тский невроз крайне редко переходит напрямую в невроз взрослого  человека.
Более часто между ними пролегает период ничем не возмущенного развития, чему
способствует приостановка физиологического созревания. Лишь затем появляются
те   изменения,   которые  позволяют  говорить  о  неврозе  как  отсроченном
последствии  травмы.  Это происходит либо во время полового созревания, либо
позже.  В первом случае это вызвано тем, что инстинкты, усиленные физическим
созреванием, снова начинают борьбу, в которой они раньше  были побеждены. Во
втором  случае невроз выходит наружу позже, потому  что  реакции и изменения
личности,  порожденные защитным  механизмом, становятся препятствием на пути
приспособления к проблемам взрослой жизни, и это порождает тяжелые конфликты
между  требованиями  внешнего  мира и  особенностями Эго,  которое стремится
сохранить  ту  структуру,  что далась  ему такой  болезненной  ценой  в ходе
защитной борьбы. Наличие скрытого периода между первой, детской реакцией  на
травму  и последующим, во взрослом возрасте,  проявлением болезни может быть
признано   типичным.   Сама   болезнь  должна  рассматриваться  как  попытка
самоизлечения,  то есть примирения травмированного Эго с остальной, здоровой
частью психики,  чтобы  превратить эту психику  в достаточно сильное  целое,
способное справиться с окружающим миром. Однако эта попытка редко  кончается
удачей без помощи аналитика, да  и  в этом случае успех приходит  не всегда.
Зачастую  болезнь приводит к  полному разрушению  и распаду Эго или же к его
подчинению той  деформированной  части, которая отгородилась  от  него еще в
детстве и с тех пор контролировалась скрытой травмой.

     Я сознаю, что все эти  рассуждения прозвучат убедительно только для тех
немногих, кто посвятил свою жизнь изучению и лечению неврозов. И поскольку я
обращаюсь здесь к  широкой  аудитории, мне остается лишь попросить  читателя
хотя бы на  пробу  поверить тон сокращенной  лекции, которую  он только  что
прослушал; я же, со своей стороны, готов признать, что  он может согласиться
с  нижеследующими выводами  только в том случае, если теория, на которой они
основаны, окажется верной.

     4. Приложение

     Ранняя  травма - защита - скрытый  период -  взрыв невроза  - частичное
возвращение подавленных переживаний -  такова  формула, которую мы вывели из
невротического процесса. Теперь я приглашаю  читателя сделать вместе со мной
еще  один шаг  и предположить,  что в истории рода человеческого  происходит
нечто, весьма  подобное событиям в жизни каждого  отдельного человека. Иными
словами,   человечество    как   целое   тоже   проходит   через   конфликты
сексуально-агрессивного  характера,  которые оставляют по  себе неустранимые
следы,  но  по  большей  части  подавляются  и  забываются;  позднее,  после
длительного скрытого периода, они снова возрождаются  в коллективной психике
и   вызывают  к  жизни  явления,  сходные  по   структуре   и   тенденции  с
невротическими симптомами индивидуума.

     Я надеюсь, что разъяснил эти процессы, и хочу теперь  показать,  что их
последствия,   столь  сходные   с   невротическими   симптомами,  связаны  с
возникновением  религии. Поскольку после открытия Дарвином эволюции уже  нет
сомнений, что человечество  имело  предысторию,  и поскольку эта предыстория
неизвестна  (иными  словами,  забыта), мое  утверждение  выглядит почти  как
аксиома.

     Я уже выдвигал этот  тезис более  четверти века назад, в книге "Тотем и
табу" (1912), и  теперь мне достаточно лишь вкратце повторить сказанное там.
Мои рассуждения исходят из некоторых замечаний Дарвина и гипотезы Аткинсона.
Они утверждают, что в первобытные  времена люди жили маленькими группами под
предводительством сильного самца.  Время  этих  событий неизвестно;  никакой
связи  с геологическими данными не  удалось  установить. Возможно, что  люди
тогда  еще не вполне овладели речью. Существенно однако, что все первобытные
люди, включая, разумеется, наших предков, прошли через этот этап.

     Я  расскажу  эту историю  весьма  сокращенно и так,  словно то,  что  в
действительности  потребовало  столетий   и   за   это   время  неоднократно
повторялось, произошло лишь один-единственный раз. Сильный самец был вожаком
и  отцом всей орды и обладал  безграничной  властью,  которой  пользовался с
величайшей  жестокостью.  Все  самки  орды принадлежали  ему,  а судьба  его
сыновей была плачевна: если они возбуждали ревность отца, их ожидала смерть,
кастрация  или изгнание.  Им  приходилось  жить своими  маленькими  мужскими
группами  и  добывать себе жен, воруя  женщин с  других  стоянок. Постоянно,
однако, тот  или иной  сын достигал положения, сходного с положением отца  в
родной  орде. Один из путей такого  возвышения был  вполне естественный  - я
имею  в  виду  возвышение младшего сына, который  был защищен от  гнева отца
материнской любовью и замещал  вожака после его  смерти. Отголосок  традиции
изгнания старшего сына  и предпочтительного  положения  младшего проходит во
многих мифах и сказках.

     Следующий  решительный  шаг  к  изменению этой  первичной  "социальной"
организации  мог состоять,  как мы  предполагаем, в таком повороте  событий:
старшие братья,  изгнанные из  орды и жившие  отдельной группой,  собирались
вместе,  убивали отца и, следуя обычаям  тех  времен, совместно пожирали его
тело. Этот каннибализм не должен нас  шокировать, он еще долго удерживался в
человеческих  коллективах.   Существенно  однако,   что  тут   мы  молчаливо
приписываем  тем   первобытным  людям  те  же   чувства  и  эмоции,  которые
обнаруживаем в  "примитивных"  людях нашего  времени  - в  наших  детях  - с
помощью  психоанализа.  Иными  словами,  мы  полагаем,  что  они  не  только
ненавидели и  страшились своего отца,  но  одновременно  почитали  его,  как
пример для подражания; в  сущности, каждый сын хотел бы стать таким  же, как
отец. Поэтому упомянутый  акт  каннибализма  следует  понимать,  как попытку
отождествиться с отцом путем съедения его части.

     Разумно допустить, что  после  убийства отца наступил  период  взаимной
борьбы за  главенство,  которое каждый брат хотел захватить себе. Вскоре они
увидели,  что эта борьба столь  же опасна, сколь и бесплодна. Достигнутое  с
таким  трудом  взаимопонимание,  равно   как  и  воспоминание  о  совместном
героическом освобождении, а также взаимная привязанность, укрепленная годами
изгнания, привели, в конце концов, к союзу, или своеобразному "общественному
договору". Так возникла  первая форма социальной организации,  в которой все
стороны  взаимно  отказались  от удовлетворения своих  инстинктов,  признали
взаимные обязательства и провозгласили священные нерушимые правила общежития
- короче,  заложили основы  морали и закона.  Каждый отказался от стремления
стать единоличным заместителем отца и обладать своей матерью или сестрами. С
этого момента возникли  известные  нам  табу на  инцест  и  закон экзогамии.
Значительная часть власти,  освободившейся  после убийства  отца,  перешла к
женщинам; последовал период матриархата. Но все это время в "братской  орде"
сохранялось воспоминание об отце. Суррогатом этого первого вожака орды стало
какое-нибудь  сильное,  возможно  -  опасное  животное.  Такой  выбор  может
показаться  странным, но первобытный человек  еще не проводил того  различия
между  людьми  и животными, которое создали его потомки.  Не проводят такого
различия и  наши  дети,  страх  которых  перед животными оказалось возможным
объяснить   именно   страхом   перед   отцом.   Отношение   орды  к   такому
животному-"тотему" сохранило  всю  амбивалентность  первичного  отношения  к
отцу.   С  одной  стороны,  тотем  воплощал   в  себе   телесного  предка  и
духа-хранителя  орды; его  следовало почитать и защищать. С другой  стороны,
был  учрежден праздник, во время которого  его постигала  та же судьба,  что
некогда - первобытного отца:  братья  совместно убивали и поедали  его. Этот
праздник  тотемного  пиршества  в  действительности   символизировал  победу
объединившихся сыновей над жестоким отцом.

     Какое  же  место  в  этой  картине  занимает  религия? Тотемизм  с  его
поклонением  суррогату отца,  с его амбивалентностью отношения к этому отцу,
которое   проявляется  в  тотемном   пиршестве,   с  его  обычаем  праздника
воспоминаний   и  законами,  нарушение  которых  карается  смертью  -  такой
тотемизм,  заключаю  я,  можно рассматривать  как  самое  раннее  проявление
религии  в  истории  человечества,  и  он  показывает,  какие  тесные  связи
существовали  с  самого  начала  между  социальными  обычаями  и  моральными
правилами. Последующее  развитие  религии может быть очерчено здесь  лишь  в
самом  общем  виде.  Несомненно,  оно  происходило  параллельно  культурному
развитию человечества и изменениям в его социальных институтах.

     Следующим шагом  после тотемизма было очеловечивание существа, которому
поклонялась орда. Место  животных заняли человеческие боги,  связь которых с
тотемом все еще достаточно прозрачна: либо эти боги вообще изображаются, как
животные, либо сохраняют определенные  признаки животных; сам тотем-животное
может  стать атрибутом  такого  божества или  же  миф рассказывает, как  это
божество  побеждает именно то животное, которое в  действительности было его
предшественником.  В какой-то период - трудно сказать, когда (возможно - еще
до появления мужских богов) - появляется культ  великих богинь-матерей;  они
долго остаются объектом поклонения еще и потом, наряду с богами-мужчинами. В
это  время происходит  великая социальная  революция.  Матриархат  сменяется
возрожденным   патриархатом.  Верно,  новые  отцы  уже   не  достигают  того
всемогущества, что первобытный отец. Их  слишком  много, и они живут в более
многочисленном коллективе, чем вожаки первичной орды; им приходится, поэтому
ладить  друг  с  другом  и  подчиняться  социальным ограничениям.  Возможно,
богини-матери появились как раз тогда, когда матриархат был ограничен, чтобы
компенсировать  урон,  понесенный свергнутыми  с  трона  женщинами.  Мужские
божества появились поначалу  на  ролях  сыновей этих великих богинь,  и лишь
позднее они явно обретают черты отцов. Эти мужские божества политеистической
эпохи   отражают  в   себе   все   особенности  патриархальных  времен.  Они
многочисленны,  делят  между  собой  власть  и  порой  подчиняются  старшему
божеству. Но уже следующий шаг прямо ведет к  интересующему нас вопросу: это
возвращение   одного-единственного   бога-отца,   обладающего   безграничной
властью.

     Я  вынужден  признать,  что  этот  исторический  очерк  грешит  многими
пробелами и нуждается в  дальнейшем  подтверждении. Но  тот, кто назовет эту
реконструкцию  первобытной истории  слишком  фантастичной,  в  свою  очередь
погрешит  серьезной недооценкой  многочисленности  и  силы доказательств, на
которые она опирается. Многое из того, что вплетено в эту целостную картину,
доказано  исторически или даже сохранилось по сей день у  примитивных племен
(матриархат, тотемизм,  мужские группы); многое  другое обнаруживает себя  в
примечательных   воспроизведениях.   Нет   недостатка    в   исследователях,
удивлявшихся сходству между обрядом христианского  причастия (когда верующие
символически  поедают  плоть  и  кровь   их  Бога)  и  тотемным  пиршеством,
внутренний   смысл   которого    причастие,   в   сущности,   воспроизводит.
Многочисленные следы нашей забытой ранней  истории  сохранились в легендах и
сказках  различных народов, а психоаналитическое исследование духовной жизни
детей  принесло неожиданно  щедрые  результаты, заполнившие  лакуны в  наших
представлениях  о первобытных временах.  В нашей  реконструкции  нет  ничего
придуманного, ничего, что не покоилось бы на достаточно надежных основаниях.

     Предположим, что это представление о первобытной истории в целом верно.
Тогда  в  религиозных обрядах и доктринах  можно немедленно  распознать  два
элемента: с одной стороны, фиксацию на давней истории орды-семьи, с другой -
воспроизведение  и  возвращение  прошлого после  долгого  периода  забвения.
Именно  этот  второй  элемент доселе  не  был  замечен и потому - не  понят.
Проиллюстрируем его, поэтому хотя бы одним впечатляющим примером.

     Для этого стоит подчеркнуть, что всякое воспоминание, возвращающееся из
забытого, обладает  некой  особой силой,  производя ни с  чем  не  сравнимое
воздействие  на человеческие массы и порождая  непреодолимое  желание в него
поверить, против которого бессильны все  логические  аргументы. Эта странная
особенность  может   быть  понята   только   в   сравнении   с   навязчивыми
представлениями  в  случае  психотиков.  Давно  уже  установлено,  что такие
представления содержат элемент забытой реальности, которой  - по возвращении
-  приходится мириться  с искажением  и непониманием; стойкая  вера  людей в
такие представления порождена именно этим зерном истины, в них содержащимся,
и распространяется не только на него, но также и на те искажения, которые на
это  зерно  наслоились.  Наличие такого "зерна истины", - которое мы можем в
данном случае назвать исторической правдой - следует приписать и религиозным
доктринам. Они отягощены, это верно, признаками психотических симптомов, но,
будучи  массовыми явлениями, не поддаются проклятию изолированности, которое
постигает их в психике индивидуума.

     Ни в  одном разделе религиозной  истории этот  феномен не проявляется с
такой  широкой  ясностью,  как  в  становлении  еврейского монотеизма и  его
перерастании в христианство. (Кстати, каждый из  четырех евангелистов  имеет
свое  излюбленное животное.) Если  мы  на  минуту предположим, что правление
фараона Эхнатона послужило внешней причиной появления монотеистической идеи,
то немедленно увидим, что эта идея, изъятая из ее почвы и переданная другому
народу, пережив долгий скрытый период, возвращается к пароду, воспринимается
им заново,  ценится как величайшее достояние и сама в свою очередь сохраняет
этот  народ,  наделяя  его  гордостью за  свою  избранность.  Идея  эта -  в
сущности,  ни  что  иное,  как  религия  первобытного  отца с  присущими  ей
надеждами  сыновей на вознаграждение,  выделенность  и  первенство  в  мире.
(Любопытно, что отголосок  последней  из этих надежд,  давно уже отброшенной
самим еврейским народом, все еще  сохранился среди его врагов  в виде веры в
заговор "мудрецов Сиона".) Мы позже обсудим, как получилось, что особенности
заимствованной  в   Египте  монотеистической  идеи   сформировали  еврейский
характер, направив его по пути возвышенности и духовности. Люди, убежденные,
что  обладают  истиной, и увлеченные сознанием  своей избранности,  начинают
высоко  ценить  всякие  интеллектуальные и этические  достижения.  Я  покажу
также,  как их горестная  судьба и  заготовленные для них  действительностью
беды повели к усилению этих традиций. Сейчас, однако, нам следует проследить
их  историю  в  несколько  ином  направлении,  -   в  сторону  возникновения
христианства.

     Восстановление первобытного отца  в  его исторических  правах  означало
большой  прогресс, но не могло положить конец религиозному процессу.  Другие
элементы праисторической трагедии тоже добивались признания. Трудно сказать,
как развивался  этот процесс.  Возможно,  к тому  времени еврейский народ (а
может,  и вся тогдашняя цивилизация)  был  охвачен  мощным  чувством вины  и
греховности, которое  было  предвестником  возвращения  некогда вытесненного
воспоминания.  Этот  кризис продолжался  до тех  пор,  пока  какой-то еврей,
маскируясь   под   религиозно-политического   агитатора,   не   провозгласил
революционную  доктрину,  которая  -   объединившись  с  зачатками  другого,
христианского учения - отделилась от собственно  еврейской религии.  То  был
Павел,  римский еврей  из Тарсиса,  который ухватился  за разлитое в воздухе
времени чувство вины и заново связал его с подлинным первичным источником, -
убийством Отца  (то есть  Моисея).  Он  назвал этот  грех  "первородным";  в
сущности,  то  был  грех  против Бога,  который  можно было  искупить только
смертью. Таким образом, смерть пришла в мир через первородный грех, ибо этим
грехом, заслуживающим смертной кары,  в действительности было убийство Отца,
который позднее  был обожествлен. Само  это преступление, конечно, никто уже
не  помнил; его  место  заняла  доктрина  "искупления",  и  она-то  получила
широчайшее распространение среди тогдашних людей  в виде  вести  о  спасении
(евангелия).  Искупление  это состояло в том, что  сын  Бога,  незапятнанный
первородным грехом, пожертвовал собой и тем  самым принял на себя вину всего
мира. Разумеется, Спасителем  должен был  быть Сын, потому  что преступление
было  совершено  против  Отца.  Возможно,  на  эту  фантастическую  доктрину
спасения повлияли также греческие и восточные мистерии. Но ее подлинная суть
представляется  собственным  вкладом Павла.  Он  был человеком  необычайного
религиозного  дара  - в точном смысле  этого  слова.  Мрачные следы прошлого
залегли в его душе, силясь прорваться в область сознательного.

     Представление, будто Спаситель пожертвовал собой, будучи невинным, было
конечно  явным  и  тенденциозным  искажением, которое  трудно  совместить  с
логикой. Как мог  невинный  человек принять  на  себя грех убийцы  тем,  что
разрешил убить себя? Но историческая реальность не знает таких противоречий.
"Спасителем" действительно мог быть только самый виновный, то есть вождь той
группы  братьев,  которая  восстала   против   Отца.  Существовал  ли  такой
"Искупитель" в действительности, останется,  по-видимому,  навсегда неясным.
Это  вполне возможно, но следует также помнить, что  любой другой из братьев
наверняка тоже  стремился  быть  главным  и  этим  обеспечить  себе право на
отождествление с отцом, которое  он утратил бы,  растворившись  в безымянной
группе. Если  такие  лидеры-искупители в  первобытные времена не появлялись,
значит,   Христос   является   всего   лишь   порождением   неосуществленной
фантастической мечты; если же эта мечта - отголосок прадавних, происходивших
в реальность'  событий, то  Христос - их наследник и  воплощение.  Для  нас,
однако* несущественно,  имеем мы здесь  дело  с  фантазией  или возвращением
забытой реальности; в любом случае, мы видим  тут зарождение концепции героя
- того, кто восстает против  отца и под тем или иным прикрытием убивает его.
(Эрнест  Джонс  обратил  мое внимание на возможность  того,  что  бог Митра,
убивающий Быка, представляет собой такого вождя, символически прославляющего
свое  деяние.  Известно,  как  упорно   митраизм  боролся  за  первенство  с
христианством.)  Здесь  мы  видим  также  источник "трагической  вины" героя
греческой драмы - вины, которую трудно обнаружить в других великих творениях
древнего  искусства. Вряд ли  можно сомневаться,  что в  греческих трагедиях
герой  и  хор  представляют именно этого героического  бунтаря  и  орду  его
братьев, и не  случайно возрождение театра в средние века началось  именно с
представления Страстей Христовых.

     Я   уже  упоминал,  что  христианская   церемония  причастия  повторяет
содержание давнего тотемного пиршества; но она повторяет его только в смысле
любви и обожания,  а  не  в  его  агрессивном плане. Однако  амбивалентность
отношений  отца   и  сына  полностью  проявляется   в  суммарном  результате
религиозных нововведений  Павла. Предназначенные умилостивить Бога-Отца, они
завершаются Его  свержением  и отбрасыванием. Религия  Моисея  была религией
Отца; христианство стало религией Сына. Прежний Бог, Отец, перешел на второе
место;  Христос,  его  Сын,  заместил  его, как некогда,  в  далекие  темные
времена,  всякий  сын  хотел  заместить  родителя. Желая  обновить еврейскую
религию,  Павел, в сущности,  отверг ее.  Своим успехом на этом пути о