знаков,  воспринимаемых
органами чувств. Но более
   [331]
   древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем  плане,  выступая
на первый план при определенных условиях, например в  страстно  возбужденных
массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных  загадок,  но  пугаться
этого нет причин.
   Если телепатия существует  как  реальный  процесс,  то,  несмотря  на  ее
трудную  доказуемость,  можно  предположить,  что  она   является   довольно
распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если  бы  мы
обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут-то и вспомнишь о
часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя они
их им и не сообщали, - полная аналогия и, быть может, источник веры взрослых
во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама,  Дороти  Берлингем,
сообщила в своей работе  "Анализ  ребенка  и  мать"  (1932)  о  наблюдениях,
которые, если они подтвердятся, должны положить конец  остаткам  сомнений  в
реальности передачи мыслей. Использовав нередкую теперь ситуацию, когда мать
и ребенок одновременно проходят аналитические  занятия,  она  рассказала  об
одном из странных случаев,  происшедших  с  ней:  однажды  на  аналитическом
занятии мать рассказала о золотой вещице, игравшей определенную роль в одной
из ее детских сцен.  Сразу  после  этого,  когда  она  вернулась  домой,  ее
маленький (около 10 лет) мальчик пришел к ней в комнату и принес ее  золотую
вещицу, которую она хранила для него. Она спросила его удивленно, откуда  он
ее взял. Он получил ее в подарок ко  дню  рождения,  но  день  рождения  был
несколько месяцев тому назад, и не было никаких причин  того,  чтобы  именно
сейчас  ребенок  вспомнил  об  этой  золотой  вещице.  Мать   рассказала   о
случившемся женщине-аналитику и попросила ее узнать о причине его  действия.
Но анализ, прове[332]
   денный с ребенком, не дал  никакого  разъяснения,  в  тот  день  действие
ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько недель  спустя  мать
сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание,  о  чем  ее
попросили. Тут появился мальчик и попросил  золотую  вещицу  обратно,  чтобы
взять ее с собой на аналитическую беседу и показать там. Анализ опять не дал
никакого объяснения этому желанию.
   Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.



   [333]

   ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

   Разделение психической личности

   Уважаемые дамы и господа! Я знаю, что в своих взаимоотношениях  с  лицами
или вещами вы сами определяете, что является исходным пунктом. Так было и  с
психоанализом: для развития, которое он получил,  для  отклика,  который  он
нашел, было небезразлично, что начал он с работы над симптомом, самым чуждым
для Я элементом, который имеется в душе. Симптом происходит от вытесненного,
являясь одновременно его представителем перед Я, но вытесненное для Я -  это
чужая страна, внутренняя заграница, так же как реальность - разрешите  такое
необычное  выражение  -  заграница  внешняя.  От  симптома  путь   лежал   к
бессознательному, к жизни влечений, к сексуальности, и это было время, когда
против психоанализа выдвигались глубокомысленные возражения, что  человек  -
существо не только сексуальное, он знаком и с  более  благородными  и  более
высокими порывами. Можно было бы добавить, что, вдохновленный сознанием этих
высоких порывов, он нередко позволяет себе несуразные мысли и  игнорирование
фактов.
   Вам лучше знать, что с самого начала у нас считалось: человек страдает от
конфликта между требованиями жизни влечений и сопротивлением, которое
   [334]
   поднимается в нем против них,  и  мы  ни  на  миг  не  забывали  об  этой
сопротивляющейся,  отклоняющей,  вытесняющей  инстанции,  которая,  как   мы
полагали,  обладает  своими  особыми  силами,  стремлениями  Я,  и   которая
совпадает с Я популярной психологии. Только ведь при  всех  трудных  успехах
научной работы и психоанализу не под  силу  было  одновременно  изучать  все
области и высказывать суждение сразу по всем проблемам. Наконец, дело  дошло
до того, что мы смогли направить свое внимание с вытесненного на вытесняющее
и встали перед этим Я, казавшимся таким само собой разумеющимся,  в  твердой
уверенности и здесь встретить вещи, к которым мы могли быть не подготовлены;
однако было нелегко найти первый подход. Вот об этом-то  я  и  хочу  с  вами
сегодня побеседовать!
   Предполагаю, однако, что это мое изложение психологии  Я  подействует  на
вас  иначе,  чем   введение   в   психическую   преисподнюю,   которое   ему
предшествовало. Почему это так, с точностью сказать не  могу.  Как  казалось
мне сначала, вы подумаете,  что  ранее  я  сообщал  вам  факты,  пусть  даже
непривычные и своеобразные, тогда как  теперь  вы  услышите  преимущественно
мнения, т. е. умозрительные рассуждения. Но это не так; получше все взвесив,
я должен сказать,  что  удельный  вес  мыслительной  обработки  фактического
материала в нашей психологии Я ненамного больше, чем в психологии  неврозов.
Другие обоснования своего  предположения  я  тоже  вынужден  был  отбросить;
теперь я считаю,  что  каким-то  образом  это  кроется  в  характере  самого
материала и в непривычности нашего обращения с ним. Все же  я  не  удивлюсь,
если в своем суждении вы проявите еще больше  сдержанности  и  осторожности,
чем до сих пор.
   Ситуация, в которой мы  находимся  в  начале  нашего  исследования,  сама
должна указать нам путь.
   [335]
   Мы хотим сделать предметом этого исследования Я,  наше  наисобственнейшее
Я. Но возможно ли это? Ведь Я является самым подлинным субъектом, как же оно
может стать объектом? И все-таки, несомненно, это возможно.  Я  может  взять
себя в качество объекта,  обращаться  с  собой,  как  с  прочими  объектами,
наблюдать себя, критиковать и бог знает что еще с самим  собой  делать.  При
этом одна часть Я противопоставляет себя остальному Я. Итак,  Я  расчленимо,
оно расчленяется в некоторых своих функциях,  по  крайней  мере,  на  время.
Части могут затем снова объединиться. Само по себе это  не  ново,  возможно,
непривычный взгляд на общеизвестные вещи.  С  другой  стороны,  нам  знакома
точка зрения, что патология  своими  преувеличениями  и  огрублениями  может
обратить  наше  внимание  на  нормальные  отношения,   которые   без   этого
ускользнули бы от нас. Там, где она обнаруживает слом и срыв,  в  нормальном
состоянии может иметь место расчленение. Если мы бросим кристалл  на  землю,
он разобьется, но не произвольно, а распадется по направлениям своих  трещин
на куски, грани которых, хотя и невидимо, все-таки предопределены структурой
кристалла. Такими растрескавшимися  и  расколовшимися  структурами  являются
душевнобольные. И мы не можем  им  отказать  в  чем-то  вроде  почтительного
страха,  который  испытывали  древние   народы   перед   сумасшедшими.   Они
отвернулись от внешней реальности, но именно  поэтому  они  больше  знают  о
внутренней, психической реальности и могут нам кое-что выдать, что  было  бы
нам иначе недоступно. Об одной группе таких  больных  мы  говорим,  что  они
страдают бредом наблюдения (Beobachtungswahn).* Они жалуются нам,
   ---------------------------------------*  В   советской   психиатрической
литературе рассматривается как один  из  вариантов  бреда  преследования.  -
Прим.. ред. перев.
   [336]
   что постоянно и  вплоть  до  самых  интимных  отправлений  находятся  под
удручающим  наблюдением  неизвестных  сил,  вероятно,  все-таки  лиц,  и   в
галлюцинациях слышат, как эти лица объявляют о результатах своих наблюдений:
"Сейчас он хочет сказать это, вот он одевается, чтобы выйти, и т.  д.".  Это
наблюдение - еще не то же самое, что преследование, но близко  к  нему,  оно
предполагает, что  больному  не  доверяют,  ждут,  как  бы  застать  его  за
запретными действиями, за которые его должны наказать. Что было бы, если  бы
эти сумасшедшие были правы, если бы у нас у всех была  такая  наблюдающая  и
угрожающая наказанием инстанция в Я, которая у них лишь резко отделена от  Я
и по ошибке смещена во внешнюю реальность?
   Не знаю, произойдет ли с вами то же, что и со мной. Но с тех пор, как под
сильным впечатлением этой картины болезни мною овладела идея, что  отделение
наблюдающей инстанции от остального Я может быть в структуре Я  закономерной
чертой, она меня не оставляет, и я вынужден был заняться изучением и  других
характерных  особенностей  и  отношений  этой   отделенной   таким   образом
инстанции. Вскоре был сделан следующий шаг. Уже содержание бреда  наблюдения
намекает на то, что наблюдение является лишь подготовкой к суду и наказанию,
и, таким образом, мы узнаем, что  у  этой  инстанции  есть  другая  функция,
которую мы называем своей совестью. Вряд ли в нас найдется что-либо  другое,
что мы бы так постоянно отделяли от своего Я и так  легко  противопоставляли
ему, как совесть. Я чувствую склонность  что-то  сделать,  что  обещает  мне
наслаждение, но отказываюсь от этого на  основании  того,  что  совесть  мне
этого не позволяет. Или, поддавшись чрезмерному желанию наслаждения, я делаю
что-то, против чего поднимается голос совести, и после проступка моя совесть
нака[337]
   зывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за  него.  Я  мог  бы
сказать просто, что особая инстанция,  которую  я  начинаю  различать  в  Я,
является совестью,  но  более  осторожным  было  бы  считать  эту  инстанцию
самостоятельной и предположить, что совесть является одной из ее функций,  а
самонаблюдение, необходимое как предпосылка судебной  деятельности  совести,
является  другой  ее  функцией.  А  так   как,   признавая   самостоятельное
существование какой-либо вещи, нужно дать ей имя, я буду отныне называть эту
инстанцию в Я "Сверх-Я".
   А теперь жду от  вас  иронического  вопроса:  не  сводится  ли  эта  ваша
психология Я вообще к тому,  чтобы  буквально  понимать  общеупотребительные
абстракции, превращая их из понятий в предметы, многого не  выигрывая  этим?
Отвечу: в психологии Я трудно  будет  избежать  общеизвестного,  здесь  речь
будет идти скорее о новых точках  зрения  и  систематизациях,  чем  о  новых
открытиях. Так что  оставайтесь  пока  при  своем  уничтожающем  критическом
мнении и  подождите  дальнейших  рассуждений.  Факты  патологии  дают  нашим
исследованиям фон, который вы напрасно искали бы  в  популярной  психологии.
Далее. Едва мы  примирились  с  идеей  такого  Сверх-Я,  которое  пользуется
известной самостоятельностью, преследует собственные  намерения  и  в  своем
обладании энергией независимо от Я, как перед нами неизбежно встает  картина
болезни,  в  которой  со  всей  ясностью  обнаруживается   строгость,   даже
жестокость этой инстанции  и  изменения  ее  отношения  Я.  Я  имею  в  виду
состояние меланхолии, вернее, приступа  меланхолии,  о  котором  и  вы  тоже
достаточно много слышали, даже если вы не  психиатры.  При  этом  недуге,  о
причинах и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой  чертой
является способ обращения Сверх-Я - про себя
   [338]
   вы можете сказать: совести - с Я. В то время как  меланхолик  в  здоровом
состоянии может быть более или менее строг  к  себе,  как  любой  другой,  в
приступе  меланхолии  Сверх-Я  становится  сверхстрогим,  ругает,   унижает,
истязает бедное Я, заставляет его ожидать самых строгих наказаний,  упрекает
его за давно содеянное, которое в свое время воспринималось легко, как будто
оно все это время собирало обвинения и только  выжидало  своего  теперешнего
прилива сил, чтобы выступить с ними и вынести  приговор  на  основании  этих
обвинений.  Сверх-Я  предъявляет  самые  строгие  моральные   требования   к
отданному в его распоряжение беспомощному Я, оно вообще  представляет  собой
требования морали, и мы сразу понимаем, что наше моральное чувство вины есть
выражение напряжения между Я и Сверх-Я. Это весьма примечательный  результат
наблюдения: мораль, данная нам якобы от  бога  и  пустившая  столь  глубокие
корни, выступает [у таких пациентов] как периодическое явление.  Потому  что
через определенное количество месяцев  все  моральное  наваждение  проходит,
критика  Сверх-Я  умолкает,  Я  реабилитируется  и  вновь  пользуется  всеми
человеческими правами вплоть до следующего приступа. Правда,  при  некоторых
формах  заболевания  в  промежутках  происходит  нечто  противоположное:   Я
находится в состоянии  блаженного  опьянения,  оно  торжествует,  как  будто
Сверх-Я утратило всякую  силу  и  слилось  с  Я,  и  это  ставшее  свободным
маниакальное Я позволяет себе действительно безудержное удовлетворение  всех
своих прихотей. Процессы, полные нерешенных загадок!
   Вы ждете, конечно, больше, чем простой иллюстрации, услышав от меня,  что
мы кое-что знаем об образовании Сверх-Я,  т.  е.  о  возникновении  совести.
Основываясь на известном высказывании Канта, срав[339]
   нившего нашу совесть со звездным небом, набожный человек мог бы, пожалуй,
почувствовать искушение  почесть  оба  их  за  прекрасные  создания  творца