ного  действительно  удается  решить   задачу,   т.   е.
преодолеть сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное
в сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о
том, как в душе пациента разыгрывается ожесточенная  борьба  за  преодоление
каждого  сопротивления,  нормальная  душевная  борьба  на  одной  и  той  же
психологической почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и
противоположными, готовыми от него отказаться. Первые - это старые
   [238]
   мотивы, осуществившие в свое время вытеснение, среди последних  находятся
вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном
для нас смысле.  Нам  удалось  вновь  оживить  старый  конфликт  вытеснения,
подвергнув  пересмотру  завершившийся  тогда  процесс.  В  качестве   нового
материала мы прибавляем,  во-первых,  предупреждение,  что  прежнее  решение
привело  к  болезни,  и  обещание,  что  другое  решение  откроет   путь   к
выздоровлению,  во-вторых,  грандиозное  изменение  всех  обстоятельств   со
времени того первого вытеснения. Тогда Я было слабым, инфантильным и,  может
быть, имело основание запретить требование либидо как  опасное.  Теперь  оно
окрепло и приобрело опыт, а кроме того, имеет помощника в  лице  врача.  Так
что мы можем надеяться, что приведем обновленный конфликт к лучшему  исходу,
чем к вытеснению, и, как сказано, при истериях, неврозах страха и навязчивых
состояниях успех принципиально оправдывает нас.
   Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря  на  сходство
условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них  дело
было  в  первоначальном  конфликте  между  Я  и  либидо,  который  привел  к
вытеснению, хотя топически его можно характеризовать иначе,  и  здесь  можно
отыскать участки, где в жизни больного произошли вытеснения,  [и  здесь]  мы
применяем те же методы, готовы дать те же обещания, оказываем ту же  помощь,
сообщая ожидаемые представления, и вновь разница во времени между  настоящим
и прошлыми вытеснениями способствует иному исходу конфликта. И все-таки  нам
не удается уничтожить сопротивление и устранить вытеснение. Эти  пациенты  -
параноики, меланхолики, страдающие Dementia praecox - остаются
   [239]
   в общем не затронутыми психоаналитической терапией и  невосприимчивыми  к
ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта;  известная  степень
интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от  наших  пациентов,
но в ней определенно нет недостатка, например, у  параноиков,  способных  на
весьма  остроумные  комбинации.  Имеются  и  другие   силы,   способствующие
выздоровлению: меланхолики, например, в очень высокой степени осознают,  что
больны и поэтому так тяжело страдают, что отсутствует у  параноиков,  но  от
этого  они  не  становятся  доступнее.  Мы  имеем  здесь  непонятный   факт,
вызывающий у нас поэтому сомнение в том, понимаем ли мы  в  действительности
все условия достижения успеха при других неврозах.
   Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и  больными  неврозом
навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы
совершенно не подготовлены. Через  некоторое  время  мы  замечаем,  что  эти
больные ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы  полагали,  что
учли все  силы,  которые  приходится  принимать  во  внимание  при  лечении,
полностью продумали ситуацию между нами и  пациентом,  так  что  в  ней  все
предстало как в арифметической  задаче,  а  затем  оказывается,  что  в  нее
вкралось что-то, не входившее в расчет. Это неожиданное новое само  по  себе
многообразно, сначала я опишу более частые и понятные формы его проявления.
   Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы  искать  выхода  из
своих болезненных конфликтов, проявляет особый  интерес  к  личности  врача.
Все, что связано  с  этой  личностью,  кажется  ему  значительнее,  чем  его
собственные дела, и отвлекает его от болезни. Общение с  ним  становится  на
какое-то
   [240]
   время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где  можно,
проявить благодарность, обнаруживает утонченность и  положительные  качества
своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него.  Врач
тоже составляет себе благоприятное мнение о пациенте  и  благодарит  случай,
давший ему возможность оказать помощь особо значимой  личности.  Если  врачу
представился  случай  побеседовать  с  родственниками  пациента,  то  он   с
удовольствием слышит, что эта симпатия  взаимна.  Дома  пациент  без  устали
расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные  качества.  "Он
грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение",
- рассказывают родственники. Иногда  кто-нибудь  из  этого  хора  выражается
резче: "Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас".
   Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту  оценку
своей  личности  пациентом  надеждами,  которые  он  ему  может  подать,   и
расширением  его  интеллектуального  горизонта  благодаря  поразительным   и
раскрепощающим открытиям, которые несет с собой  [его]  лечение.  При  таких
условиях анализ характеризуется замечательными  успехами,  пациент  понимает
намеки, углубляется в  поставленные  лечением  задачи,  у  него  в  изобилии
всплывает материал воспоминаний и мыслей, он поражает врача  уверенностью  и
меткостью своих толкований, и тот только с удовлетворением  констатирует,  с
какой готовностью больной воспринимает  все  те  психологические  новшества,
которые обыкновенно вызывают самое ожесточенное  сопротивление  у  здоровых.
Хорошему взаимопониманию  во  время  аналитической  работы  соответствует  и
объективное, всеми признаваемое улучшение состояния больного.
   [241]
   Но  не  все  время  стоит   такая   ясная   погода.   Однажды   небосклон
заволакивается  тучами.  В  лечении  обнаруживаются   затруднения;   пациент
утверждает, что ему ничего не приходит в голову. Возникает совершенно  ясное
впечатление, что он больше не интересуется работой и что он с легким сердцем
отказался от данного ему предписания говорить все, что придет ему в  голову,
не поддаваясь никаким критическим соображениям.  Он  находится  как  бы  вне
лечения, как будто у него с врачом не было никакого уговора; он явно  чем-то
увлечен, что хочет сохранить для себя. Это  опасная  для  лечения  ситуация.
Несомненно,  что  здесь  имеет  место  сильное  сопротивление.  Но  что   же
произошло?
   Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи
в  том,  что  пациент  перенес  на  врача  интенсивные  нежные  чувства,  не
оправданные  ни  поведением  врача,  ни  сложившимися   во   время   лечения
отношениями. В  какой  форме  выражается  эта  нежность  и  какие  цели  она
преследует, конечно, зависит от личных отношений обоих участников. Если дело
касается молодой девушки и молодого человека, то у нас создается впечатление
нормальной влюбленности, мы найдем вполне понятным, что девушка влюбляется в
мужчину, с которым она может подолгу оставаться наедине и обсуждать интимные
дела и который занимает по отношению к ней выгодную  позицию  превосходящего
ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим из виду то, что у невротической
девушки скорее можно было  бы  ожидать  нарушение  способности  любить.  Чем
меньше  личные  отношения  врача  и  пациента   будут   походить   на   этот
предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что,  несмотря  на
это, мы постоянно будем находить то же самое  отношение  в  области  чувств.
Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина
   [242]
   кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу,
если она готова добиться развода,  чтобы  принадлежать  ему,  или  в  случае
социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним  в
тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа.  Но  при  этих
условиях с удивлением слышишь высказывания  со  стороны  женщин  и  девушек,
указывающие на вполне определенное  отношение  к  терапевтической  проблеме:
они, мол, всегда знали, что их может вылечить  только  любовь,  и  с  самого
начала лечения ожидали, что благодаря этим  отношениям  им,  наконец,  будет
подарено то, чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды  они
отдавали так много сил лечению и преодолевали затруднения при  разговорах  о
себе. Мы  со  своей  стороны  прибавим:  и  так  легко  понимали  все,  чему
обыкновенно  трудно  поверить.  Но  такое  признание   поражает   нас;   оно
опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы упустили самое важное?
   И в самом деле, чем больше  у  нас  опыта,  тем  меньше  мы  в  состоянии
сопротивляться внесению  этого  исправления,  позорящего  нашу  ученость.  В
первый раз можно было подумать,  что  аналитическое  лечение  наткнулось  на
помеху вследствие случайного события, т. е. не входившего в его планы  и  не
им  вызванного.  Но  если  такая  нежная  привязанность  пациента  к   врачу
повторяется закономерно в каждом новом  случае,  если  она  проявляется  при
самых неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями,  и
даже у престарелых женщин, даже по отношению к  седому  мужчине,  даже  там,
где, по нашему мнению, нет никакого соблазна, то  мы  должны  отказаться  от
мысли о случайной помехе и признать, что дело  идет  о  феномене,  теснейшим
образом связанном с сущностью болезни.
   [243]
   Новый факт, который мы,  таким  образом,  нехотя  признаем,  мы  называем
перенесением (Ubertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств  на  личность
врача,  потому  что  не  считаем,  что  ситуация  лечения  могла   оправдать
возникновение таких  чувств.  Скорее  мы  предположим,  что  вся  готовность
испытывать чувства происходит из чего-то другого, назрела в  больной  и  при
аналитическом лечении  переносится  на  личность  врача.  Перенесение  может
проявиться в бурном требовании любви или в более  умеренных  формах;  вместо
желания быть возлюбленной у молодой девушки может возникнуть  желание  стать
любимой дочерью старого мужчины, либидозное стремление может  смягчиться  до
предложения  неразрывной,  но  идеальной,  нечувственной  дружбы.  Некоторые
женщины  умеют  сублимировать  перенесение  и  изменять  его,  пока  оно  не
приобретет определенную жизнеспособность; другие вынуждены проявлять  его  в
грубом, первичном, по большей части невозможном виде. Но,  в  сущности,  это
всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его происхождении  из
того же самого источника.
   Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт  перенесения,
дополним его описание. Как обстоит дело с  пациентами-мужчинами?  Уж  тут-то
можно было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов  и
взаимного  их  влечения.  Однако  ответ  гласит:  ненамного  иначе,  чем   у
пациентов-женщин. Та же привязанность к врачу, та же переоценка его качеств,
та же поглощенность его интересами, та же ревность  по  отношению  ко  всем,
близким ему в жизни. Сублимированные  формы  перенесения  между  мужчиной  и
мужчиной  встречаются  постольку  чаще,   а   непосредственное   сексуальное
требование постольку реже, поскольку открытая гомо[244]
   сексуальность  отступает  перед  другими  способами  использования   этих
компонентов влечения. У  своих  пациентов-мужчин  врач  также  чаще,  чем  у
женщин, наблюдает форму перенесения,  которая  на  первый  взгляд,  кажется,
противоречит всему вышеописанному, - враждебное или негативное перенесение.
   Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется  у  больного  с  самого
начала  лечения  и  некоторое  время   представляет   собой   самую   мощную
способствующую работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем  нечего  и
беспокоиться, пока оно благоприятно  воздействует  на  совместно  проводимый
анализ. Но когда оно превращается в сопротивление, на него следует  обратить
внимание и признать, что оно изменило отношение к лечению при двух различных
и противоположных условиях: во-первых, если оно  в  виде  нежной  склонности
настолько усилилось, настолько ясно выдает признаки своего происхождения  из
сексуальной потребности, что вызвало против себя  внутреннее  сопротивление,
и, во-вторых, если оно состоит из враждебных, а не из нежных побуждений. Как
правило, враждебные чувства проявляются позже, чем нежные, и после  них;  их
одновременное  существование   хорошо   отражает   амбивалентность   чувств,
господствующую в  большинстве  наших  интимных  отношений  к  другим  людям.
Враждебные чувства, так же как и нежные, означают чувственную привязанность,
подобно тому как упрямство означает ту же  зависимость,  что  и  послушание,
хотя и с противоположным знаком. Для нас не может быть сомнения в  том,  что
враждебные чувства к врачу заслуживают названия  "перенесения",  потому  что
ситуация лечения представляет собой совершенно недостаточный  повод  для  их
возникновения; необходимое понимание негативного перенесения  убеждает  нас,
таким образом, что мы не ошиблись в  суждении  о  положительном  или  нежном
перенесении.
   [245]
   Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам,  как  мы  его
преодолеваем и какую пользу из него в  конце  концов  извлекаем  -  все  это
подробно обсуждается в техническом руководстве по анализу, и  сегодня  может
быть лишь слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы  подчинились  исходящим
из перенесения требованиям пациента, нелепо  было  бы  недружелюбно  или  же
возмущенно отклонять их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что
его чувства исходят не из настоящей  ситуации  и  относятся  не  к  личности
врача, а повторяют то, что с ним уже происходило раньше.  Таким  образом  мы
вынуждаем его  превратить  повторение  в  воспоминание.  Тогда  перенесение,
безразлично, нежное или враждебное, которое казалось в  любом  случае  самой
сильной угрозой лечению, становится лучшим его орудием, с  помощью  которого
открываются самые сокровенные тайники душевной жизни. Но я хотел бы  сказать
вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по поводу возникновения  этого
неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что болезнь пациента, анализ
которого мы берем на себя, не  является  чем-то  законченным,  застывшим,  а
продолжает расти и  развиваться,  как  живое  существо.  Начало  лечения  не
прекращает  этого  развития,  но  как  только  лечение  завладело   больным,
оказывается, что вся новая деятельность  болезни  направляется  на  одно,  и
именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким  образом,  со
слоем  камбия  между  древесиной  и  корой  дерева,  из  которого  возникают
новообразования ткани и  рост  ствола  в  толщину.  Как  только  перенесение
приобретает это значение, работа над воспоминаниями  больного  отступает  на
задний план. Правильно было  бы  сказать,  что  имеешь  дело  не  с  прежней
болезнью пациента, а с заново созданным и переделанным неврозом,  заменившим
первый. За этим новым вариантом старой болез[246]
   ни следишь с  самого  начала,  видишь  его  возникновение  и  развитие  и
особенно хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в  его  центре
как объект. Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и
приспособились к  новому  смыслу,  имеющему  отношение  к  перенесению.  Или
остались только такие симптомы, которым  удалась  подобная  переработка.  Но
преодоление этого нового искусственного невроза означает и  освобождение  от
болезни, которую мы начали лечить,  решение  нашей  терапевтической  задачи.
Человек, ставший  нормальным  по  отношению  к  врачу  и  освободившийся  от
действия вытесненных влечений, остается таким и в частной жизни, когда  врач
опять отстранил себя.
   Такое  исключительное,  центральное  значение   перенесение   имеет   при
истериях, истериях страха  и  неврозах  навязчивых  состояний,  объединяемых
поэтому по праву под названием  неврозов  перенесения.  Кто  получил  полное
впечатление о факте перенесения из аналитической работы, тот больше не может
сомневаться в том, какого характера  были  подавленные  побуждения,  которые
нашли выражение в симптомах этих неврозов,  и  не  потребует  более  веского
доказательства их либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о
значении симптомов как заместителей либидозного удовлетворения  окончательно
укрепилось лишь благодаря введению перенесения.
   Теперь у нас есть  все  основания  исправить  наше  прежнее  динамическое
понимание  процесса  выздоровления  и  согласовать  его  с   нашими   новыми
взглядами.  Когда  больной   должен   преодолеть   нормальный   конфликт   с
сопротивлениями, которые мы ему открыли при анализе, он нуждается  в  мощном
стимуле, ведущем к выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что
он вновь решился бы на прежний ис[247]
   ход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в
этой борьбе имеет тогда не  его  интеллектуальное  понимание  -  для  такого
действия оно недостаточно глубоко и свободно, - а единственно его  отношение
к  врачу.  Поскольку  его  перенесение  носит  положительный  характер,  оно
наделяет врача авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без
такого перенесения или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал  врача
и его аргументы. Вера при этом повторяет историю своего  возникновения:  она
является производной любви и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее
он уделяет аргументам столько места, что подвергает их проверке,  даже  если
они приводятся его любимым лицом. Аргументы без такой  поддержки  ничего  не
значили и никогда ничего не  значат  в  жизни  большинства  людей.  В  общем
человек и с интеллектуальной стороны доступен  воздействию  лишь  постольку,
поскольку он способен на либидозную привязанность к объекту, и  у  нас  есть
полное основание видеть в степени его  нарциссизма  предел  для  возможности
влияния на него  даже  при  помощи  самой  лучшей  аналитической  техники  и
опасаться этого ограничения.
   Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на
лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у
вышеназванных  невротиков  является  лишь  чрезмерным  преувеличением  этого
присущего  всем  качества.  Но  было  бы  очень  странно,  если   бы   такая
распространенная и значительная черта характера людей  никогда  не  была  бы
замечена  и  использована.  И  это  действительно  произошло.   Бернгейм   с
необыкновенной проницательностью обосновал учение о  гипнотических  явлениях
положением, что  всем  людям  каким-то  образом  свойственна  способность  к
внуше[248]
   нию, "внушаемость".  Его  внушаемость  не  что  иное,  как  склонность  к
перенесению. Но Бернгейм  никогда  не  мог  сказать,  что  такое  собственно
внушение и как  оно  осуществляется.  Оно  было  для  него  основополагающим
фактом,  происхождение  которого  он  не  мог  доказать.  Он  не   обнаружил
зависимости suggestibilite* от сексуальности, от  проявления  либидо.  И  мы
должны заметить, что в нашей технике мы отказались  от  гипноза  только  для
того, чтобы снова открыть внушение в виде перенесения.
   Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам.  Я  замечаю,  что  у  вас  так
сильно напрашивается одно возражение, что  оно  лишило  бы  вас  способности
слушать, если вам не дать  возможности  его  высказать:  "Итак,  вы  наконец
признались, что работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы  давно  это
предполагали. Но зачем же тогда был нужен обходной путь  через  воспоминания
прошлого,  открытие  бессознательного,   толкование   и   обратный   перевод
искажений,  огромная  затрата  труда,  времени  и  денег,  если  единственно
действенным является лишь внушение? Почему вы прямо  не  внушаете  борьбу  с
симптомами