ующим
условием для вытеснения.
Как известно, есть люди, настроение которых периодически колеблется от
чрезмерной подавленности через некоторое среднее состояние до повышенного
самочувствия, и действительно, эти колебания наступают в различной по величине
амплитуде, от едва заметной до самой крайней; они врываются крайне мучительно
или разрушающе в жизнь больного в виде меланхолии или мании. В типических
случаях этого циклического расстройства внешние поводы как будто не играют
решающей роли: из внутренних мотивов у этих больных находят то же, что у всех
людей. Поэтому вошло в обыкновение трактовать эти случаи как непсихогенные. О
других тождественных случаях циклического расстройства, которые легко могут быть
сведены к душевным травмам, речь будет впереди.
Обоснование этих произвольных колебаний настроения нам, следовательно,
неизвестно. У нас нет знания механизма смены меланхолии манией. Для этих больных
могло бы иметь значение наше предположение о том, что их "Я"-идеал растворился в
"Я", в то время как до того он был очень требователен к "Я".
Мы решительно избегаем неясностей: на основе нашего анализа "Я" несомненно, что
у маниакального больного "Я" сливается с "Я"-идеалом, и человек радуется
отсутствию задержек, опасений и самоупреков, находясь в настроении триумфа и
самодовольства, ненарушаемом никакой самокритикой. Менее очевидно, но все же
весьма вероятно, что страдание меланхолика является выражением резкого
разногласия между обеими инстанциями "Я". В этом разногласии чрезмерно
чувствительный идеал выражает свое беспощадное осуждение "Я" в бреде унижения и
самоунижения. Нерешенным остается только вопрос, нужно ли искать причину этой
перемены соотношения между "Я"-идеалом в выше постулированных периодических
протестах против нового института или виною этому другие соотношения.
Переход в маниакальное состояние не является обязательной чертой в клиническом
течении меланхолической депрессии. Есть простые однократные, а также
периодически повторяющиеся формы меланхолии, которые никогда не переходят в
маниакальное состояние. С другой стороны, существуют меланхолии, при которых
повод явно играет этиологическую роль. Это -- случаи меланхолии, возникающие
после потери любимого объекта, будь то смерть объекта или стечение
обстоятельств, при которых происходит обратный отток либидо от объекта. Такая
психогенная меланхолия также может перейти в манию, и этот цикл может
повторяться многократно, так же как и при якобы произвольной меланхолии. Итак,
соотношения очень неясны, тем более что до сих пор психоаналитическому
исследованию были подвергнуты лишь немногие формы и случаи меланхолии37. Мы
понимаем до сих пор только те случаи, в которых объект покидался в силу того,
что он оказывался недостойным любви, затем "Я" опять воздвигало его путем
идентификации, а "Я"-идеал строго осуждал его. Упреки и агрессивность в
отношении к объекту проявляются как меланхолические самоупреки.
Точнее говоря: они скрываются за упреками против собственного "Я", придают им
стойкость, прочность и неопровержимость, которыми отличаются самоупреки
меланхолика.
Переход в манию может непосредственно следовать и за такой меланхолией, так что
этот переход является признаком, независимым от других характерных черт
клинической картины.
Я не вижу препятствий к тому, чтобы принять во внимание момент периодического
протеста "Я" против "Я"-идеала для обоих видов меланхолии, как для психогенной,
так и для произвольной. При произвольной меланхолии можно предположить, что
"Я"-идеал относится особенно строго к свободному выявлению "Я", следствием чего
является потом автоматически его временное упразднение. При психогенной
меланхолии "Я" побуждается к протесту вследствие того, что его идеал плохо
относится к нему, а это плохое отношение является результатом идентификации "Я"
с отвергнутым объектом.
XII. ДОПОЛНЕНИЕ
В процессе исследования, которому мы подводим теперь итоги, нам открылись
различные побочные пути, которые мы раньше оставили в стороне, но которые имеют
близкое к нам отношение. Кое-что из этого оставшегося позади мы хотим
наверстать.
А. Отличие между "Я"-идентификацией и заменой "Я"-идеала объектом находит себе
интересное объяснение в двух больших искусственных массах, изученных нами
вначале: в войске и в христианской церкви.
Очевидно, солдат считает идеалом своего начальника, собственно
главнокомандующего, в то время как он идентифицируется с равными себе солдатами
и выводит из этой общности "Я" обязательства товарищеских отношений для того,
чтобы оказывать взаимную помощь и делиться всем добром. Но он смешон, когда он
хочет идентифицироваться с главнокомандующим. Егерь в лагере Валленштейна
иронизирует по этому поводу над вахмистром: "Плюнет он, что ли, иль высморкнет
нос, -- вы за ним тоже"38.
Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа как
свой идеал; вследствие идентификации он чувствует себя связанным с другими
христианами. Кроме того, он должен идентифицироваться с Христом и любить других
христиан так, как их любил Христос. Следовательно, церковь требует в обоих
случаях дополнения либидинозной позиции, которая создается благодаря массе:
идентификация должна присоединяться к тем случаям, где произошел выбор объекта,
а объектная любовь должна присоединяться к тем случаям, где существует
идентификация. Это -- безусловно выходит за пределы конституции массы; можно
быть хорошим христианином и в то же время быть далеким от идеи поставить себя на
место Христа, любить подобно ему всех людей. Простой смертный не решается
приписать себе величие духа и силу любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие
распределения либидо в массе является, вероятно, моментом, благодаря которому
христианство претендует на высшую нравственность.
Б. Мы сказали, что в духовном развитии человечества можно было бы указать
момент, когда для индивидов произошел прогресс от массовой психологии к
индивидуальной.
Нижеследующее написано под влиянием обмена мыслей с Rank'ом.
Для этого мы должны вкратце вернуться к мифу об отце первобытной орды. Он
впоследствии был превознесен до творца мира, и по праву, так как он сотворил
всех своих сыновей, составивших первую массу. Он был идеалом для каждого из них
в отдельности, его боялись и в то же время почитали; из этого впоследствии
родилось понятие табу. Эта толпа собралась однажды вместе, убила отца и
растерзала его. Никто из участников победившей массы не мог занять его место, а
если кто-нибудь из них сделал бы это, то борьба возобновилась бы до тех пор,
пока они поняли бы, что все они должны отказаться от отцовского наследства.
Тогда они образовали тотемистическую братскую общину, связанную одними и теми же
правами и тотемистическими запретами, которые хранили память о злодеянии и
должны были искупить его. Но недовольство создавшимся положением осталось и
стало источником новых перемен. Люди, связанные в братскую массу, постепенно
приблизились к воссозданию старого положения на новый лад, мужчина опять стал
главой семьи и перестал признавать господство женщины, установившееся в тот
период времени, когда не было отца. В виде компенсации он признал тогда
материнские божества, жрецы которых были кастрированы для того, чтобы оградить
мать; пример этот был дан первобытной орде отцом; однако новая семья была только
тенью старой, отцов было много и каждый был ограничен правами другого.
Тогда страстная тоска о недостающем отце могла побудить индивида освободиться от
массы и занять место отца. Тот, кто сделал это, был первым эпическим поэтом; он
достиг этого в своей фантазии. Этот поэт извратил действительность в духе своего
страстного желания. Он создал героический миф. Героем был тот, кто сам один убил
отца, фигурирующего еще в мифе в качестве тотемистического чудовища. Как отец
был первым идеалом мальчика, так поэт создал теперь в герое, заменяющем отца,
первый "Я"-идеал. Примером привязанности к герою послужил, вероятно, младший
сын, любимец матери, которого она защищала от ревнивых проявлений отца и который
во времена первобытной орды был последователем отца. В ложном опоэтизировании
первобытного времени женщина, бывшая призом и соблазном для убийства, стала
причиной и подстрекательницей преступления.
Герой совершает сам, один то деяние, на которое способна, конечно, лишь вся орда
в целом. Тем не менее эта сказка сохранила, по замечанию Rank'а, явные следы
скрываемого положения вещей. Так, часто описывается, как герой, которому
предстоит разрешение трудной задачи (в большинстве случаев это младший сын,
нередко он притворяется в присутствии суррогата отца глупым, т. е. не
представляется для него опасным), разрешает все же эту задачу лишь с помощью
кучки маленьких животных (муравьи, пчелы). Это -- братья, составлявшие
первобытную орду, подобно тому, как и в символике сновидений насекомые, паразиты
обозначают братьев и сестер (презрительно: как маленькие дети). Кроме того, в
каждой из задач в мифе и сказке легко распознать замену героического поступка.
Итак, миф является шагом, с помощью которого индивид выступает из массовой
психологии. Первый миф был, безусловно, психологическим, героическим мифом; миф
о вселенной должен был появиться гораздо позднее. Поэт, сделавший этот шаг и
освободившийся, таким образом, от массы в своей фантазии, умеет, согласно
другому замечанию Rank'а, найти обратный путь к ней. Он идет к этой массе и
рассказывает ей о подвигах своего героя, созданных им. Этот герой является в
основе ни кем иным, как им самим.
Таким образом, он снисходит до реальности и поднимает своих слушателей до
фантазии. Слушатели же понимают поэта, они могут идентифицироваться с героем на
основе одинакового страстного отношения к первобытному отцу39.
Ложь героического мифа достигает своего кульминационного пункта в обожествлении
героя. Вероятно, обожествленный герой существовал раньше, чем бог-отец, он был
предшественником возвращения отца как божества. Ряд богов проходил
хронологически так: богиня-мать -- герой -- бог-отец. Но лишь с возвышением
первобытного отца, который никогда не может быть забыт, божество получило те
черты, которые мы видим в нем еще ныне.
В этом сокращенном изложении пришлось отказаться от материала из саг, мифов,
сказок, истории нравов и т. д., который можно было бы использовать для
обоснования этой конструкции.
В. Мы много говорили здесь о прямых сексуальных влечениях и о заторможенных в
смысле цели сексуальных влечениях, и мы надеемся, что это подразделение не
встретит большого сопротивления. Однако подробное обсуждение этого вопроса будет
не лишним даже в том случае, если оно повторит отчасти уже сказанное нами
раньше.
Первым, но вместе с тем наилучшим примером сексуальных влечений, заторможенных в
смысле цели, явилось для нас либидинозное развитие ребенка. Все те чувства,
какие ребенок питает к своим родителям и к опекающим его лицам, укладываются без
натяжки в желания, дающие выражение сексуальному стремлению ребенка. Ребенок
требует от этих любимых им лиц всех известных ему ласк: он хочет их целовать,
прикасаться к ним, осматривать их, ему любопытно видеть их гениталии и
присутствовать при интимных экскрементальных отправлениях, он обещает жениться
на матери или на няне, независимо от того, что он подразумевает под этим, он
намеревается подарить отцу ребенка и т. д. Прямые наблюдения, равно как и
позднейшее аналитическое освещение остатков детства не оставляют никакого
сомнения в непосредственном слиянии нежных и ревнивых чувств с сексуальными
намерениями; они показывают нам, как основательно ребенок делает любимого
человека объектом всех его еще недостаточно сконцентрированных сексуальных
влечений (ср. Теорию полового влечения).
Первое любовное сооружение ребенка, подчиняющееся в типичном случае Эдипову
комплексу, подлежит затем, как известно, с началом латентного периода
вытеснению. То, что остается после вытеснения, кажется нам исключительно нежной
привязанностью, которая относится к тем же лицам, но которая больше не может
быть названа сексуальной. Психоанализу, освещающему глубины душевной жизни,
нетрудно было доказать, что сексуальные привязанности первых детских лет
продолжают существовать, хотя они вытеснены и бессознательны. Он дает нам
мужество утверждать, что всюду, где мы встречаем нежное чувство, оно является
преемником половой объектной привязанности к соответствующему лицу или к его
прототипу (Imago). Он может показать нам -- конечно, не без особого
исследования, -- существует ли еще в данном случае это предшествующее
сексуальное влечение в вытесненном состоянии или же оно уже уничтожено. Яснее
говоря: твердо установлено, что оно может быть во всякое время опять
активировано благодаря регрессии; спрашивается лишь (это не всегда легко
решить), какую активность и какую действенную силу оно имеет еще в настоящее
время. Здесь нужно принять во внимание в одинаковой мере два источника ошибок;
Сциллу недооценки вытесненного бессознательного и Харибду склонности измерять
нормальное исключительно меркой патологического.
Психологии, которая не хочет и не может проникнуть в глубины вытесненного, эта
нежная привязанность представляется во всяком случае выражением стремлений, не
имеющих сексуальной окраски, хотя бы они и проистекали из привязанности, имеющей
сексуальную окраску.
Враждебные чувства, имеющие несколько более сложную структуру, не являются
исключением из этого.
Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от прямых сексуальных целей,
хотя и трудно удовлетворить требования метапсихологии при изображении такого
отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в смысле цели влечения все еще
сохраняют некоторые из первоначальных сексуальных целей. Даже тот, кто нежно
привязан, даже друг, поклонник ищет телесной близости и хочет видеть человека, к
которому он питает любовь "в духе апостола Павла". Если угодно, то мы можем
видеть в этом уклонении от цели начало сублимирования сексуальных влечений или
же еще больше расширить границы последних. Заторможенные в смысле цели
сексуальные влечения имеют большое функциональное преимущество перед
незаторможенными; так как они неспособны к полному удовлетворению, то они
особенно пригодны для создания длительных привязанностей, в то время как прямые
сексуальные стремления теряют при каждом удовлетворении свою энергию и должны
ожидать своего обновления путем накопления сексуального либидо, причем в этот
промежуток времени один объект может быть заменен новым. Заторможенные влечения
могут быть в любом количестве смешаны с незаторможенными, могут претерпевать
обратное превращение в незаторможенные, подобно тому, как они развились из них.
Известно, как легко из отношений дружеского характера, основанных на уважении и
благоговении, развиваются эротические желания (Embrassez-moi pour l'amour du
Grec, Мольер) между маэстро и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей,
особенно у женщин. Возникновение таких привязянностей, которые сперва не имели в
виду сексуальной цели, непосредственно указывает на проторенный путь к выбору
сексуального объекта. В статье "Frцmmigkeit des Grafen von Zinzendorf" Pfister
привел прекрасный и отнюдь не единичный пример того, как даже интенсивная
религиозная привязанность легко превращается в пламенное сексуальное
возбуждение. С другой стороны, превращение недолговечных сексуальных стремлений
в длительную, чисто нежную привязанность является чем-то весьма обычным, и
консолидация брака,
заключенного по страстной любви, основана в большинстве случаев на этом
процессе.
Разумеется, нас не удивит тот факт, что непосредственные сексуальные стремления
превращаются в заторможенные в смысле цели стремления в том случае, если на пути
к достижению сексуальной цели стоят внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее -- или лучше сказать:
ставшее внутренним -- препятствие. Мы предположили об отце первобытной орды, что
он вынудил своих сыновей к воздержанию вследствие своей сексуальной нетерпимости
и навязал им таким образом заторможенные в смысле цели привязанности, в то время
как сам он сохранил для себя свободу сексуального наслаждения и остался,
следовательно, не связанным. Все привязанности, на которых основана масса, имеют
такой характер влечений, заторможенных в смысле цели. Но таким путем мы
приблизились к обсуждению новой темы, которая имеет в виду отношение прямых
сексуальных влечений к массе.
Последние два замечания подготовили нас к тому, что прямые сексуальные
стремления неблагоприятны для массы. Хотя в истории развития семьи существуют
массовые отношения сексуальной любви (групповой брак), однако, чем большее
значение приобретала половая любовь для "Я", чем больше развивалась
влюбленность, тем настойчивее она требовала ограничения двумя лицами -- una cum
unо, -- предназначенными природой для цели размножения. Полигамические
наклонности должны были удовлетвориться последовательной сменой объекта.
Оба лица, предназначенные для цели обоюдного сексуального удовлетворения,
демонстрируют протест против стадного инстинкта, против чувства массы: они ищут
уединения. Чем сильнее они влюблены, тем больше удовлетворяют они друг друга.
Протест против влияния массы сказывается как чувство стыда. Очень сильные
чувства ревности призываются для того, чтобы предохранить выбор сексуального
объекта от ущерба, который может быть нанесен массовой привязанностью. Половая
связь одной пары в присутствии другой или одновременный половой акт в группе
людей (как это бывает при оргии) возможны только в том случае, когда нежные, т.
е. личные факторы любовного отношения целиком отступают на задний план в
сравнении с грубочувственными. Но это является регрессией к более раннему
состоянию половых отношений, когда влюбленность не играла еще никакой роли, а
сексуальные объекты считались равноценными друг другу, приблизительно так, как
зло сказал Бернард Шоу: быть влюбленным -- это значит чудовищно переоценивать
разницу между одной женщиной и другой.
Есть много указаний на то, что влюбленность лишь позже вошла в сексуальные
отношения между мужчиной и женщиной, так что несовместимость половой любви и
массовой привязанности развилась поздно. Теперь может получиться такое
впечатление, как будто это предположение несовместимо с нашим мифом о
первобытной семье. Любовь к матерям и сестрам явилась для братьев стимулом к
убийству отца, и трудно представить себе, чтобы эта любовь была исковерканной,
непримитивной, т. е. она должна была соединять в себе нежную и грубо чувственную
любовь. Однако при дальнейшем рассуждении это возражение становится
подтверждением. Одной из реакций на убийство отца было установление
тотемистической экзогамии, запрета, касавшегося какого бы то ни было
сексуального отношения с женщинами, принадлежавшими к родной семье и нежно
любимыми с самого детства. Этим был вбит клин между нежными и грубо чувственными
побуждениями, клин, который прочно сидит еще и в настоящее время в любовной
жизни40. Вследствие этой экзогамии грубо чувственные потребности мужчин должны
были удовлетворяться чужими и нелюбимыми женщинами.
В больших искусственных массах, в церкви и войске, женщина, как сексуальный
объект, не имеет места. Любовные отношения между мужчиной и женщиной остаются
вне этих организаций. Даже там, где образуются массы, состоящие из мужчин и
женщин, половое различие не играет никакой роли. Едва ли нужно спрашивать, имеет
ли либидо, спаивающее массу, гомосексуальную или гетеросексуальную природу, так
как оно не дифференцировано по полам и совершенно не имеет в виду генитальной
организации либидо.
Прямые сексуальные стремления также сохраняют до некоторой степени
индивидуальную деятельность для человека, обычно растворяющегося в массе. Там,
где они чрезвычайно усиливаются, они разрушают всякую массу. Католическая
церковь имела веские мотивы рекомендовать верующим безбрачие и наложить на своих
священнослужителей целибат, но вл