по ее проявлениям, как это удается сделать во всех
более ярко выраженных случаях оговорки.
     Описка   (Verschreiben),   к  которой  я  теперь   перехожу,  настолько
аналогична оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не
приходится. Хотя,  может  быть,  некоторые  дополнения  мы  и внесем.  Столь
распространенные   описки,  стяжения,  появление  впереди   дальше  стоящих,
особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об общем нежелании писать
и  о нетерпении; более ярко  выраженные случаи  описки  позволяют обнаружить
характер  и  намерение  нарушающей тенденции.  Когда в письме обнаруживается
описка, можно признать, что  у пишущего не все было  в порядке, но не всегда
определишь,  что  именно  его  волновало.  Сделавший  описку,  так  же как и
оговорку, часто  не замечает  ее. Примечательно  следующее  наблюдение: есть
люди,  которые  обычно  перед отправлением перечитывают написанное письмо. У
других  такой  привычки  нет;  но  если  они,  однако,  сделают  это  в виде
исключения, то всегда получают возможность  найти описку и исправить ее. Как
это объяснить?  Складывается впечатление, будто  эти люди  все же знают, что
они сделали описку. Можно ли это в действительности предположить?
     С практическим значением описки связана одна  интересная проблема.  Вы,
может быть, знаете случай  убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога,
доставал  из  научно-исследовательского  института  по  разведению   культур
чрезвычайно  опасных  для  жизни  возбудителей болезней и употреблял  их для
устранения  таким  "современным"  способом близких  людей  со  своего  пути.
Однажды   он  пожаловался  руководству   одного  из   таких  институтов   на
недейственность присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и вместо
слов "при  моих  опытах с мышами или морскими  свинками" написал  "при  моих
опытах с людьми". Эта описка  бросилась в глаза  врачам  института,  но они,
насколько я знаю, не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы думаете?
Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить следствие, благодаря
чему можно было бы своевременно предупредить преступление? Не послужило ли в
данном случае незнание  нашего толкования ошибочных действий причиной такого
практически  важного упущения? Полагаю, однако, что какой бы  подозрительной
не  показалась  мне такая  описка, использовать ее в  качестве прямой  улики
мешает одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто. Описка -- это,
конечно, улика, но  самой по себе ее еще недостаточно для  начала следствия.
Описка действительно  указывает  на то, что человека могла занимать мысль  о
заражении людей, но она не позволяет утверждать, носит ли эта мысль характер
явного злого  умысла или практически  безобидной  фантазии. Вполне возможно,
что человек, допустивший такую описку, будет  отрицать эту фантазию с полным
субъективным правом и считать
     ее  совершенно  чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем  разбирать
различие  между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете
понять эту возможность.  В данном  же  случае  ошибочное  действие приобрело
впоследствии непредвиденное значение.
     При  очитке мы  имеем  дело  с психической ситуацией,  явно отличной от
ситуации, в которой происходят оговорки и описки. Одна из двух конкурирующих
тенденций заменяется здесь сенсорным возбуждением и, возможно, поэтому менее
устойчива. То, что  следует прочитать, в отличие от того,  что намереваешься
написать,  не   является  ведь  собственным   продуктом  психической   жизни
читающего. В большинстве случаев очитка заключается  в полной замене  одного
слова другим. Слово, которое нужно прочесть,  заменяется  другим,  причем не
требуется,  чтобы текст был связан с результатом очитки  по содержанию,  как
правило, замена происходит на основе  словесной аналогии. Пример Лихтенберга
-- Агамемнон вместо angenommen -- самый лучший из этой группы. Если мы хотим
узнать нарушающую тенденцию, вызывающую очитку, следует  оставить  в стороне
неправильно прочитанный текст, а подвергнуть аналитическому исследованию два
момента: какая мысль пришла в голову читавшему непосредственно перед очиткой
и в  какой ситуации она  происходит.  Иногда знания этой ситуации достаточно
для  объяснения  очитки.  Например,  некто  бродит  по  незнакомому  городу,
испытывая  естественную  нужду, и на большой  вывеске  первого этажа  читает
клозет (Klosetthaus).  Не успев  удивиться тому,  что вывеска  висит слишком
высоко,  он  убеждается,  что следует читать корсеты (Korsetthaus). В других
случаях  очиток,  независимых  от  содержания  текста,  наоборот,  необходим
тщательный  анализ, который нельзя  провести,  не  зная технических  приемов
психоанализа
     и не доверяя им. Но в большинстве случаев объяснить очитку нетрудно. По
замененному слову в  примере с  Агамемноном ясен  круг мыслей, из-за которых
возникло  нарушение. Во  время этой войны, например, названия городов, имена
полководцев и  военные выражения весьма  часто  вычитывают везде, где только
встречается  хоть  какое-нибудь   похожее  слово.  То,  что  занимательно  и
интересно,  заменяет чуждое и неинтересное.  Остатки [предшествующих] мыслей
затрудняют новое восприятие.
     При очитке достаточно  часто встречаются случаи другого рода, в которых
сам  текст  вызывает  нарушающую   тенденцию,  из-за  которой   он  затем  и
превращается в свою противоположность.  Человек  вынужден читать  что-то для
него  нежелательное,  и  анализ  убеждает  нас,   что   интенсивное  желание
отвергнуть читаемое вызывает его изменение.
     В ранее упомянутых более частых случаях очиток отсутствуют два фактора,
которые,  по  нашему  мнению,  играют  важную  роль  в  механизме  ошибочных
действий: нет  конфликта двух тенденций и оттеснения одной  из них,  которая
возмещает себя в ошибочном действии. Не то  чтобы при  очитке обнаруживалось
бы  что-то   совершенно  противоположное,  но  важность  содержания   мысли,
приводящего  к очитке,  намного очевиднее,  чем оттеснение,  которому оно до
того  подверглось. Именно  оба  этих фактора  нагляднее  всего  выступают  в
различных случаях ошибочных действий, выражающихся в забывании.
     Забывание  намерений  как  раз однозначно, его  толкование, как мы  уже
знаем, не  оспаривается даже неспециалистами. Нарушающая намерение тенденция
всякий раз является противоположным намерением, нежеланием выполнить первое,
и нам остается только узнать, почему оно не выражается по-другому и менее
     замаскированно. Но наличие этой противоположной воли несомненно. Иногда
даже  удается   узнать  кое-что   о   мотивах,  вынуждающих  скрываться  эту
противоположную  волю, и всякий раз она  достигает своей  цели  в  ошибочном
действии, оставаясь скрытой, потому что была бы наверняка отклонена, если бы
выступила  в  виде  открытого  возражения.  Если   между  намерением  и  его
выполнением   происходит   существенное   изменение   психической  ситуации,
вследствие  которого  о  выполнении  намерения  не  может быть и речи, тогда
забывание намерения выходит за рамки ошибочного действия. Такое забывание не
удивляет; понятно, что было бы излишне вспоминать о намерении, оно выпало из
памяти на более или менее длительное время. Забывание намерения только тогда
можно считать ошибочным действием, если такое нарушение исключено.
     Случаи  забывания намерений в общем настолько однообразны  и прозрачны,
что  именно  поэтому  они  не  представляют  никакого  интереса  для  нашего
исследования. Однако кое-что новое в двух отношениях мы можем узнать, изучая
и  это  ошибочное действие. Мы отметили,  что  забывание, т. е. невыполнение
намерения,  указывает на  противоположную  волю, враждебную этому намерению.
Это положение остается в  силе, но противоположная воля, как показывают наши
исследования,  может  быть двух  видов  -- прямая и  опосредованная. Что  мы
понимаем  под  последней, лучше всего показать на некоторых примерах.  Когда
покровитель  забывает  замолвить словечко за своего  протеже,  то  это может
произойти потому, что  он не очень  интересуется своим протеже и у  него нет
большой  охоты просить  за  него. Именно  в этом смысле  протеже и  понимает
забывчивость  покровителя. Но ситуация может быть и сложнее. Противоположная
выполнению намерения воля может появиться у покровителя по
     другой  причине и проявить  свое  действие  совсем в другом  месте. Она
может  не иметь  к  протеже никакого  отношения,  а быть  направлена  против
третьего  лица, которое  нужно  просить.  Вы  видите теперь, какие  сомнения
возникают и здесь в  связи с практическим  использованием нашего толкования.
Несмотря на правильное толкование забывания, протеже может проявить излишнюю
недоверчивость  и несправедливость по  отношению к  своему покровителю.  Или
если кто-нибудь  забывает  про  свидание, назначенное  другому,  хотя  сам и
намерен был явиться, то чаще всего это объясняется прямым отказом от встречи
с  этим  лицом. Но иногда  анализ может обнаружить, что нарушающая тенденция
имеет отношение не к  данному  лицу, а направлена  против  места, где должно
состояться свидание, и связана с неприятным воспоминанием, которого забывший
хочет  избежать.  Или  в случае,  когда  кто-то забывает  отправить  письмо,
противоположная тенденция может быть связана с содержанием самого письма; но
ведь совсем  не  исключено,  что  само по  себе безобидное  письмо  вызывает
противоположную тенденцию только потому, что оно напоминает о  другом, ранее
написанном   письме,   которое  явилось   поводом  для  прямого   проявления
противоположной воли.  Тогда можно  сказать, что противоположная  воля здесь
переносится  с того прежнего письма, где она была  оправданна,  на данное, в
котором ей, собственно, нечему противоречить. Таким образом, вы видите, что,
пользуясь   нашим   хотя  и  правильным   толкованием,   следует   проявлять
сдержанность и осторожность; то, что психологически тождественно, может быть
практически очень даже многозначно.
     Подобные  явления могут показаться вам очень  необычными.  Возможно, вы
склонны даже  предположить,  что эта  "опосредованная"  противоположная воля
характеризует уже какой-то патологический процесс.
     Но  смею вас  заверить,  что она проявляется  у  нормальных и  здоровых
людей.  Впрочем, прошу понять меня правильно. Я сам ни  в  коей мере не хочу
признавать   наши   аналитические  толкования  ненадежными.   Вышеупомянутая
многозначность забывания намерения существует только до  тех пор, пока мы не
подвергли случай  анализу,  а  толкуем его  только на основании  наших общих
предположений.  Если  же мы проведем  с соответствующим лицом анализ, то  мы
узнаем  с   полной  определенностью,  была   ли  в  данном   случае   прямая
противоположная воля или откуда она возникла.
     Второй  момент  заключается в следующем:  если мы в большинстве случаев
убеждаемся, что  забывание намерений  объясняется  противоположной волей, то
попробуем  распространить  это  положение  на   другой  ряд  случаев,  когда
анализируемое лицо  не признает, а  отрицает  открытую  нами противоположную
волю. Возьмем в качестве примеров  очень  часто встречающиеся  случаи, когда
забывают вернуть взятые на время  книги, оплатить счета или долги. Мы  будем
настолько смелы, что скажем забывшему, как бы он это  ни отрицал, что у него
было  намерение оставить книги себе и не оплатить долги, иначе его поведение
объяснить нельзя, он имел намерение, но  только  ничего не знал  о нем; нам,
однако,  достаточно  того,  что  его  выдало  забывание. Он может,  конечно,
возразить, что это была всего лишь забывчивость. Теперь вы узнаете ситуацию,
в которой мы уже однажды оказались. Если  мы хотим последовательно проводить
наши толкования ошибочных действий, которые оправдали себя  на разнообразных
примерах,  то  мы  неизбежно  придем к  предположению, что  у  человека есть
намерения, которые  могут действовать независимо от того, знает он о них или
нет. Но, утверждая это,  мы вступаем в противоречие со всеми господствующими
и в жизни, и в психологии взглядами.
     Забывание  имен собственных и иностранных названий, а также иностранных
слов тоже  можно свести  к  противоположному намерению,  которое  прямо  или
косвенно  направлено  против соответствующего  названия.  Некоторые  примеры
такой  прямой неприязни я  уже приводил ранее.  Но  косвенные  причины здесь
особенно  часты  и требуют,  как  правило, для их  установления  тщательного
анализа.  Так,  например,  сейчас, во  время  войны,  которая  вынудила  нас
отказаться от многих прежних симпатий, в силу каких-то очень странных связей
пострадала также память  на  имена собственные. Недавно  со  мной  произошел
случай, когда я не  мог вспомнить  название  безобидного  моравского  города
Бизенц,  и  анализ  показал,  что причиной  была не  прямая враждебность,  а
созвучие с названием палаццо  Бизенци  в Орвието, где я  раньше неоднократно
жил.  Мотивом  тенденции,  направленной  против  восстановления  названия  в
памяти, здесь впервые выступает принцип, который впоследствии обнаружит свое
чрезвычайно большое значение для определения причин невротических симптомов:
отказ памяти вспоминать то, что связано с неприятными  ощущениями, и  [Вновь
переживать   это   неудовольствие  при   воспоминании.  Намерение   избежать
неудовольствия,  источником  которого служат память или  другие  психические
акты, психическое бегство  от неудовольствия мы признаем как конечный  мотив
не только для забывания имен  и названий,  но и для многих других  ошибочных
действий, таких, как неисполнение  обещанного, ошибки-заблуждения (Irrtьmer)
и др.1
     --------------------------------------------------------------------------------
     1  Зависимость   памяти  от  установок   субъекта   выявилась   уже   в
экспериментально-психологических   исследованиях.  Новизна  подхода   Фрейда
заключалась   в  том,   что   он   поставил   вопрос  о  роли   динамических
(мотивационных)  факторов  в  процессах памяти, обычно  относимых  к разряду
познавательных,   подчиненных  законам   ассоциации   либо   основанных   на
предметно-смысловых связях. Утверждение Фрейда, будто неприятные впечатления
по  всех случаях  забываются, тесно связано  с его  концепциями вытеснения и
психологической защиты.
     Однако   забывание   имен,   по-видимому,   особенно   легко  объяснить
психофизиологическими причинами, и поэтому  есть  много случаев,  в  которых
мотив неприятного чувства не подтверждается. Если  кто-то  бывает  склонен к
забыванию  имен, то путем аналитического  исследования можно установить, что
они  выпадают  из  памяти не только потому,  что  сами  вызывают  неприятное
чувство  или  как-то  напоминают  о  нем, а  потому,  что  определенное  имя
относится к  другому  ассоциативному кругу, с  которым  забывающий состоит в
более интимных отношениях. Имя  в  нем как  бы задерживается и не  допускает
других  действующих   в  данный   момент   ассоциаций.  Если  вы   вспомните
искусственные  приемы  мнемотехники,  то  с удивлением  заметите, что  имена
забываются вследствие тех же  связей, которые намеренно устанавливают, чтобы
избежать забывания. Самым ярким примером  тому являются имена людей, которые
для разных лиц могут иметь разное психическое  значение. Возьмем,  например,
имя  Теодор. Для кого-то оно ничего особенного не значит, для другого же это
может быть имя  отца, брата,  друга  или его собственное. Опыт аналитических
исследований показывает, что в первом случае нет оснований забывать это имя,
если оно принадлежит  постороннему лицу, тогда как во втором будет постоянно
проявляться  склонность  лишить постороннего имени, с которым,  по-видимому,
ассоциируются   интимные  отношения.  Предположите,  что  это  ассоциативное
торможение   может   сочетаться   с   действием   принципа    неудовольствия
(Unlustprinzip) и, кроме того, с
     механизмом   косвенной   причинности,   и    вы   получите   правильное
представление о том, насколько сложны причины временного забывания  имен. Но
только тщательный анализ окончательно раскроет перед вами все сложности.
     В забывании впечатлений и переживаний еще  отчетливее и  сильнее, чем в
забывании имен, обнаруживается действие тенденции устранения неприятного  из
воспоминания. Полностью  это забывание, конечно, нельзя отнести к  ошибочным
действиям,  оно относится  к  ним  только в той мере, в  какой это забывание
выходит  за  рамки обычного опыта, т. е., например, когда забываются слишком
свежие или слишком важные впечатления или такие, забывание которых прерывает
связь событий, в остальном  хорошо сохранившихся в  памяти.  Почему и как мы
вообще забываем,  в  том  числе и те  переживания,  которые оставили  в  нас
несомненно глубочайший след, такие, как событий  первых детских  лет, -- это
совершенно  другая проблема, в которой защита от  неприятных ощущений играет
определенную   роль,  но   объясняет  далеко  не  все.  То,  что  неприятные
впечатления легко забываются, --  факт, не подлежащий сомнению. Это заметили
различные психологи, а на великого Дарвина этот факт  произвел такое сильное
впечатление, что он ввел для себя "золотое  правило" с особой  тщательностью
записывать  наблюдения,   которые  противоречили  его  теории,  так  как  он
убедился, что именно они не удерживаются в его памяти.
     Тот,  кто  впервые слышит  об  этом принципе  защиты  от  нежелательных
воспоминаний  путем  забывания,  не упустит случая возразить, призывая опыт,
что как раз неприятное трудно забыть, именно оно против нашей воли все время
возвращается,  чтобы нас  мучить, как, например, воспоминания  об  обидах  и
унижениях. Даже если этот факт верен, он не годится в качестве
     аргумента  против  нашего   утверждения.   Важно   вовремя   понять  то
обстоятельство, что  душевная  жизнь  --  это  арена  борьбы противоположных
тенденций и что, выражаясь  не динамически,  она состоит из  противоречий  и
противоположных  пар.  Наличие  определенной   тенденции  не   исключает   и
противоположной  ей -- места  хватит для  обеих. Дело только  в том, как эти
противоположные тенденции относятся друг к другу, какие действия вытекают из
одной и какие из другой.
     Затеривание  и  запрятывание  вещей  нам   особенно   интересны   своей
многозначностью, разнообразием тенденций, вследствие которых могут произойти
эти  ошибочные  действия. Общим для  всех случаев является то,  что какой-то
предмет  хотели потерять,  но  причины и цели  этого  действия разные.  Вещь
теряют,  если  она испортилась, если намерены  заменить ее лучшей,  если она
разонравилась, если напоминает о человеке, с которым испортились  отношения,
или  если  она  была приобретена при обстоятельствах,  о которых не  хочется
вспоминать. С  этой же целью вещи роняют,  портят и ломают.  В  общественной
жизни  были  сделаны  наблюдения, что  нежеланные и внебрачные  дети намного
болезненнее, чем законные. Для доказательства нет необходимости ссылаться на
грубые приемы  так называемых "производительниц ангелов";* вполне достаточно
указать на  известную небрежность в уходе за детьми. В бережном отношении  к
вещам проявляется то же самое, что и в отношении к детям.
     Далее,  на  потерю  могут  быть  обречены  вещи,  не  утратившие  своей
ценности, в том случае, если имеется
     ----------------------------------------
     *  Engelmacherinnen (эвфемизм, производительницы  ангелов)  -- народное
выражение, обозначающее женщин, так плохо присматривающих  за  данными им на
воспитание детьми,  что те из-за  недостатка питания вскоре  умирают, т.  е.
"преждевременно становятся ангелами". -- Прим. ред. перевода.
     намерение  что-то  пожертвовать  судьбе,  защитив себя этим  от  другой
внушающей страх потери. Подобные заклинания судьбы, по  данным психоанализа,
еще  очень часты, так что  наши потери являются добровольной жертвой. Потери
могут  быть такж