ничем  реальным  в  научном  смысле,  а  только
вспомогательным средством, ипе facons de parler.* Какое же  это  нереальное,
от которого исходят  такие  реально  ощутимые  последствия,  как  навязчивое
действие!
   В сущности, то же самое мы находим и у  нашей  второй  пациентки.  У  нее
возникло требование, чтобы подушка не касалась спинки кровати, и она  должна
выполнять это требование,  но  она  не  знает,  откуда  оно  произошло,  что
означает  и  каким  мотивам  обязано  своей  силой.   Для   его   выполнения
безразлично, относится ли она  к  нему  индифферентно  или  противится  ему,
возмущается,         собирается          его          нарушить.          Оно
дол---------------------------------------* Речевым оборотом (франц.).
   [48]
   жно быть выполнено, и  она  напрасно  спрашивает  себя  почему.  Следует,
однако, признать, что в этих симптомах невроза навязчивого состояния, в этих
представлениях и импульсах, появляющихся неизвестно откуда, таких устойчивых
против всех влияний в остальном нормальной душевной жизни,  производящих  на
самого больного впечатление, как будто  они  сверхсильные  гости  из  чужого
мира, бессмертные, вмешавшиеся в сутолоку смертных, заключается самое  ясное
указание на какую-то особую, изолированную от  остального  область  душевной
жизни. От них  ведет  неизбежный  путь  к  признанию  существования  в  душе
бессознательного, и именно поэтому клиническая психиатрия, признающая только
психологию сознания, не может с ними сделать ничего другого, как  выдать  за
признаки особого рода дегенерации. Разумеется, сами навязчивые представления
и  навязчивые  импульсы  не  бессознательны,  и  так  же   мало   выполнение
навязчивого действия ускользает от сознательного восприятия. Они не были  бы
симптомами, если бы не проникли  в  сознание.  Но  психические  предпосылки,
раскрытые анализом, связи, в которые  мы  их  вводим  благодаря  толкованию,
являются бессознательными по крайней мере до тех пор, пока мы не сделаем  их
сознательными для больного путем аналитической работы.
   А теперь примите во внимание, что это положение вещей, установленное нами
в обоих наших случаях, подтверждается во всех симптомах  всех  невротических
явлений, что всегда и везде смысл симптомов неизвестен больному, что  анализ
постоянно показывает, что симптомы - производное бессознательных  процессов,
которые,  однако,  при   разных   благоприятных   условиях   можно   сделать
сознательными, и вы поймете, что в психоанализе мы  не  можем  обойтись  без
бессознательного в психике и привыкли оперировать им как чем-то
   [49]
   чувственно осязаемым. Но вы, может быть, также поймете, как мало способны
к суждению в этом вопросе все другие,  кто  считает  бессознательное  только
понятием, кто никогда не анализировал, никогда не толковал сновидений  и  не
искал в невротических симптомах смысл и намерение. Для наших  целей  повторю
еще  раз:  возможность  придать  смысл  невротическим  симптомам   благодаря
аналитическому   толкованию    является    неопровержимым    доказательством
существования  -  или,  если  вам  угодно,  необходимости  предположения   -
бессознательных душевных процессов.
   Но это еще не  все.  Благодаря  второму  открытию  Брейера,  которое  мне
кажется даже более содержательным и которое не  нашло  сторонников,  мы  еще
больше узнаем о связи между бессознательным и невротическими  симптомами.  И
не  только  то,  что  смысл  симптомов  всегда  бессознателен;  между   этой
бессознательностью и возможностью существования симптомов  существует  также
отношение заместительства. Вы  меня  скоро  поймете.  Вместе  с  Брейером  я
утверждаю  следующее:  каждый  раз,  сталкиваясь  с  симптомом,   мы   можем
заключить, что у больного имеются определенные бессознательные  процессы,  в
которых содержится смысл симптома. Но для того  чтобы  образовался  симптом,
необходимо также, чтобы смысл был бессознательным. Из сознательных процессов
симптомы не образуются; как только соответствующие бессознательные  процессы
сделаются   сознательными,   симптом   должен   исчезнуть.   Вы   сразу   же
предугадываете здесь путь к терапии,  путь  к  уничтожению  симптомов.  Этим
путем Брейер  действительно  вылечил  свою  истерическую  пациентку,  т.  е.
освободил ее от  симптомов;  он  нашел  технику  доведения  до  ее  сознания
бессознательных процессов, содержавших смысл симптома, и симптомы исчезли.
   [50]
   Это  открытие  Брейера  было  результатом  не  умозрения,  а  счастливого
наблюдения,  ставшего  возможным  благодаря  тому,  что  больная  пошла  ему
навстречу. Но вам теперь не следует стремиться объяснить его  непременно  из
чего-то другого, уже знакомого,  однако  вы  должны  признать  в  нем  новый
фундаментальный факт, с помощью  которого  можно  прояснить  многое  другое.
Разрешите мне поэтому повторить то же самое в других выражениях.
   Образование симптома - это замещение (Ersatz)  чего-то  другого,  что  не
могло проявиться. Определенные душевные процессы нормальным  образом  должны
были бы развиться настолько, чтобы они стали  известны  сознанию.  Этого  не
случилось, но зато из прерванных,  каким-то  образом  нарушенных  процессов,
которые  должны  были  остаться  бессознательными,  возник  симптом.   Таким
образом, получилось что-то вроде подстановки; если возвратиться к  исходному
положению,  то  терапевтическое  воздействие   на   невротические   симптомы
достигнет своей цели.
   Открытие Брейера еще до сих пор является  фундаментом  психоаналитической
терапии. Положение о том, что симптомы  исчезают,  если  их  бессознательные
предпосылки  сделались  сознательными,   подтвердилось   всеми   дальнейшими
исследованиями, хотя при попытке его практического применения  сталкиваешься
с  самыми  странными  и  самыми  неожиданными  осложнениями.  Наша   терапия
действует благодаря тому, что превращает бессознательное в  сознательное,  и
лишь постольку, поскольку она в состоянии осуществить это превращение.
   Поспешим теперь сделать маленькое отступление, чтобы у  вас  не  возникло
искушения представить себе эту  терапевтическую  работу  как  нечто  слишком
легкое. Судя по нашим предыдущим рассуждениям,  невроз  является  следствием
своего рода незнания, неве[51]
   дения о душевных процессах, о  которых  следовало  бы  знать.  Это  очень
походило бы на  известную  теорию  Сократа,  согласно  которой  даже  пороки
основаны на незнании. Но опытному в анализе врачу, как правило, очень  легко
догадаться,  какие  душевные  движения  того  или  иного  больного  остались
бессознательными. Ему нетрудно было бы поэтому вылечить больного,  освободив
от собственного его незнания сообщением того, что он знает. По крайней мере,
таким образом легко  вскрыть  часть  бессознательного  смысла  симптомов,  о
другой же части, о связи симптомов с переживаниями  больного  врач,  правда,
может сказать немногое, потому что он не знает этих переживаний,  он  должен
ждать, пока больной их вспомнит и расскажет ему. Об этих переживаниях  можно
справиться  у  родственников  больного,  и  они  часто  бывают  в  состоянии
определить среди них те, которые оказали травматическое действие,  сообщить,
может быть, даже такие переживания, о которых больной не знает,  потому  что
они имели место в очень ранние годы его  жизни.  Соединив  эти  два  приема,
можно было бы надеяться за короткое время и  малыми  усилиями  ликвидировать
патогенное незнание больного.
   Но если бы это было так! Здесь мы приобрели опыт, к которому  сначала  не
были подготовлены. Знание знанию рознь; есть разные виды знания,  совершенно
неравноценные психологически. II у a fagots et fagots,* говорится  где-то  у
Мольера. Знание врача не то же самое, что знание больного, и  оно  не  может
оказать то же действие.  Если  врач  передает  свое  знание  больному  путем
сообщения, это не имеет  никакого  успеха.  Впрочем,  было  бы  неверно  так
говорить. Успех здесь заключается не в преодолении симптомов, а в  том,  что
тем           самым           начинается           анализ,           первыми
вестника---------------------------------------* Вещь вещи рознь (франц.). -
Прим. пер.
   [52]
   ми  которого  являются  проявления  сопротивления.  Тогда  больной  знает
что-то, чего до сих пор не знал, т. е. смысл своего симптома, и  все  же  он
так же мало знает о нем, как и раньше. Так мы узнаем,  что  есть  более  чем
один вид незнания. Чтобы показать,  в  чем  различия,  необходимо  известное
углубление наших психологических знаний. Но наше положение, что  при  знании
их смысла симптомы исчезают, остается все-таки  правильным.  Дело  только  в
том, что знание должно  быть  основано  на  внутреннем  изменении  больного,
которое может быть вызвано лишь психической работой  с  определенной  цедью.
Здесь мы стоим  перед  проблемами,  которые  скоро  объединятся  в  динамику
образования симптомов.
   Уважаемые господа! Теперь я должен поставить вопрос: не  кажется  ли  вам
то, что я говорю, слишком темным и сложным? Не запутываю ли я вас  тем,  что
так часто  отказываюсь  от  ранее  сказанного  и  ограничиваю  его,  начинаю
развивать мысль и затем оставляю ее? Мне было бы жаль, если бы это было так.
Но у меня сильное отвращение к упрощениям в ущерб истине, я не  имею  ничего
против,  чтобы  вы  получили  полное  представление  о  многосторонности   и
многосвязности предмета, и думаю, что нет  вреда  в  том,  если  по  каждому
вопросу я говорю вам больше, чем вы можете использовать в настоящий  момент.
Я ведь знаю, что любой слушатель и читатель  мысленно  выверяет,  сокращает,
упрощает и извлекает из предложенного ему то, что он хотел бы запомнить.  До
известной  степени  верно  то,  что  чем  содержательнее  был   предложенный
материал, тем больше от него остается. Позвольте  мне  надеяться,  что  суть
моих сообщений о смысле симптомов, о бессознательном и связи между  ними  вы
ясно поняли, несмотря на  все  второстепенные  моменты.  Вы,  видимо,  также
поняли, что в даль[53]
   нейшем наши усилия  будут  сконцентрированы  на  достижении  двух  целей:
узнать, во-первых, как люди заболевают, приобретают невротическую  жизненную
установку, что является клинической проблемой, и, во-вторых, как из  условий
невроза развиваются болезненные симптомы, что  остается  проблемой  душевной
динамики. И обе проблемы где-то должны встретиться.
   Сегодня я тоже не хочу идти дальше, но так как наше время еще не истекло,
я намерен обратить ваше внимание на другую особенность двух наших  анализов,
все значение которой опять-таки  будет  оценено  лишь  позже,  а  именно  на
пробелы   в   воспоминаниях,   или   амнезии.   Вы   слышали,   что   задачу
психоаналитического  лечения  можно  сформулировать  как  превращение  всего
патогенного бессознательного в сознательное. Теперь вы, возможно, удивитесь,
узнав, что эту формулировку можно заменить другой: заполнить все  пробелы  в
воспоминаниях больного, устранить его амнезии. Это свелось  бы  к  тому  же.
Амнезиям  невротика   приписывается,   таким   образом,   важная   связь   с
возникновением его симптомов. Но если вы примете во внимание  анализ  нашего
первого случая, вы найдете эту  оценку  амнезии  неоправданной.  Больная  не
забыла сцену, с которой  связано  ее  навязчивое  действие,  наоборот,  живо
хранит ее в  памяти,  и  ничто  другое  из  забытого  тоже  не  участвует  в
возникновении этого симптома. Менее отчетливо, но в общем аналогично обстоит
дело у нашей второй пациентки, девушки с  навязчивым  церемониалом.  И  она,
собственно, не забыла своего поведения в ранние годы, тех  фактов,  что  она
настаивала на открывании дверей между спальней родителей и своей и прогоняла
мать с ее места в супружеской постели; она вспоминает это  совершенно  ясно,
хотя и с нерешительностью и неохотно. Стран[54]
   ным  мы  можем  считать  только  то,  что  первая   пациентка,   исполняя
бесчисленное множество раз свое навязчивое действие, ни разу не заметила его
сходства с переживанием после первой брачной ночи,  и  это  воспоминание  не
возникло у нее, когда ей задавались прямые вопросы для  выяснения  мотивации
навязчивого действия. То же самое относится к девушке, у которой  церемониал
и его поводы связаны с одной и той же, каждый вечер повторявшейся ситуацией.
В обоих случаях, собственно говоря, нет никакой амнезии, никакого  выпадения
воспоминаний,  но  прервана  связь,   которая   должна   была   бы   вызвать
воспроизведение, новое появление воспоминания.  Подобного  нарушения  памяти
достаточно для невроза навязчивых состояний, при истерии  происходит  иначе.
Этот последний  невроз  отличается  в  большинстве  случаев  очень  большими
амнезиями. Как правило, при  анализе  каждого  отдельного  симптома  истерии
находишь целую цепь жизненных впечатлений,  которые  при  их  возвращении  в
память определяются больными как явно забытые. С  одной  стороны,  эта  цепь
доходит до самых ранних  лет  жизни,  так  что  истерическую  амнезию  можно
считать  непосредственным  продолжением  детской  амнезии,  которая  у  нас,
нормальных людей, окутывает начало нашей душевной жизни. С  другой  стороны,
мы с удивлением узнаем, что и  самые  последние  переживания  больных  могут
забываться и в особенности подвергаются амнезии, если не совсем  поглощаются
ей, поводы, при которых возникла или усилилась  болезнь.  Из  общей  картины
такого  недавнего  воспоминания  постоянно  исчезают   важные   детали   или
заменяются  ложными  воспоминаниями.  Почти  всегда  бывает  так,  что  лишь
незадолго до окончания анализа всплывают определенные воспоминания о недавно
пережитом, которые  так  долго  могли  задерживаться  и  оставляли  в  связи
чувственные пробелы.
   [55]
   Такие нарушения способности вспоминать, как было сказано, характерны  для
истерии,  при  которой  даже  в  качестве  симптомов   наступают   состояния
(истерические припадки), не оставляющие в воспоминании никакого следа.  Если
при неврозе навязчивых состояний происходит иначе, то  из  этого  вы  можете
заключить,  что  при  этих  амнезиях  речь  идет  вообще  о  психологическом
характере истерического изменения, а не об общей  черте  неврозов.  Значение
этого различия ограничивается следующим соображением. Под "смыслом" симптома
мы понимаем одновременно два момента: откуда он берется и куда  или  к  чему
ведет, т. е. впечатления и переживания,  от  которых  он  исходит,  и  цели,
которым служит.
   Таким образом, на вопрос, откуда берется симптом,  отвечают  впечатления,
которые приходят извне, были когда-то в силу необходимости сознательными и с
тех пор благодаря забыванию могут стать бессознательными. Но цель  симптома,
его тенденция - это каждый раз эндопсихический процесс,  который,  возможно,
сначала был сознаваем, но не  менее  вероятно,  что  он  никогда  не  был  в
сознании и давно оставался  в  бессознательном.  Так  что  не  очень  важно,
захватила ли амнезия также и исходные переживания, на  которых  основывается
симптом, как это происходит при истерии; цель, тенденция симптома, которая с
самого начала может быть бессознательна,  основана  на  его  зависимости  от
бессознательного, и при неврозе навязчивых состояний не  менее  тесной,  чем
при истерии.
   Но этим выдвижением бессознательного на первый план в душевной  жизни  мы
вызвали самых злых духов критики психоанализа. Не  удивляйтесь  этому  и  не
верьте также тому, что сопротивление против нас заключается лишь в трудности
понимания бессознательного или в относительной недоступности опытных
   [56]
   данных, которые его доказывают.  Я  полагаю,  оно  имеет  более  глубокие
причины. В течение  веков  наивное  самолюбие  человечества  вынуждено  было
претерпеть от науки два великих оскорбления. Первое, когда оно  узнало,  что
наша земля  не  центр  вселенной,  а  крошечная  частичка  мировой  системы,
величину которой едва можно себе представить. Оно связано для нас  с  именем
Коперника, хотя подобное  провозглашала  уже  александрийская  наука.  Затем
второе, когда биологическое исследование  уничтожило  привилегию  сотворения
человека, указав ему на происхождение из животного  мира  и  неискоренимость
его животной природы. Эта переоценка произошла в наши дни  под  влиянием  Ч.
Дарвина,  Уоллеса  (1)  и  их  предшественников  не   без   ожесточеннейшего
сопротивления  современников.  Но  третий,  самый  чувствительный  удар   по
человеческой   мании   величия    было    суждено    нанести    современному
психоаналитическому исследованию, которое указало Я,  что  оно  не  является
даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими  сведениями
о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно. Но и этот  призыв
к скромности исходит не впервые и не только от нас, психоаналитиков, однако,
по-видимому,  нам  суждено  отстаивать  его  самым  энергичным   образом   и
подтвердить фактами, понятными каждому. Отсюда всеобщий протест против нашей
науки, отказ от всякой академической вежливости и освобождение оппозиции  от
всякого сдерживания непартийной логики, и к этому еще прибавляется  то,  что
мы, как вы скоро узнаете, нарушим покой этого мира еще и другим образом.
   ---------------------------------------(1) Уоллес  А.  Р.  (1823-1913)  -
английский натуралист. Независимо от Дарвина  пришел  к  идее  эволюционного
развития путем естественного отбора.



   [57]

   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Сопротивление и вытеснение

   Уважаемые дамы и господа! Для того чтобы продвинуться дальше в  понимании
неврозов, нам нужны новые опытные данные, и мы рассмотрим две  из  них.  Обе
весьма примечательны и в свое время поражали. Вы к нам  подготовлены  нашими
прошлогодними беседами.
   Во-первых:  если  мы  стремимся  вылечить  больного,  освободить  его  от
болезненных  симптомов,  то   он   оказывает   нам   ожесточенное,   упорное
сопротивление (Widerstand), длящееся в течение всего лечения. Это  настолько
странный факт, что мы даже не ожидаем,  чтобы  ему  поверили.  Родственникам
больного лучше всего ничего не говорить об этом, потому что они  никогда  не
подумают ничего другого, кроме как  принять  это  за  отговорку,  извиняющую
длительность или неуспешность нашего лечения. Больной тоже демонстрирует все
проявления этого сопротивления, не сознавая его, и уже  большое  достижение,
если нам  удается  довести  больного  до  понимания  этого  сопротивления  и
необходимости считаться  с  ним.  Подумайте  только,  больной,  который  так
страдает от своих симптомов и заставляет  страдать  своих  близких,  который
готов пожертвовать столько времени, денег, сил и пре[58]
   одолевать  себя,  чтобы  освободиться  от  них,  этот  больной  оказывает
сопротивление врачу в интересах  своей  болезни.  Каким  невероятным  должно
казаться такое утверждение! И тем не менее это так, и когда нам указывают на
невероятность этого факта, нам остается только ответить, что этому есть свои
аналоги, и любой, кто пригласил зубного врача при нестерпимой  зубной  боли,
будет отталкивать его руку, когда он захочет приблизиться к больному зубу  с
щипцами.
   Сопротивление  больных  чрезвычайно  разнообразно,   в   высшей   степени
утонченно,  часто  трудно  распознается,  постоянно  меняет   форму   своего
проявления. Для  врача  это  значит  не  быть  доверчивым  и  оставаться  по
отношению к нему  настороже.  В  психоаналитической  терапии  мы  используем
технику, которая знакома вам по толкованию сновидений.  Мы  просим  больного
прийти в состояние спокойного самонаблюдения, не углубляясь  в  раздумья,  и
сообщать все, что он может определить  при  этом  по  внутренним  ощущениям:
чувства,  мысли,  воспоминания  в  той  последовательности,  в  которой  они
возникают.  При  этом  мы  настойчиво  предостерегаем  его  не   поддаваться
какому-нибудь мотиву, желающему выбрать или устранить что-либо из  пришедших
ему в голову мыслей, хотя бы они казались слишком  неприятными  или