ейся тяжести, и даже  дышать было трудно.  - Мэги обвивал руками его
шею.
     Пройти две мили, может быть, больше. Перенести вес вперед, и пусть ноги
идут вслед за ним, иначе можно упасть на землю. Все происходит автоматически
-  и  мучительно,  как удаление  зубов. Что такое миля? Ничто в  космическом
корабле, тридцать секунд в скоростном автомобиле, десять минут в электричке,
пятнадцать - для  хорошо  обученных солдат  в  боевой готовности.  А сколько
времени уйдет  на  нее, если  у  вас  на  спине человек, вы идете  по плохой
дороге, а ко всему прочему вы еще и устали?
     Пять тысяч  двести  восемьдесят шагов  -  ничего  не значащая цифра. Но
каждый  шаг  означает  минус двадцать  четыре  дюйма  от  общего расстояния.
Остаток останется недостижимым  - вечность. Сосчитайте эти шаги. Считайте их
до тех пор,  пока не сойдете с  ума  -  пока цифры не  станут мелькать перед
вашими  глазами,  и  -  раз!.. раз!..  раз!..  -  это  топот  ваших огромных
онемевших ног отдается в голове...
     Считайте их в обратном порядке, отнимая  каждый раз  по два  - нет, так
хуже: остаток - все еще недостижимая, невообразимая цифра.
     Мир его  стал маленьким, потерял прошлое  и  не  имел будущего. Не было
ничего, вообще  ничего,  кроме  мучительной необходимости  поднимать  ногу и
ставить ее перед собой. Никаких  чувств, только предельное  напряжение воли,
необходимое для того, чтобы совершать эти ничего не значащие действия.
     Внезапно он очнулся, почувствовав, как руки Мэги разжались  на его шее.
Он наклонился  вперед упал на одно колено, чтобы не уронить свою ношу, затем
медленно  опустил Мэги  на  землю.  Какое-то мгновение от  думал,  что Сгиня
мертв, - он не мог  нащупать его пульс, а осунувшееся лицо и вялое тело были
холодными,  как  у  трупа...  но  он прижался  ухом  к груди  товарища  и  с
облегчением услышал ровное биение его сердца.
     Он  связал  носовым  платком  запястья  Мэги  и  просунул  голову через
сцепленные  таким  образом руки. Но  он не  смог,  - так изможден  он был, -
пристроить  этот вес  на спине.  Сгиня пришел в  сознание,  когда Мак-Киннон
пытался встать на ноги. Его первыми словами было:
     - Полегче, Дэйв. В чем дело?
     Дэйв объяснил.
     - Лучше развяжи мне запястья, - посоветовал Сгиня. - Думаю, что я смогу
немного пройти сам.
     И он таки пошел и преодолел почти три сотни ярдов, а потом был вынужден
снова сдаться.
     -  Послушай, Дэйв, - с трудом проговорил он, - у  тебя нет с собой этих
таблеток?
     - Есть... но тебе нельзя их больше принимать. Они тебя убьют.
     - Да, я знаю - так говорят. Но я думал не  об этом. Я хотел предложить,
чтобы ты сам принял таблетку.
     - Ах, ну конечно же! Боже мой, какой я дурак!
     Мэги показался не тяжелее легкого пальто, утренняя звезда засияла ярче,
а силы казались неистощимыми. Даже когда они сошли с шоссе и  направились по
пробитой телегами  колее, которая вела к дому Доктора в  холмах,  Мак-Киннон
чувствовал себя сносно. Он знал, что лекарство истощает его жизненные силы и
ему  потребуется много  дней, чтобы  прийти  в себя после  такого  безумного
напряжения, но сейчас это не имело значения.
     Ничем  нельзя было  измерить его радость в тот момент, когда он наконец
подошел к дому Доктора на своих собственных ногах, а его ноша была живой и в
полном сознании.
     Мак-Киннона  не пускали к Мэги  в течение четырех дней. Все это время с
ним обращались как с выздоравливающим больным, помогая восстановить двадцать
пять фунтов  веса,  потерянные  за  два дня  и две  ночи,  и  оправиться  от
напряжения, которому подвергалось его сердце в течение последних часов пути.
Высококалорийная  пища, солнечные  ванны,  отдых и  спокойное окружение плюс
прекрасное  от природы  здоровье  - все  это привело  к тому, что он  быстро
восстановил вес  и силы. Однако  Мак-Киннон  был очень рад  своему положению
"больного", потому что мог находиться в компании Доктора и Персефоны.
     По календарю Персефоне было пятнадцать лет. Дэйв так и не решил, думать
ли о  ней как  о более взрослом  человеке или как о девочке. Она родилась  в
Ковентри и прожила свою недолгую жизнь в доме Доктора, ее мать умерла в этом
же доме во время родов.  Во многих отношениях  она была еще ребенок, так как
не имела контактов  с  цивилизованным миром  за пределами Барьера и почти не
общалась с обитателями Ковентри, за исключением тех случаев, когда видела их
в качестве пациентов Доктора. Но ей позволяли без ограничения читать книги в
библиотеке человека,  занимавшегося  сложными  и  разнообразными  проблемами
науки. Мак-Киннон постоянно удивлялся широте ее научных знаний - значительно
более глубоких  и  разносторонних, чем его собственные. Порой ему  казалось,
что он разговаривает с каким-то древним и всезнающим  патриархом, но тут  же
она проявляла крайнюю наивность в мирских делах, и он с болью осознавал, что
она все же  еще ребенок, к тому же более чем неопытный. Мак-Киннон испытывал
к  ней  несколько  романтические  чувства.  Не  совсем  серьезные,  конечно,
принимая во  внимание, что она  едва  ли достигла брачного  возраста, но ему
приятно  было  ее  видеть,  кроме того,  он просто истосковался  по женскому
обществу.  Сам он был  достаточно молод для  того, чтобы находить постоянный
интерес  в чудесных  различиях, умственных и  физических, существующих между
мужчиной и женщиной.
     Тем больнее был удар по его гордости, когда выяснилось, что она считает
его,  как  и других  обитателей  Ковентри, "несчастненьким",  нуждающимся  в
помощи и сочувствии, потому что у него "не все в порядке с головой".
     Взбешенный, он целый  день  угрюмо бродил один,  но чисто  человеческая
потребность  в  самооправдании  и  одобрении  заставила его  разыскать ее  и
попытаться  переубедить.  Он подробнейшим  образом  и  без  утайки  объяснил
обстоятельства,  приведшие его на скамью подсудимых, приукрасив свой рассказ
собственной   философией  и  оценками,  а  затем  доверчиво  стал  ждать  ее
одобрения.
     Но его не последовало.
     - Мне непонятна твоя точка зрения, - сказала она. - Ты разбил ему нос -
он же  не причинил тебе никакого  вреда. И ты хочешь, чтобы я одобрила  твой
поступок?
     - Но, Персефона, - запротестовал он, - ты не принимаешь во внимание тот
факт, что он оскорбил меня самым обидным образом.
     - Я не вижу в этом никакой связи,  - сказала она.  -  Он просто  сотряс
воздух  -   устно   оскорбил   тебя.  Если   оскорбление  не   соответствует
действительности, то и звуки эти не имеют никакого значения. Если же в твоем
случае  оскорбление  правдиво - если ты являешься  тем, кем  он тебя назвал,
тогда ты должен  смириться с  этим, ты должен знать, что такое мнение о тебе
справедливо. Короче, он не причинил тебе вреда. А твой поступок - совершенно
иное дело. Ты  разбил ему нос. Это есть причинение вреда. В целях самозащиты
общество должно искать  способ избавиться  от тебя  или  определить, в какой
степени  ты  неуравновешен  и  сможешь  ли  в  будущем  причинить  вред  еще
кому-нибудь. Если ты опасен, тебя нужно поместить в карантин для лечения или
удалить из общества - решение было предоставлено тебе.
     - Ты думаешь, что я сумасшедший, да? - обрушился он на нее.
     - Сумасшедший? Да,  но не в том смысле, в каком  думаешь ты. У тебя нет
опухоли мозга  или других каких-нибудь болезней нервной системы, которые мог
бы обнаружить Доктор. Но с точки зрения твоих семантических реакций ты такой
же сумасшедший  в  социальном  отношении,  как,  например,  любой фанатичный
охотник за ведьмами.
     - Перестань, это несправедливо!
     - Что  такое справедливость? - Она  взяла на руки  котенка,  с  которым
играла. - Я  иду домой, становится прохладно. - И  она ушла в  дом, бесшумно
ступая по траве босыми ногами.
     Если бы наука семантика  развивалась так  же быстро, как психодинамика,
Соединенные  Штаты  никогда  бы  не  оказались  под  властью  диктатуры,  не
произошла  бы Вторая  Революция. Все научные принципы, воплощенные в Завете,
ознаменовавшем конец  Революции,  были сформулированы еще  в первой четверти
двадцатого века.
     Но труды пионеров семантики С К. Огдена, Альфреда Корзинского  и других
были известны всего  лишь горстке студентов, тогда как психодинамика, в силу
непрекращающихся   войн   и   чудовищно   возросших   требований   торговли,
прогрессировала с головокружительной скоростью.
     Семантика,  изучающая значение слов в передаче  смыслового  содержания,
впервые давала научный метод  подхода в объяснении  любого акта повседневной
жизни. Поскольку семантика  оперировала  устными и  письменными  словами как
определяющим аспектом поведения человека, вначале ошибочно считали, что  она
имеет значение только для профессионалов, работающих со словами - писателей,
рекламщиков, профессоров этимологии и т д. Некоторые прогрессивные психиатры
попытались применить ее  к личностным проблемам человека, но их работы  были
смыты   волной  массовых   психозов,   ввергнувшей   Соединенные   Штаты   в
психологический кошмар Средневековья.
     Завет был  важнейшим  научным  социальным документом,  и  нужно  отдать
должное его  главному  автору,  доктору  Михаю Новаку,  тому  самому Новаку,
который  во время  Революции  был  штабным  психиатром  революционной  армии
Революционеры хотели предоставить человеку максимум личной свободы. Каким же
образом   они  хотели  добиться  этого  с  высокой  степенью  математической
вероятности.
     Прежде   всего,   они   отбросили   концепцию   "справедливости".   При
семантическом  изучении слова "справедливость"  оказалось, что  у  него  нет
эталона -  не существует  какого-либо  явления в  среде,  имеющей  параметры
времени и пространства, на которое можно  было бы  указать  и заявить:  "Это
есть справедливость". В науке имеет право на существование то, что поддается
наблюдению  и  измерению.  Справедливость не  относится  к  таким  явлениям,
поэтому  она  не может  значить  одно  и то же  в различных обстоятельствах.
Попытка "взвесить" справедливость противоречит материализму.
     Но вред, физический или экономический, может быть  определен и измерен.
Поэтому  Завет  запрещал гражданам  причинять вред друг другу. Любой акт, не
ведущий  к  причинению  физического  или  экономического  вреда  какому-либо
отдельному лицу, считался законным.
     Но  поскольку была устранена концепция "справедливости", не  могло быть
никаких  рациональных  критериев  наказуемости.  Наука  о  наказаниях заняла
почетное место  на  архивной  полке. И все же,  поскольку  было  непрактично
позволять источнику  опасности оставаться  в  обществе,  нарушители  порядка
подвергались осмотру  и потенциальным  рецидивистам предлагался выбор:  либо
пройти  психологическую  обработку,  либо покинуть  общество  - удалиться  в
Ковентри.
     В  первых проектах Завета  содержалась мысль  о том, что ненормальные в
социальном  отношении  люди  должны  быть   госпитализированы  для  лечения,
поскольку  современная психиатрия  в состоянии  излечить  все  отклонения от
нормы. Однако Новак воспротивился этому.
     - Нет, - возражал  он. - Правительству ни в коем  случае не должно быть
позволено лезть в душу граждан без согласия последних, иначе у нас возникнет
еще большая тирания, чем существовала раньше. Каждый  человек имеет право на
свободу выбора: принимать  или не принимать  Завет - даже в том случае, если
мы считаем его безумцем!
     Когда  в следующий раз Дэвид Мак-Киннон  попытался найти  Персефону, он
обнаружил   ее  чрезвычайно  взволнованной.   Его  собственная  оскорбленная
гордость тут же была забыта.
     - Ну, моя дорогая, - сказал он, - что же произошло в этом мире?
     Постепенно  он  понял, что  она  присутствовала при  разговоре  Мэги  и
Доктора и впервые услышала о предстоящей военной операции против Соединенных
Штатов. Он похлопал ее по руке.
     - И это все? - облегченно заметил он  - Я думал, что-нибудь случилось с
тобой.
     - "И это все..." Дэвид Мак-Киннон, ты хочешь сказать, что знал обо всем
этом и не беспокоился?
     - Я? Чего ради? Да к тому же что бы я мог сделать?
     - Что бы ты мог сделать? Отправиться туда и  предупредить их -  вот что
бы  ты  мог  сделать...  А  если  говорить  о  том, чего  ради...  Дэйв,  ты
невозможен!.. - Она расплакалась и выбежала из комнаты.
     Он внимательно смотрел ей вслед, открыв рот от изумления, а потом в нем
заговорил его самый далекий предок, заметивший, что женщин трудно понять.
     Персефона не пришла обедать Мак-Киннон спросил у Доктора, где она.
     -  Уже  пообедала,  - сказал  ему Доктор,  не  отрываясь  от  еды. -  И
отправилась к Воротам.
     - Что? Почему вы ей это позволили?
     - Свободный человек. Да она меня бы и не  послушалась. С ней  ничего не
случится.
     Последних  слов Дэйв уже не  слышал,  так  как  стремительно выбежал во
двор. Персефона выводила из сарая маленький автомобильчик.
     - Что тебе  нужно?  - спросила она  с  холодным достоинством,  явно  не
соответствовавшим ее возрасту.
     - Ты не должна этого делать! Именно там ранили Сгиню!
     - Я еду. Пожалуйста, уйди с дороги.
     - Тогда я поеду с тобой.
     - Зачем?
     - Чтобы присмотреть за тобой.
     Она презрительно фыркнула:
     - Как будто кто-то посмеет дотронуться до меня.
     В  том, что она сказала,  была  некая  доля правды.  Доктор  и все  его
близкие  пользовались  личной  неприкосновенностью  -  в  отличие  от   всех
остальных  обитателей  Ковентри. Это объяснялось тем,  что в  Ковентри почти
совсем  не   было  компетентных  медиков.   Врачи  очень   редко   совершали
преступления  против общества. От  психотерапии они отказывались тоже крайне
редко,  так  что  в Ковентри  попало лишь  несколько шарлатанов, от  которых
больным  и раненым  проку было  мало. А Доктор был лекарем  по натуре  -  он
добровольно уехал в ссылку, чтобы иметь  возможность практиковать без всяких
ограничений. Его никогда не интересовала сухая теория, единственное, что ему
было  нужно,   это  пациенты  -  и  чем  сложнее  был  случай,  тем  большее
удовлетворение он испытывал, когда больной выздоравливал.
     Он был  выше  обычаев  и  выше  закона.  В  Свободном  Государстве  сам
Освободитель зависел от  него, поскольку Доктор делал ему инъекции инсулина,
предотвращая,  таким образом, его  смерть от диабета. В Новой Америке у него
были покровители такого же ранга. Даже среди Ангелов Господа Бога сам Пророк
выполнял указания Доктора без всяких возражений.
     Но  Мак-Киннона это  не  успокаивало. Он боялся, что какой-нибудь тупой
болван мог причинить зло девочке, не зная о ее особом  статусе. Но высказать
свои соображения  он  не  смог:  Персефона  внезапно тронула  машину,  и ему
пришлось отскочить в сторону. Когда он встал на ноги, она была уже в долине.
Догонять было не на чем.
     Вернулась она меньше чем через четыре часа. Мак-Киннон этого и  ожидал:
уж такой ловкий человек,  как  Сгиня, не смог добраться до Ворот ночью, вряд
ли молодой девушке удалось бы сделать это средь бела дня.
     Теперь Мак-Киннон с нетерпением ждал случая, чтобы поговорить с ней. За
время ее отсутствия он обдумал сложившуюся  ситуацию. То,  что ее  затея  не
удастся, было  ему известно заранее.  Необходимо реабилитировать  себя в  ее
глазах. И он сделает это самым лучшим способом: сам отправится к Воротам!
     Возможно, она попросит его о такой помощи.  Почему бы и нет? Ко времени
ее  возвращения  он  убедил  себя в том, что она  наверняка  попросит  его о
помощи.  Он согласится - просто, но с достоинством - и  пойдет,  может быть,
его  ранят или  убьют,  но он станет героем, если даже ему ничего не удастся
сделать
     И постепенно Мак-Киннон стал думать о себе как о благородном рыцаре...
     Но она ни о чем не просила его, напротив, даже  не дала ему возможности
поговорить с ней.
     Во время обеда ее не было. После обеда она закрылась с  Доктором в  его
кабинете. Потом сразу ушла в свою комнату. Тогда Мак-Киннон решил, что имеет
полное право лечь спать.
     В постель,  уснуть, проснуться  утром...  Но  это не  так просто. Чужие
стены  недружелюбно  смотрели  на него, и  другая, критическая  сторона  его
разума  решила  воспользоваться этой ночью. Дурак! Она не нуждается  в твоей
помощи. Кто ты такой? Чем ты лучше Сгини? Ничем. Для нее ты "всего лишь один
из множества, ничем не приметный человек.
     Но  я  не сумасшедший! Оттого, что я предпочел не подчиняться диктатуре
других,  я не  стал сумасшедшим. Впрочем, так  ли это? У  всех  здешних  нет
мозгов, ну а что  отличает тебя?  Нет, не у всех - а" как же Доктор и...  Не
обманывай себя, приятель, Доктор и Мама Джонстон оказались  здесь  по другим
причинам: их не приговаривали к высылке. А Персефона родилась здесь.
     А как же  Мэги? Он,  конечно  же, рационален -  или  кажется таким.  Он
поймал себя на том, что  обижен, чуть  не до слез обижен явной стабильностью
Мэги. Почему это он должен отличаться от любого из нас?
     Любой из нас?  Он  отнес себя  к остальным обитателям Ковентри. Хорошо,
хорошо, признай это, дурак, - ты такой же, как и  все они, тебя вышвырнули -
потому, что  ты не нужен порядочным людям и слишком упрям, чтобы согласиться
на лечение.
     Но  от мысли о  лечении  ему стало совсем тошно. И Мак-Киннон решил для
отвлечения чем-нибудь заняться.
     Он включил свет и попытался читать. Но это не помогло. Почему Персефону
волнует то, что произойдет с людьми за пределами Барьера? Она не знает их, у
нее нет там друзей. Если уж он не чувствует обязательств перед ними, при чем
тут она? Никаких обязательств? Ты жил разнеженной легкой жизнью многие годы;
единственное,  о  чем тебя  просили,  - это  вести себя хорошо.  И  где  бы,
интересно,  ты сейчас оказался,  если б  Доктор спросил себя, обязан он тебе
чем-нибудь или нет?
     Мак-Киннон  все  еще   устало  пережевывал  жвачку  самоанализа,  когда
забрезжил рассвет. Он встал, накинул на себя  халат и на цыпочках направился
через  холл  в комнату Мэги.  Дверь  была приоткрыта. Он  просунул  голову и
шепнул:
     - Сгиня... ты не спишь?
     - Входи, малыш, - тихо ответил Мэги. - Что случилось? Не можешь уснуть?
     - Не могу.
     - И я тоже. Садись, будем мучиться вместе.
     - Сгиня, я хочу попытаться... Я иду за Барьер...
     - Гм? Когда?
     - Прямо сейчас.
     -  Рискованное  дело, малыш Подожди несколько  дней,  и  мы  попытаемся
вместе.
     -  Нет,  я не могу  ждать,  пока  ты  поправишься. Я хочу  предупредить
Соединенные Штаты.
     Глаза Мэги чуточку расширились, но голос его остался ровным.
     - Уж не из-за этой ли вертуньи ты собрался совершить подвиг, Дэйв?
     - Нет,  это не совсем так. Я  делаю это ради самого себя - я должен это
сделать. Послушай-ка, Сгиня, что  это  за оружие? Неужели  у них  есть нечто
такое, что могло бы грозить Соединенным Штатам?
     -  Боюсь, что так,  - признался Мэги. - Л не знаю  подробностей, но эта
штука  пострашнее лазера. У нее  гораздо больший радиус действия. Я не знаю,
что они собираются делать с Барьером,  но перед тем, как меня подстрелили, я
успел заметить  несколько новых энергетических установок. Послушай, если  ты
все-таки окажешься  за Барьером, то вот тебе фамилия человека, которого тебе
нужно найти. постарайся это сделать. Он человек влиятельный - Мэги нацарапал
что-то  на  клочке бумаги, сложил  и передал  Мак-Киннону, который рассеянно
сунул его в карман.
     - За Воротами сейчас следят тщательно, Сгиня?
     - Через Ворота тебе не пройти,  об  этом не  может быть и речи. Вот что
тебе придется сделать... - Он оторвал  еще один клочок бумаги и начал делать
наброски, поясняя их короткими точными фразами.
     Перед уходом Дэйв пожал руку Мэги.
     -  Ты попрощаешься за меня, хорошо?  И поблагодари  Доктора!  Мне лучше
уйти, пока никто не проснулся.
     - Конечно, малыш, - заверил его Сгиня.
     Мак-Киннон  спрятался   за  кустами,  наблюдая