ожет оказывать  прежде
всего сама личность, тогда  как идея играет подчиненную роль. Зато у нас нет
никаких  сомнений,  почему вообще  появляются  великие  люди. Мы  знаем, что
огромное   большинство  человечества  испытывает  сильнейшую  потребность  в
авторитете,  которому можно было бы подчиняться, который бы господствовал  и
порой даже  угнетал своих последователей.  Психология индивидуума объясняет,
откуда берется  эта  потребность масс.  Это не  что  иное, как потребность в
отце, которая живет в каждом из нас с детства, в том самом Отце, победой над
которым  похваляются герои  мифов. И  теперь мы начинаем  понимать, что  все
черты, в которые мы приодеваем великого человека, это черты отца, что в этом
сходстве и  состоит  суть великого человека. Решительность мысли, сила воли,
мощность деяний - все это черты отцовского облика; но превыше всего - вера в
себя и независимость  духа, та  божественная уверенность великого человека в
правильности своих действий, которая порой может переходить в безоглядность.
Им нельзя не  восхищаться, ему нельзя не верить, но невозможно избавиться  и
от  страха перед ним. Нам  следовало искать ключик в самом  слове: кто  еще,
кроме отца, может быть "великим" для ребенка?

     Вне сомнения,  Моисей, снизошедший до несчастных еврейских рабов, чтобы
сказать  им,  что  они -  его возлюбленные  дети,  был  для  них  гигантской
отцовской  фигурой.  И  не менее  величественной должна  была показаться  им
концепция  единственного,   вечного,  всемогущего  Бога,  который   счел  их
достойными завета с Ним и обещал заботиться о них, если они будут блюсти Ему
верность. Возможно, им было нелегко отделить образ этого  человека Моисея от
образа  его Бога,  и в этом они были инстинктивно правы, потому  что  Моисей
наверняка воплотил в образе своего Бога некоторые собственные черты, - вроде
вспыльчивости и неумолимости.

     Но  если,  с  одной  стороны,  фигура  великого   человека  выросла  до
божественной, то, с другой,  самое время  напомнить, что и отец когда-то был
ребенком.  Великая  религиозная  идея,  которую  провозглашал  этот  человек
Моисей, как я  уже отмечал, не принадлежала ему;  он заимствовал ее у своего
царя  Эхнатона. А  сам  Эхнатон -  величие которого  как  основателя религии
доказано вне  всяких сомнений  -  возможно, следовал откровениям,  которые -
через его мать или другими путями  - пришли к нему с Ближнего  или Дальнего.
Востока.

     У  нас нет возможности проследить  эту  нить еще  дальше. Но если  наши
рассуждения до  сих пор шли  правильным  путем, то это  означает,  что  идея
монотеизма, наподобие бумеранга, вернулась  в  страну  своего происхождения.
Представляется бесплодным гадать, каковы заслуги того или иного  индивидуума
в развитии этой  идеи. Несомненно, в  этом развитии приняли участие и в него
внесли свой вклад  многие люди. С  другой стороны,  было бы ошибкой прервать
причинную  цепь  на  Моисее и  пренебречь  тем, что сделали  его  преемники,
еврейские пророки. Монотеизм  не  укоренился  в Египте. Та же  неудача могла
повториться в Израиле, когда народ повернулся  к  Ягве, отбросив  навязанную
ему неудобную, претенциозную религию. Однако в еврейской массе  раз за разом
появлялись  люди,  которые  заново  расцвечивали  живыми красками  поблекшую
традицию,  заново  возрождали  память  о  Моисее  и  его  требованиях  и  не
успокаивались, пока не отвоевывали утраченные было  позиции. Благодаря этому
непрестанному многовековому усилию и - не в последнюю очередь - двум великим
реформам,  до и  после вавилонского  пленения,  в конце концов,  и произошло
обратное  превращение  народного  божества  Ягве  в  того  Бога,  поклонение
которому Моисей  некогда  навязал евреям.  Эта способность коллектива, позже
ставшего еврейским народом, выдвинуть из  своей среды  столь  многих  людей,
готовых  взять  на себя  ношу  моисеевой религии  в  обмен  за  убеждение  в
избранности своего  народа, несомненно, является свидетельством некой особой
психологической структуры.

     4. Прогресс духовности;

     Чтобы оказать  длительное  психологическое!  воздействие  на коллектив,
недостаточно убедить  людей,  что  они специально избраны Богом, - нужно эту
избранность подтвердить. В религии  Моисея таким  подтверждением был  Исход;
Бог - или Моисей от Его имени - не уставал напоминать об этом доказательстве
Своей  благосклонности. Чтобы сохранить  его в памяти людей,  был установлен
праздник Пасхи, точнее - прежний праздник был привязан к этому воспоминанию.
Но позднее Исход  стал  уже  далеким прошлым. К этому  времени  знаки Божьей
благосклонности    были    довольно    скудны:    судьба   народа    Израиля
свидетельствовала, скорее, о  Его  неудовольствии. Мы знаем, что примитивные
народы  имеют  обычай  наказывать и даже  свергать своих богов,  если они не
выполняют своей обязанности даровать людям победу, богатство и благополучие.
Во все  века так поступали с  царями; тем  самым подтверждается соответствие
царей и богов,  то есть их древнее  общее происхождение. Современные  народы
тоже имеют  привычку избавляться  от своих правителей, едва  лишь  блеск  их
правления слегка затмевается неудачами, да если они к тому же сопровождаются
потерей земель и  богатств. Почему же парод  Израиля  тем крепче держался за
своего  Бога, чем  хуже  Он с  ним  обращался?  Этот вопрос  мы пока оставим
открытым.

     Задумаемся лучше, дала ли религия  Моисея евреям еще что-нибудь,  кроме
возросшей - благодаря сознанию "избранности" - уверенности в себе. И впрямь,
нетрудно  указать  еще  один элемент.  Новая религия дала евреям также  куда
более грандиозное представление об их Боге, или, выражаясь более осторожно -
идею   более   величественного  Бога.  Каждый,  кто  верил  в  этого   Бога,
соприкасался с Его величием и мог ощущать себя возвышенным. Скажем, гордость
англичанина  за  величие  Британской  империи  коренится в  чувстве  большей
безопасности  и  защиты, которое  он ощущает.  Но  то  же  самое верно  и  в
отношении великого Бога, а поскольку  человек  вряд ли может претендовать на
участие в Божественном управлении миром, то  его гордость за  величие своего
Бога связана, прежде всего, с тем, что этот Бог именно его "выбрал".

     Но  среди  предписаний этого  Бога есть одно, значение  которого  много
больше, чем  представляется  на  первый взгляд.  Это  запрет на изготовление
подобий Бога, который, по сути, означает  приказ поклоняться Богу незримому.
Я  полагаю,  что в этом пункте Моисей  превзошел  в строгости  даже  религию
Атона; его Бог не должен был иметь ни имени, ни облика. Этот запрет поначалу
был, видимо, еще  одной предосторожностью против  магических  ухищрений. Но,
будучи принят,  он неизбежно должен был оказать глубокое  влияние на евреев.
Ибо он означал подчинение  чувственных  ощущений абстрактной  идее; это была
победа  духа  над чувствами,  или,  более  строго, отказ  от  удовлетворения
инстинктивных потребностей  со  всеми  вытекающими  отсюда  психологическими
последствиями.

     Чтобы понять значение этого шага, следует поставить его в ряд с другими
процессами аналогичного характера  в развитии  человеческой культуры.  Самый
ранний  из них  и, возможно, самый важный мы  можем различить лишь в неясных
очертаниях  архаического прошлого.  Только его поразительно  долгое  влияние
заставляет нас заключить, что он действительно имел место. У наших  детей, у
взрослых  невротиков,  у  примитивных  племен  мы  обнаруживаем  психический
феномен, который я называю верой во  "всемогущество мысли", иными  словами -
переоценку того влияния, которое наши  духовные способности - умственные,  в
данном случае  - могут  оказать  на  окружающий мир,  вызывая в нем желаемые
изменения.  Вся  магия, эта  предшественница  науки, в сущности, основана на
таком представлении. Сюда относится вся магия заклинаний, равно как и вера в
могущество, связанное  со  знанием  и  произнесением  некоего  имени.  Можно
предположить, что эта вера во "всемогущество мысли" была выражением чувства,
некогда охватившего человечество, когда оно овладело речью и благодаря этому
вступило  на  путь небывалого взлета интеллектуальных  способностей.  Именно
тогда перед  человечеством  открылась новая  область  "духовного", в которой
решающее  значение  приобрели  концепции,  воспоминания и  умозаключения - в
отличие  от  чисто  физической  активности,  связанной  с  непосредственными
восприятиями органов чувств. Это, несомненно, было одним из важнейших этапов
становления человека.

     Другой процесс,  происходивший уже в более поздние  времена, появляется
перед нами в более ощутимой форме. Под влиянием внешних условий (которые нам
нет  нужды  здесь  прослеживать)  произошла смена  матриархальной  структуры
общества  патриархальной.  Естественно, это  повлекло за собой  революцию  в
существующих   законах.   Отголосок  этой  революции  все  еще   слышится  в
эсхиловской  "Орестее".  Такой  поворот от матери к  отцу -  означал, прежде
всего,  еще одну победу духовного над  чувственным, иными словами - еще один
этап развития культуры. Ведь материнство ощутимо  непосредственно, тогда как
отцовство - это вывод, основанный на умозаключении и предположении.

     В  какой-то  момент  между этими  двумя событиями произошло  еще  одно,
обнаруживающее  тесную  связь  с происхождением религии.  Человек  пришел  к
представлению  о существовании неких  "спиритуальных" сил,  иными словами  -
таких,  которые нельзя  уловить  органами  чувств,  в частности  зрением, но
которые,  тем  не менее,  оказывают несомненное, даже  исключительно сильное
воздействие.  Если верить  показаниям человеческих  языков, первый  духовный
образ  возник благодаря движению воздуха,  ибо само духовное начало получило
свое название от дуновения ветра ("анимус", "спиритус", на иврите - "руах").
Так возникла идея "души" как  некоего духовного стержня личности. Наблюдения
обнаружили  этот "руах" в  человеческом  дыхании,  которое  прекращается  со
смертью; еще и сегодня мы говорим о том, что умирающий  "испустил  последнее
дыхание".  Отныне  перед  человеком открылась  область духов,  и он принялся
поспешно наделять все существующее в природе  той душой, которую обнаружил в
самом себе. Весь мир стал одухотворенным, и наука,  появившаяся много позже,
оказалась перед трудной задачей восстановления первичного состояния вещей  -
так и не покончив с ней по сей день.

     Благодаря  Моисееву  запрету.  Бог   был   поднят  на   высший  уровень
духовности; тем самым был открыт путь к дальнейшим изменениям идеи Божества,
о  которых  я скажу  позже.  Сейчас  интереснее другое  следствие.  Прогресс
духовности, несомненно, вел к росту человеческой уверенности в себе, к тому,
что  люди  начинали считать себя  выше  тех,  кто  еще  оставался  во власти
непосредственных  ощущении. Мы знаем, что Моисеи дал евреям  гордое сознание
"избранности"  Богом; но, дематериализовав  этого  Бога, он  внес  еще  один
важный  вклад  в  тайную  духовную сокровищницу  народа. Впоследствии  евреи
сохранили  эту  свою склонность  к духовному.  Все  позднейшие  политические
неудачи научили  их ценить  то единственное, что они сохранили, свои писаные
хроники,  как  некое  величайшее  достояние.  Не  случайно  сразу  же  после
разрушения Титом  Иерусалимского  Храма  рабби  Иоханан бен  Закай  попросил
разрешения открыть в Явне  первую  школу для изучения  Торы. С того  момента
Священная  Книга и  ее изучение оставались тем  единственным, что удерживало
рассеянный народ в единстве.

     Все  это  хорошо  известно, и  я  хотел  только  подчеркнуть,  что  это
специфически  характерное  для  евреев  развитие  было  инициировано  именно
моисеевым запретом на поклонение Богу в видимом облике.

     Предпочтение,  которое евреи в течение двух тысяч лет отдавали духовным
начинаниям,  несомненно,  оказало влияние  на  их  характер;  оно помогло им
выстроить плотину, защищавшую их от  насилия  и  жестокости,  которые обычно
торжествуют  там,  где идеалом является чисто физическое совершенство.  Увы,
гармоническое развитие физического и духовного, достигнутое греками, не было
уделом евреев. В конфликте духа  и плоти они  отдали предпочтение  тому, что
имело большее культурное значение.

     5. Подавление инстинктов - против их удовлетворения

     Вообще   говоря,  вовсе  не  очевидно,  почему  прогресс  духовности  и
подчинение ему чувственных потребностей должны способствовать росту гордости
человека  или  народа.  На   первый  взгляд,  такая  связь  требует  наличия
определенной  системы ценностей, уже  утвердившейся  в сознании человека или
общества. Чтобы разъяснить  этот  процесс, обратимся к аналогичной ситуации,
которая была изучена нами в индивидуальной психологии.

     Когда  "Ид"  предъявляет  человеку   некое   инстинктивное   требование
эротического или агрессивного характера, простейшей и естественной  реакцией
нашего  "Эго"  (которое  управляет   мышечной   иннервацией  и  мыслительным
аппаратом)  будет удовлетворение этого требования с помощью соответствующего
действия.  Такое удовлетворение инстинктивной потребности ощущается нами как
наслаждение,  тогда  как  ее неудовлетворение будет, несомненно,  источником
дискомфорта.  Случается,  однако,  что  Эго  отказывается от  удовлетворения
инстинкта  в силу  внешних  препятствий, -  когда оно сознает, что требуемое
действие  может  серьезно   угрожать   ему  самому.  Такое   воздержание  от
удовлетворения,  такое  "подавление  инстинктов",   обусловленное   внешними
причинами (или, как мы говорим, подчинение  "принципу реальности"),  никогда
не  бывает  приятным.  Подавление  инстинктов  влечет  за  собой  длительное
болезненное  напряжение  - разве что мы  ухитримся  уменьшить  инстинктивную
потребность путем переключения энергии. Но подавление инстинктов может  быть
также навязано нам другими причинами, которые правильно назвать внутренними.
В  ходе  индивидуального  развития  часть препятствующих  сил  внешнего мира
превращается во  внутренние,  так  сказать -  "интернализуется";  внутри Эго
возникает определенный стандарт дозволенного поведения, который противостоит
нашим  инстинктивным  потребностям  с  помощью  размышлений,  самокритики  и
системы запретов.  Этот новый стандарт  мы называем "Супер-Эго". Отныне Эго,
прежде  чем решиться на удовлетворение  инстинктов, должно учесть  не только
внешнюю опасность,  но  и  возражения Супер-Эго,  а поэтому  у него,  больше
оснований  воздержаться   от  такого  удовлетворения.  Но  в  то  время  как
подавление  инстинктов  по чисто внешним  причинам  всегда  влечет за  собой
только  дискомфорт,   подавление  по  причинам  внутренним,   по  требованию
Супер-Эго, приносит и другой результат. Вместе с неизбежной болью оно дает и
своеобразное наслаждение, так сказать - суррогат удовлетворения. Эго ощущает
себя  "на  высоте", оно гордится  отказом  от удовлетворения инстинктов  как
неким  ценным  достижением. Я  полагаю, что  механизм  этого ощущения  можно
объяснить.   Ведь   по  сути   Супер-Эго   является  попросту  преемником  и
заместителем  родителей   (и  воспитателей),   которые  контролировали  наши
действия в первые годы жизни; оно перенимает их  функции почти без перерыва.
Потому-то  оно и  может  держать  Эго  в  подчинении  и  оказывать  на  него
постоянное давление. Как и в  детстве, Эго стремится сохранить любовь своего
господина,   а   потому   воспринимает   его   похвалу   как  облегчение   и
удовлетворение, его  порицания - как  угрызения  совести. Когда  Эго идет на
жертву, отказываясь от удовлетворения инстинктов, оно ожидает награды в виде
еще  большей любви со стороны Супер-Эго. Сознание, что оно "заслужило" такую
любовь, ощущается им как гордость. В детстве, когда внешний авторитет еще не
интернализовался внутри нас в виде Супер-Эго, отношения между страхом утраты
любви и требованиями инстинкта были, видимо, точно такими же. Когда из любви
к   родителям  мы  подавляли  свои   инстинкты,  то  ощущали,   что   взамен
гарантировали себе покровительство  и удовлетворение.  Эти-то  положительные
ощущения и превратились в почти нарцисстическое чувство гордости после того,
как родительский авторитет превратился в часть нашего Эго.

     В  чем,  однако,  эти  рассуждения  помогают  понять  интересующий  нас
процесс, а именно  - рост уверенности в  себе, который сопровождает прогресс
духовности?   На   первый  взгляд,   обстоятельства   уж   очень   различны.
Представляется,  что прогресс духовности  не  сопровождается  ни подавлением
инстинктов, ни появлением того  авторитета  или  Высшего стандарта,  во  имя
которого   приносится  жертва.  Впрочем,  сразу  же  очевидно,  что   второе
утверждение является попросту поверхностным. Роль авторитета,  ради которого
предпринимается болезненное усилие, в нашем случае играет великий человек, а
поскольку  это происходит потому, что  он является  суррогатом  отца, нас не
должно  удивлять,   что  массовая  психология   отводит  ему   роль  некоего
"коллективного  Супер-Эго".  Это верно  и  для  Моисея  в  его  отношении  к
еврейскому   народу.   Но   по   другим   пунктам   аналогия   действительно
обнаруживается не сразу. В самом деле,  прогресс духовности означает, прежде
всего, что так называемые  высшие  интеллектуальные процессы  ставятся  выше
непосредственных  ощущений.  Примером  тому является решение,  что отцовство
важнее  материнства,  хотя  первое  не может быть подтверждено ощущениями, в
отличие от  второго.  Другим примером  является  утверждение: наш Бог  самый
великий  и могучий, потому  что  он  невидим,  как  душа.  Но все это весьма
отличается  от   подавления   сексуальных  или   агрессивных   инстинктивных
потребностей. Во многих случаях прогресса духовности  - например, в процессе
становления отцовского права -  мы  даже  не  можем  указать  тот авторитет,
который  устанавливает  новую  шкалу  ценностей.  Им  не  может  быть  Отец,
поскольку  он  сам  становится  таким авторитетом  лишь в результате  такого
процесса.  Короче,  мы  сталкиваемся  с  ситуацией,  когда в  ходе  развития
человечества мир  чувств  постепенно подчиняется духовному  миру, и  человек
ощущает гордость и подъем на каждой очередной стадии этого процесса,  но при
этом мы не знаем, почему так происходит. Еще позже сам духовный мир человека
оказывается подчиненным совершенно  загадочной власти  веры. Провозглашается
знаменитое "верую, ибо абсурдно", и тот, кто уверовал, воспринимает свой шаг
как величайшее достижение.

     Не исключено, что  общим для всех этих  психологических этапов является
нечто  иное. Возможно, человек попросту решает, что высшим является то, чего
труднее  всего достигнуть.  Тогда чувство  гордости оказывается  всего  лишь
нарциссизмом, 'который усилен сознанием, что он преодолел трудности.

     Все эти рассуждения не очень-то плодотворны. Может показаться,  что они
не  имеют  никакой  связи  с   нашим  вопросом  о  происхождении  еврейского
национального  характера. Разумеется, то,  что  мы уже  прояснили,  тоже  не
бесполезно.  Но  оказывается,  что  ход  наших  рассуждений  все-таки  имеет
кое-какую связь с интересующей нас проблемой.

     Дело  в  том,  что  религия  Моисея,  которая  началась  с  запрета  на
изображение  ее  Бога,  в ходе  столетий  действительно все  более  и  более
становилась религией  подавления  инстинктов. Не  то,  чтобы  она  требовала
полового воздержания; тут она удовлетворялась лишь определенным ограничением
сексуальной  свободы.  Зато  сам   ее  Бог   оказался  полностью  очищен  от
сексуальности. Он был возвышен до уровня  этического идеала. А этика как раз
и  означает  запрет  на   удовлетворение  инстинктов.  Пророки  не  уставали
напоминать,  что их  Бог требует  от  людей справедливой  и достойной жизни,
иными  словами  -  воздержания  от  поблажки  тем склонностям,  которые,  по
сегодняшним