тиж опять-таки проявляется лишь в способности производить
внушение. Следуя Мак Дугаллу, мы одно время думали, что его принцип
"первичной индукции аффекта" делает излишним принятие факта внушения. Но
при дальнейшем рассмотрении мы ведь должны убедиться, что этот принцип
возвращает нас к уже известным понятиям "подражания" или "заражения",
только с определенным подчеркиванием аффективного момента. Нет сомнения,
что у нас имеется тенденция впасть в тот аффект, признаки которого мы
замечаем в другом человеке, но как часто мы с успехом сопротивляемся этой
тенденции, отвергаем аффект, как часто реагируем совсем противоположным
образом? Так почему же мы как правило, поддаемся этому заражению в массе?
Приходится опять-таки сказать, что это внушающее влияние массы; оно
принуждает нас повиноваться тенденции подражания, оно индуцирует в нас
аффект Впрочем, читая Мак Дугалла, мы и вообще никак не можем обойтись без
понятия внушения. И он, и другие повторяют, что массы отличаются особой
внушаемостью.

Все вышесказанное подготовляет утверждение, что внушение (вернее,
восприятие внушения) является далее неразложимым прафеноменом, основным
фактом душевной жизни человека. Так считал и Бернгейм, изумительное
искусство которого я имел случай наблюдать в 1889 г. Но и тогда я видел
глухое сопротивление этой тирании внушения. Когда больной сопротивлялся и
на него кричали: "Да что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то
я говорил себе, что это явная несправедливость и насилие. Человек, конечно,
имеет право на противовнушение, если его пытаются подчинить путем внушения.
Мой протест принял затем форму возмущения против того, что внушение,
которое все объясняет, само должно быть от объяснений отстранено. По поводу
внушения я повторял давний шутливый вопрос:
 Христофор несет Христа, А Христос - весь мир, Скажи-ка, а куда Упиралась
Христофорова нога?
Когда теперь, после почти тридцатилетнего перерыва, я снова обращаюсь к
загадке внушения, то нахожу, что ничего тут не изменилось. Утверждая это, я
ведь имею право не учитывать одно исключение, доказывающее как раз влияние
психоанализа. Я вижу, что сейчас прилагают особые усилия, чтобы правильно
сформулировать понятие внушения, т. е. общепринятое значение этого слова;
это отнюдь не излишне, так как оно все чаще употребляется в расширенном
значении и скоро будет обозначать любое влияние; в английском языке, напр.,
"to suggest, suggestion" соответствует нашему "настоятельно предлагать" и
нашему "толчок к чему-нибудь". Но до сих пор не дано объяснения о сущности
"внушения", т. е. о тех условиях, при которых влияние возникает без
достаточных логических обоснований. Я мог бы подкрепить это утверждение
анализом литературы за последние тридцать лет, но надобность в этом
отпадает, так как мне стало известным, что подготовляется к изданию
обширный труд, ставящий себе именно эту задачу.

Вместо этого я сделаю попытку применить для уяснения массовой психологии
понятие либидо, которое сослужило нам такую службу при изучении
психоневрозов.

Либидо есть термин из области учения об аффективности. Мы называем так
энергию тех первичных позывов, которые имеют дело со всем тем, что можно
обобщить понятием любви. Мы представляем себе эту энергию как
количественную величину, - хотя в настоящее время еще неизмеримую. Суть
того, что мы называем любовью, есть, конечно, то. что обычно называют
любовью и что воспевается поэтами, - половая любовь с конечною целью
полового совокупления.

Мы, однако, не отделяем всего того, что вообще в какой-либо мере связано с
понятием любви, т. е., с одной стороны, - любовь к себе, с другой стороны,
- любовь родителей, любовь детей, дружбу и общечеловеческую любовь, не
отделяем и преданности конкретным предметам или абстрактным идеям. Наше
оправдание в том, что психоанализ научил нас рассматривать все эти
стремления как выражение одних и тех же побуждений первичных позывов,
влекущих два пола к половому совокуплению, при иных обстоятельствах от
сексуальной цели оттесняемых или на пути к ее достижению
приостанавливаемых, в конечном же итоге, всегда сохраняющих свою
первоначальную природу, в степени, достаточной для того, чтобы обнаруживать
свое тождество (самопожертвование, стремление к сближению).

Мы, таким образом, думаем, что словом "любовь" в его многообразных
применениях язык создал вполне оправданное сообщение и что мы с успехом
можем применять это слово в наших научных обсуждениях и повествованиях.
Принятием этого решения психоанализ вызвал бурю возмущения, как если бы он
был повинен и кощунственном нововведении. А между тем, этим "расширенным"
пониманием любви психоанализ не создал ничего оригинального. В своем
происхождении, действии и отношении к половой любви "Эрос" Платона
совершенно конгруэнтен нашему понятию любовной силы психоаналитического
либидо. В частности, это до казали Нахмансон и Пфистер, а когда, апостол
Павел в знаменитом Послании к Коринфянам превыше всего прославляет любовь,
он понимает ее, конечно, именно в этом "расширенном" смысле', из чего
следует, что люди не всегда серьезно относятся к своим великим мыслителям,
даже якобы весьма ими восхищаясь.

Эти первичные .любовные позывы психоанализ ароsteriori и с момента их
возникновения называет первичными сексуальными позывами. Большинство
"образованных" восприняло такое наименование как оскорбление и отомстило за
это, бросив психоанализу упрек в "пансексуализме". Кто видит в сексуальном
нечто по стыдное и унизительное для человеческой природы, волен, конечно,
пользоваться более аристократические выражениями - эрос и эротика. Я бы и
сам с самой начала мог так поступить, избегнув, таким образом множества
упреков. Но я не хотел этого, так как я по мере возможности, избегаю
робости. Никогда не известно, куда таким образом попадешь. Сначала ус
тупишь на словах, а постепенно и по существу. Я не могу согласиться с тем,
что стыд перед сексуальностью- заслуга; ведь греческое слово эрос, которому
подобает смягчить предосудительность, есть не что иное, как перевод нашего
слова любовь; и, наконец, тот, на кого работает время, может уступок не
делать.

Итак, мы попытаемся начать с предпосылки, что любовные отношения (выражаясь
безлично, - эмоциональные связи) представляют собой также и сущность
массовой .души. Вспомним, что авторы о таковых не говорят. То, что им бы
соответствовало, очевидно скрыто за ширмой - перегородкой - внушения. Наши
ожидания пока основываются на двух мимолетных мыслях. Во-первых, что масса,
очевидно, объединяется некоей силой. Но какой же силе можно скорее всего
приписать это действие, как не эросу, все в мире объединяющему? Во-вторых,
когда отдельный индивид теряет свое своеобразие и позволяет другим на себя
влиять, в массе создается впечатление, что он делает это, потому что в нем
существует потребность быть скорее в согласии с другими, а не в
противоборстве, т. е„ может быть, все-таки "из любви" к ним.







----------------------------------------------------------------------------
               V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО

Припомним из морфологии масс, что можно наблюдать очень различные виды, а
также противоположные направления в развитии масс. Есть очень текучие массы
и в высшей степени постоянные; гомогенные, состоящие из однородных
индивидов, и не гомогенные; естественные и искусственные, которым для
сплоченности нужно также внешнее принуждение; примитивные и высоко
организованные, с четкими подразделениями. По некоторым основаниям -
понимание которых пока неясно - мы хотели бы особо отметить различие, на
которое другие авторы обращали, пожалуй, слишком мало внимания; я имею в
виду различие между массами, где вождь отсутствует, и массами,
возглавляемыми вождями. В противоположность обыкновению, мы начнем наше
исследование не с относительно простых, а с высоко организованных,
постоянных, искусственных масс. Наиболее интересными примерами таких
массовых образований являются церковь, объединение верующих, и армия,
войско.

И церковь и войско представляют собой искусственные массы, т. е. такие, где
необходимо известное внешнее принуждение, чтобы удержать их от распадения"
и задержать изменения их структуры. Как правило, никого не спрашивают или
никому не предоставляют выбора, хочет ли он быть членом такой массы или
нет; попытка выхода обычно преследуется или строго наказывается, или же
выход связан с совершенно определенными условиями. Нас в настоящий момент
совсем не интересует, почему именно эти общественные образования нуждаются
в такой особой охране. Нас привлекает лишь то, что в этих
высокоорганизованных, тщательно защищенных от распада массах с большой
отчетливостью выявляются известные взаимоотношения, которые гораздо менее
ясны в других.

В церкви (мы с успехом можем взять для примера католическую церковь), как и
в войске, - как бы различны они ни были в остальном - культивируется одно и
то же обманное представление (иллюзия), а именно, что имеется верховный
властитель (в католической церкви Христос, в войске - полководец), каждого
отдельного члена массы любящий равной любовью. На этой иллюзии держится
все; если ее отбросить, распадутся тотчас же, поскольку это допустило бы
внешнее принуждение, как церковь, так и войско. Об этой равной любви
Христос заявляет совершенно определенно: "Что сотворите единому из малых
сих, сотворите Мне". К каждому члену этой верующей массы Он уносится как
добрый старший брат, является для них заменой отца. Все требования,
предъявляемые отдельным людям, являются выводом из этой любви Христовой.
Церковь проникнута демократическим духом именно потому, что перед Христом
все равны, все имеют равную часть Его любви. Не без глубокого основания
подчеркивается сходство церкви с семьей, и верующие называют себя братьями
во Христе, т. е братьями по любви, которую питает к ним Христос. Нет
никакою сомнения, что связь каждого члена церкви с Христом является
одновременно и причиной связи между членами массы. Подобное относится и к
войску; полководец. - отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому
они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что
состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и
полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель - своего взвода. Правда, и
церковь выработала подобную иерархию, но она не играет в ней той же
экономической роли, так как за Христом можно признать больше
осведомленности и озабоченности об отдельном человеке, чем за
полководцем-человеком. Против этого понимания либидинозной структуры армии
нам, конечно, по праву возразят, что здесь не отводится места идеям
отечества, национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии.
Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, н,
как показывают примеры великих военачальников - Цезаря, Валленштейна и
Наполеона, - такие идеи для прочности армии не обязательны О возможной
замене вождя вдохновляющей идеей и соотношениях между обоими мы коротко
скажем ниже. Пренебрежение к этому либидинозному фактору в ар-м"и, даже в
том случае, если действенным является не он один, кажется нам не только
теоретическим недостатком, но и практической опасностью. Прусский
милитаризм, который был столь же непсихологичен, как и немецкая наука,
может быть, убедился в этом в Великую Мировую Войну. Военные неврозы,
разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста
отдельного человека против роли, которая отводилась ему в армии. Согласно
сообщениям Э. Зиммеля, можно утверждать, что среди причин, вызывавших
заболевания, наиболее частой было черствое обращение начальников с рядовым
человеком из народа. При лучшей оценке этого требования либидо не столь
легко заставили бы, очевидно, в себя поверить невероятные обещания
четырнадцати пунктов, сделанные американским президентом, и великолепный
инструмент не сломался бы в руках германских военных "искусников".

Отметим, что в этих двух искусственных массах каждый отдельный человек
либидинозно связан, с одной стороны, с вождем (Христом, полководцем), а с
другой стороны -- с другими массовыми индивидами. Каково взаимоотношение
этих двух связей, однородны ли они и равноценны, и как их следовало бы
описать психологически - будет делом дальнейшего исследования. Но мы
осмеливаемся уже теперь слегка упрекнуть других авторов за недооценку
3'начения вождя для психологии масс. Наш собственный выбор первого объекта
исследования поставил нас в гораздо более выгодное положение. Нам кажется,
что мы стоим на правильном пути, который может разъяснить главное явление
массовой психологии - несвободу в массе отдельного человека. Если каждый
отдельный индивид в такой широкой степени эмоционально связан в двух
направлениях, то из этого условия нам .нетрудно будет вывести наблюдаемое
изменение и ограничение его личности.

Сущностью массы являются ее либидиозные связи, на это указывает и феномен
паники, который лучше всего изучать на военных массах. Паника возникает.
когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что г1и один приказ
начальника не удостаивается более внимания, и каждый печется о себе, с
другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается
на свободу гигантский бессмысленный страх Конечно, и здесь легко возразить,
что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что
оказался сильнее всех связей и забот о других. Мак Дугалл даже приводит
момент паники (правда, не военной) как образец подчеркнутого им повышения
аффектов через заражение. Но здесь этот рациональный способ объяснения
совершенно ошибочен. Ведь нужно объяснить, почему именно страх столь
гигантски возрос. Нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та
же армия, теперь охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной
и даже большей опасности; именно в этом и состоит сущность паники, что она
непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему
поводу. Если в момент панического страха отдельный индивид начинает печься
только лишь о себе самом, то этим он доказывает, что аффективные связи, до
этого для него опасность снижавшие, прекратились. Теперь, когда он с
опасностью один на один, он, конечно, оценивает ее выше. Суть,
следовательно, в том, что панический страх предполагает ослабление
либидинозной структуры массы и вполне оправданно на это ослабление
реагирует, а никак не наоборот, т. e., что будто бы либидиозные связи массы
гибнут от страха перед опасностью Эти замечания отнюдь не противоречат
утверждению, что страх в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие
индукции (заражения). Точка зрения Мак Дугалла безусловно справедлива для
случая, когда сама опасность реально велика и когда масса не связана
сильными эмоциями. Как пример, можно привести пожар в театре или другом
увеселительном месте Для нас же важен приведенный пример, когда воинская
часть охватывается паникой, а между тем опасность не больше привычной и до
этого неоднократно этой же воинской частью стойко переносилась. Нельзя
ожидать, что употребление слова "паника" установлено четко и ясно. Иногда
так называют всякий массовый страх, а иногда страх отдельного человека,
если этот страх переходит все пределы, а часто это название применяется в
том случае, если вспышка страха поводом не оправдана. Если взять слово
"паника" в смысле массового страха, можно установить широкую аналогию.
Страх у индивида вызывается или размерами опасности или прекращением связей
(либидинозной заряженности). Последнее есть случай невротического страха
Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или
из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей, и этот последний
случай аналогичен невротическому страху (ср. глубокую по мысли но несколько
фантастическую статью Бэла фон Фел седь).

Если согласиться с Мак Дугаллом. считающим панику одним из самых четких
результатов "group mind", приходишь к парадоксу, что эта массовая душа в
одном из самых разительных своих проявлений самое себя уничтожает Не может
быть сомнения, что паника означает разложение массы. Следствием же является
прекращение всякого учета чужих интересов, обычно делающегося отдельными
членами массы по отношению друг к другу.

Типичный повод для взрыва паники приблизительно таков, как его описывает
Нестрои в пародии на драму Геббеля "Юдифь и Олоферн". Воин кричит.
"Полководец лишился головы!", и сразу все ассирийцы обращаются в бегство.
Потеря, в каком-то смысле, полководца, психоз по случаю потери порождают
панику, причем опасность остается тон же; если порывается связь с вождем,
то, как правило, порываются и взаимные связи между массовыми индивидами.
Масса рассыпается, как рассыпается при опыте Болонская склянка, у которой
отломали верхушку.

Не так легко наблюдать разложение религиозной массы. Недавно мне попался
английский роман, написанный католиком и рекомендованный мне лондонским
епископом. Возможность такого разложения и его последствия описываются
весьма искусно и, на мой взгляд, правдиво. Перенося нас в далекое прошлое,
роман повествует, как заговорщикам, врагам имени Христова и христианской
веры, удается якобы обнаружить в Иерусалиме гробницу со словами Иосифа
Аримафейского, сознающегося, что из благоговейных побуждений на третий день
после погребения он тайно извлек тело Христа из гроба и похоронил именно
здесь. Этим раз навсегда покончено с верой в Воскресение Христа и Его
божественную природу, а влечет это археологическое открытие за собой
потрясение всей европейской культуры и чрезвычайное возрастание всякого
рода насилий и преступлений, что проходит лишь с раскрытием заговора
фальсификаторов.

При этом предполагаемом разложении религиозной массы обнаруживается не
страх, для которого нет повода, а жестокие и враждебные импульсы к другим
людям, что раньше не могло проявляться, благодаря равной ко всем любви
Христа'. Однако вне этой связи взаимной любви и во времена Царства Христова
стоят те индивиды, которые не принадлежат к общине верующих, которые Христа
не любят и Им не любимы; поэтому религия, хотя она и называет себя религией
любви, должна быть жестокой и черствой к тем, кто к ней не принадлежит. В
сущности, ведь каждая религия является такой религией любви по отношению ко
всем, к ней принадлежащим, и каждая религия склонна быть жестокой и
нетерпимой к тем, кто к ней не принадлежит Не нужно, как бы трудно это ни
было в личном плане, слишком сильно упрекать за это верующих, в данное
случае психологически гораздо легче приходится неверующим и равнодушным.
Если и наше время за нетерпимость и не проявляется столь насильственно и
жестоко. как в минувших столетиях, то все же едва ли можно увидеть в этом
смягчение человеческих нравов. Скорее всего следует искать причину этого в
неопровержимом ослаблении религиозных чувств и зависящих от них либидиозных
связей. Если вместо религиозной появится какая-либо иная связь,
объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, в
результате возникнет та же нетерпимость к внестоящим, как и во времена
религиозных войн, и если бы разногласия научных воззрений могли
когда-нибудь приобрести для масс подобное же значение, и такая мотивировка
увенчалась бы тем же результатом.








----------------------------------------------------------------------------
                VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ РАБОТЫ

До сих пор мы исследовали две искусственные массы и нашли, что в них
действует два вида эмоциональных связей, из которых первая - связь с вождем
- играет, по крайней мере, для этих масс, более определяющую роль, чем
вторая - связь массовых индивидов между собой.

В морфологии масс есть еще мною вопросов, которые следовало бы исследовать
и описать. Можно было бы исходить из факта, что простая человеческая толпа
еще не eсть масса, пока в ней не установились вышеуказанные связи; однако
нужно было