ате оно
казалось призраком.
     -- Странно это... выйти замуж на другой планете.
     -- Пойдем-ка спать.
     -- Нет! В полночь вызовет Марс. Я все равно не  усну, буду думать,  как
мне  сказать  Уиллу, что  я решила  лететь. Ты  только  представь, мой голос
полетит к нему по светофону за шестьдесят миллионов миль! Я боюсь -- а вдруг
передумаю, со мной ведь это бывало!
     -- Наша последняя ночь на Земле...
     Теперь  они знали, что так оно и есть, и  примирились с  этим;  уже  не
укрыться  было от  этой  мысли.  Они улетают --  и, быть  может,  никогда не
вернутся.   Они    покидают   город   Индипенденс   в   штате   Миссури   на
североамериканском  кон­тиненте,  который  омывают  два  океана  -- с  одной
стороны Атлантический, с другой -- Тихий, -- и ничего  этого не за­хватишь с
собой в чемодане. Все время  они страшились  по­смотреть в лицо этой суровой
истине. А теперь она стала перед ними во весь рост. И они оцепенели.
     --  Наши дети уже не будут американцами,  они даже  не  будут людьми  с
Земли. Теперь мы на всю жизнь -- марсиане.
     -- Я не хочу! -- вдруг крикнула Джейнис. Ужас сковал ее.
     -- Я  боюсь! Бездна,  тьма,  ракета,  метеориты... И все, все останется
позади! Ну зачем мне лететь?!
     Леонора обхватила ее за  плечи, прижала  к себе и стала укачивать,  как
маленькую.
     -- Там новый мир. Так бывало  и в старину. Мужчины идут вперед, женщины
-- за ними.
     -- Нет, ты скажи, зачем, ну зачем это мне?
     --  Затем, -- спокойно сказала Леонора и усадила ее на край кровати. --
Затем, что там Уилл.
     Отрадно было услышать его имя. Джейнис притихла.
     -- Это из-за мужчин нам так  трудно, -- сказала  Лео­нора. -- Когда-то,
бывало,  если  женщина одолеет ради муж­чины  двести миль, это уже  событие.
Потом они стали  уез­жать за тысячу миль.  А теперь  улетают  на другой край
Вселенной. Но все равно это нас не остановит, правда?
     -- Боюсь, в ракете я буду дура дурой.
     -- Ну и я буду  дурой,  -- сказала Леонора и  поднялась.  --  Пойдем-ка
погуляем на прощание. Джейнис выглянула из окна.
     -- Завтра все в городе пойдет по-прежнему, а нас тут уже не будет. Люди
проснутся,  позавтракают, займутся  делами,  лягут  спать, на следующее утро
опять проснутся,  а  мы  уже  ничего этого не  узнаем,  и никто  про нас  не
вспомнит.
     Они слепо кружили по комнате, словно не могли найти выхода.
     -- Пойдем.
     Отворили наконец дверь, погасили свет, вышли и закрыли за собой дверь.

     В небе  царило небывалое оживление. То ли распускались огромные  цветы,
то  ли  свистела,  кружила,  завивалась  неви­данная  метель.  Медлительными
снежными  хлопьями опус­кались вертолеты. Еще  и  еще прибывали женщины -- с
во­стока  и  запада,  с юга и  севера.  Все  огромное  ночное  небо  снежило
вертолетами.  Гостиницы  были  переполнены,  ра­душно  распахивались   двери
частных  домов,  в  окрестных полях  и лугах  поднимались  целые  палаточные
городки, точно странные, уродливые цветы, --  и весь город и его окрестности
согреты  были не  одной только летней ночью.  Тепло излучали  запрокинутые к
небу  разрумянившиеся лица женщин и загорелые лица юношей. За грядой  холмов
гото­вились к старту  ракеты,  казалось,  кто-то  разом нажимает все клавиши
гигантского  органа, и от  могучих аккордов от­ветно трепетали все  стекла в
каждом окне  и каждая косточка в теле.  Дрожь отдавалась в зубах, в  руках и
ногах до самых кончиков пальцев.
     Леонора и Джейнис сидели в аптеке среди незнакомых женщин.
     -- Вы премило  выглядите, красавицы, только что-то вы нынче  невеселые?
-- сказал им продавец за стойкой.
     -- Два стакана  шоколада на солоде, --  попросила Лео­нора и улыбнулась
за двоих, потому что Джейнис не вы­молвила ни слова.
     И обе уставились на свои стаканы,  точно на редкостную картину в музее.
Не  скоро,  очень  не  скоро  на  Марсе  можно  будет побаловаться солодовым
напитком.
     Джейнис порылась в сумочке, нерешительно вытащила конверт и положила на
мраморную стойку.
     -- От Уилла.  Пришло с почтовой ракетой два дня назад. Из-за  этого я и
решилась лететь.  Я тебе сразу не сказала. Посмотри.  Возьми, возьми, прочти
записку.
     Леонора вытряхнула из конверта листок бумаги и про­читала вслух:

     Милая Джейнис. Это наш дом, если, конечно, ты решишь при­ехать.

     Уйм

     Леонора еще постучала по конверту, и из него выпала на стойку блестящая
цветная   фотография.   На   фотографии  был   дом   --  старый,   замшелый,
золотисто-коричневый,  как  леде­нец,  уютный  дом,  а  вокруг алели  цветы,
прохладно зеленел папоротник, и веранда заросла косматым плющом.
     -- Но позволь, Джейнис!
     -- Да?
     -- Это же твой дом здесь, на Земле, на улице Вязов!
     -- Нет. Смотри получше.
     Обе всмотрелись  --  по  сторонам  уютного  коричневого дома  и  за ним
открывался  вид,  какого не найдешь на Земле. Почва  была странного лилового
цвета, трава чуть отливала красным, небо сверкало,  как серый алмаз, а сбоку
причуд­ливо  изогнулось дерево, похожее  на старуху, в  чьих  седых  волосах
запутались блестящие льдинки.
     --  Этот  дом Уилл построил там  для меня,  -- сказала  Джейнис. -- Как
посмотрю, легче на душе. Вчера,  когда я оставалась  на минутку  одна и меня
одолевал страх, я каж­дый раз вынимала эту карточку и смотрела.
     Они не сводили глаз с фотографии, разглядывали уют­ный дом, что ждал за
шестьдесят миллионов миль отсюда  -- знакомый  и все же незнакомый, старый и
совсем  новый, и справа  теплый желтый  прямоугольник  -- это светится  окно
гостиной.
     -- Молодчина Уилл. --  Леонора одобрительно  кивну­ла. -- Он знает, что
делает
     Они допили коктейль. А по улице все бродили оживлен­ные толпы приезжих,
и падал, падал с летнего неба нетающий снег.

     Они  накупили  в  дорогу  уйму  всякого  вздора  --  пакетики  лимонных
леденцов,  журналы  мод  на  глянцевитой  бумаге, тонкие  духи;  потом взяли
напрокат две гравизащитные куртки --  наряд, в котором стоит  коснуться едва
заметной кнопки  на поясе -- и порхаешь,  как  мотылек, бросая вызов земному
притяжению, -- и,  словно подхваченные ветром цветочные лепестки,  понеслись
над городом.
     -- Все равно куда, -- сказала Леонора. -- Куда глаза гля­дят.
     Они отдались на  волю  ветра, и он понес их сквозь лет­нюю ночь, полную
яблоневого цвета  и оживленных приго­товлений, над милым городом, над домами
их детства и юности, над  школами и улицами,  над ручьями, лугами и фермами,
такими родными, что каждое  зерно пшеницы было дороже золота. Они трепетали,
точно  листья  под  жарким дуновением  ветра, что предвещает грозу, когда  в
горах уже сверкают летние молнии. Под ними в полях белели пыльные дороги  --
еще  так недавно  они  по спирали спускались здесь на  блестящих  под  луной
стрекочущих вертолетах, и дышали ночной прохладой на берегу реки, и  с  ними
были их люби­мые, которые теперь так далеко...
     Они парили над городом,  уже отдаленным,  хоть  они  пока не так высоко
поднялись над землей; город уходил вниз, словно  черная река, и вдруг, точно
гребень волны,  вздымался свет живых и ярких огней... и все же город был уже
недо­сягаем, уже только  видение, затянутое дымкой отчужден­ности; он еще не
скрылся навсегда из глаз, а память уже в тоске и страхе оплакивала утрату.
     Покачиваясь и кружа в воздухе, они украдкой загляды­вали  на прощание в
сотни родных и милых лиц,  которые проплывали мимо в  рамах освещенных окон,
будто уноси­мые ветром; но это само Время подхватило их обеих  и несло своим
дыханием. Они всматривались в каждое дерево -- ведь  кора хранила вырезанные
на ней когда-то признания; сколь­зили взглядом по каждому  тротуару. Впервые
они  увидели,  как  прекрасен  их  город, прекрасны  и  одинокие  огоньки  и
потемневшие  от старости  кирпичные  стены,  -- они  смот­рели  расширенными
глазами и упивались этой красотой. Город  кружил под ними, точно праздничная
карусель; порой всплеснет музыка, забормочут, перекликнутся голоса в  домах,
мелькнут призрачные отсветы телевизионных экра­нов.
     Две женщины скользили в  воздухе, точно иглы, и  за  ними от  дерева  к
дереву  тонкой нитью тянулся аромат духов.  Глаза, кажется,  уже  не вмещали
виденного, а они все откла­дывали впрок  каждую мелочь,  каждую тень, каждый
оди­нокий  дуб и  вяз, каждую машину, пробегающую там, внизу,  по извилистой
улочке, -- и вот уже полны слез глаза, полны с краями и голова и сердце...
     "Точно я мертвая, --  думала Джейнис,  -- точно лежу  в могиле,  а надо
мной весенняя  ночь, и  все  живет и  движется, а я --  нет, все готово жить
дальше без  меня. Так бывало  в  пятнадцать, в шестнадцать лет: весной  я не
могла спокойно пройти  мимо  кладбища,  всегда плакала, думала:  ночь  такая
чудесная,  и  я  живу,  а  они все  лежат  мертвые,  и  это  неспра­ведливо,
несправедливо. Мне стыдно было, что я живу. А вот сейчас, сегодня меня будто
вытащили  из  могилы и сказали: один только  раз, последний, посмотри, какой
он,  город,  и люди,  и  что  это  значит  -- жить, а потом  за тобой  опять
захлебнется черная дверь".
     Тихо-тихо,  качаясь  на  ночном  ветру,  словно  два  белых   китайских
фонарика, проплывали  они над своей  жизнью,  над прошлым, над лугами, где в
свете  множества   огней  рас­кинулись  палаточные  городки,  над   большими
дорогами,  где  до рассвета будут второпях тесниться грузовики с  припа­сами
для  дальнего  пути. Долго смотрели  они  сверху  на  все  это  и  не  могли
оторваться.

     Часы на здании суда гулко пробили три четверти две­надцатого, когда две
женщины,  словно две паутинки, сле­тевшие со  звезд,  опустились  на залитую
луной мостовую  перед  домом  Джейнис. Город  уже спал, дом Джейнис им  тоже
сулил покой и сон, но обеим было не до сна.
     -- Неужели это мы? -- сказала Джейнис. -- Мы -- Джей­нис Смит и Леонора
Холмс, и на дворе год две тысячи третий.
     -- Да:
     Джейнис провела языком по пересохшим губам и выпря­милась.
     -- Хотела бы я, чтоб это был какой-нибудь другой год.
     --  Тысяча четыреста девяносто второй? Тысяча шестьсот двенадцатый?  --
Леонора  вздохнула,  и  заодно с  нею вздох­нул,  пролетая, ветер  в  листве
деревьев. -- Всегда было не одно, так  другое -- отплытие Колумба, высадка в
Плимут-Роке. И хоть убей, не знаю, как тут быть нам, женщинам.
     -- Оставаться старыми девами.
     -- Или сниматься с якоря, как мы сейчас.
     Они открыли дверь, дом дохнул им навстречу теплом и ночной тишиной, шум
города медленно отступал. Они за­крыли за собой дверь, и тут в доме раздался
звонок.
     -- Вызов! -- крикнула на бегу Джейнис.
     Леонора вошла в спальню за нею по пятам, но Джейнис уже схватила трубку
и  повторяет:  "Алло,  алло!" В  большом  далеком  городе  техник  готовится
включить огромный ап­парат, который соединит сейчас  два мира, и две женщины
ждут -- одна, вся побелев,  сидит с  трубкой в руках, другая склонилась  над
нею, и в лице ее тоже ни кровинки.
     Настало  долгое  затишье,  и  в  нем  --  только  звезды   и  время  --
нескончаемое ожидание, каким были  для них  и все последние три года.  И вот
настал  час, пришла  очередь  Джей­нис позвать через  миллионы  миль,  через
бездну, где мчатся  метеоры  и  кометы, убегая  от  рыжего  солнца,  которое
вот-вот опалит и расплавит  ее слова и выжжет из них  всякий смысл. Но голос
ее  все  пронизал серебряной иглой, прошил стежками  слов  бескрайнюю  ночь,
отразился от лун Марса. И нашел того, кто ждал в далекой-далекой комнате,  в
городе на другой планете, до которой радиоволнам лететь пять ми­нут. Вот что
она сказала:
     -- Здравствуй, Уилл!  Это я, Джейнис! Она сглотнула комок, застрявший в
горле.
     -- Дают так мало времени. Только одну минуту. Она закрыла глаза.
     -- Я хочу говорить  медленно, а велят побыстрее. Так вот... я решила. Я
приеду.  Я вылетаю завтрашней ракетой. Я все-таки  прилечу к тебе.  И я тебя
люблю. Надеюсь, ты меня слышишь. Я тебя люблю. Я так соскучилась...
     Голос ее  полетел к далекому,  невидимому миру. Теперь,  когда все было
уже сказано, ей захотелось вернуть свои слова, сказать  не  так, по-другому,
лучше объяснить, что у нее на душе. Но слова  ее уже неслись среди планет, и
если  б  какое-нибудь  чудо космической радиации  заставило  их вспых­нуть и
засветиться, подумала Джейнис,  ее любовь озарила бы десятки миров  и на той
стороне земного шара, где сейчас  ночь, люди  изумились бы  неурочной  заре.
Теперь  ее слова принадлежат уже не  ей, но межпланетному пространству,  они
ничьи,  пока  не  долетят до цели,  к  которой они  мчатся  со скоростью сто
восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.
     "Что он  мне  ответит? -- думала  она. --  Что скажет он в ту  короткую
минуту, которая  отведена ему?" Она беспо­койно  вертела и  теребила часы на
руке, а в трубке светофона потрескивало  --  само  пространство  говорило  с
Джейнис,  она  слышала  неистовую  пляску  электрических  разрядов  и  голос
магнитных бурь.
     -- Он уже ответил? -- шепнула Леонора.
     -- Ш-ш! -- Джейнис пригнулась к самым коленям, точно ей стало дурно.
     И тогда из бездны долетел голос Уилла.
     -- Я его слышу! -- вскрикнула Джейнис.
     -- Что он говорит?
     Голос звучал  с  Марса,  он  летел  через пустоту,  где  не  бывает  ни
рассвета, ни заката,  лишь вечная ночь,  и во мраке  -- пылающее  солнце.  И
где-то на полпути между Марсом и Землей голос потерялся -- быть может, слова
захватил    силою   тяготения   и   увлек   за   собой    пронесшийся   мимо
наэлектри­зованный метеорит, быть может,  на них обрушился сереб­ряный дождь
метеоритной  пыли... как знать. Но только все  мелкие,  незначительные слова
будто смыло. И когда голос долетел до Джейнис, она услышала одно лишь слово:
     -- ...люблю...
     И опять воцарилась бескрайняя ночь, и слышно было, как вращаются звезды
и что-то  нашептывают  солнца,  и  голос  еще  одного  мира,  затерянного  в
пространстве, отдавался у нее в ушах -- гром ее собственного сердца.
     -- Ты его слышала? --  спросила  Леонора.  У  Джейнис едва хватило  сил
кивнуть.
     -- Что же он говорил, что он говорил? -- допытывалась Леонора.
     Но  этого Джейнис не сказала бы  никому  на свете, эта  радость слишком
дорогая,  чтобы ею можно было поде­литься. Она сидела  и  вслушивалась --  в
памяти  опять  и   опять  звучало  то  единственное  слово.  Она  сидела   и
вслуши­валась, и даже не заметила, как  Леонора взяла у нее  из рук трубку и
положила на рычаг.

     И вот они лежат в постелях, свет погашен, в комнатах веет ночной ветер,
а в нем -- дыхание  долгих  странствий  среди мрака и звезд; и они говорят о
завтрашнем дне и о  днях, которые настанут после: то будут не дни и не ночи,
но  неведомое  время  без  границ  и  пределов;  а  потом  голоса  смолкают,
заглушенные то ли  сном,  то ли  бессонными мыс­лями,  и  Джейнис остается в
постели одна.
     "Так вот  как  бывало столетие  с лишним назад? --  ду­мается  ей. -- В
маленьких  городках  на востоке страны  жен­щины в  последнюю  ночь,  в ночь
кануна, ложились  спать и не  могли уснуть,  и слышали в ночи, как фыркают и
пере­ступают лошади и скрипят огромные фургоны, снаряжен­ные в дорогу, и под
деревьями шумно  дышат  волы,  и  плачут дети,  до  срока узнав одиночество.
Равнины и  лесные  чащи  полнились  извечным  шумом  прибытий  и отъездов, и
куз­нецы  за полночь  гремели молотами в багровом аду подле своих горнов.  И
пахло  грудинкой и окороками, что копти­лись на дорогу,  и,  словно корабли,
тяжело раскачивались фургоны, до отказа  нагруженные  припасами для перехода
через прерии; в деревянных бочонках плескалась вода, оша­лело кудахтали куры
в корзинах,  подвешенных  снизу  к осям,  собаки убегали  вперед и  в страхе
прибегали обратно, и в глазах у них отражалась пустыня. Значит, вот как было
в те давние времена? На краю  бездны,  на грани звездной пропасти. Тогда был
запах буйволов, в наши дни -- запах ракеты. Значит, вот как это было?"
     Дремотные мысли путались, и, уже  погружаясь  в сон,  она  окончательно
поняла -- да, конечно,  неизбежно и неотвра­тимо -- так было  от  века и так
будет во веки веков.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    Вышивание


     Л. Жданов, перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского




     В сумеречном вечернем воздухе на террасе часто-часто сверкали иголки, и
казалось,  это кружится рой сереб­ристых  мошек. Губы трех женщин  беззвучно
шевелились.  Их тела  откидывались  назад, потом едва  заметно  накло­нялись
вперед, так что качалки мерно покачивались, тихо скрипя. Все три смотрели на
свои  руки  так пристально,  словно вдруг увидели там  собственное, тревожно
бьющееся сердце.
     -- Который час?
     -- Без десяти пять.
     -- Надо уже идти лущить горох для обеда.
     -- Но... -- возразила одна из них.
     -- Верно, я совсем забыла. Надо же...
     Первая  женщина  остановилась  на полуслове,  опустила на колени руки с
вышиванием и посмотрела через открытую дверь, через дышащую безмолвным уютом
комнату в при­тихшую кухню. Там, на столе, ожидая, когда ее пальцы выпу­стят
чистенькие  горошины на  волю, лежала кучка изящных упругих  стручков. И  ей
казалось, что она в жизни не видела более яркого воплощения домовитости.
     -- Иди лущи, если тебе от этого будет  легче на душе, -- сказала вторая
женщина.
     -- Нет, -- ответила первая, -- не хочу. Никакого жела­ния.
     Третья женщина вздохнула. Она вышивала  розу, зеленый  лист,  ромашку и
луг. Иголка то появлялась, то скова исче­зала.
     Вторая женщина  делала самый  изысканный, тонкий узор, ловко  протыкала
материю,   безошибочно  ловила  иглу  и  посылала   обратно,  заставляя   ее
молниеносно  порхать  вверх-вниз,  вверх-вниз.  Зоркие  черные  глаза  чутко
следили за  каждым  стежком. Цветок, мужчина,  дорога, солнце, дом --  целая
картина  рождалась под ее руками, чудесный миниатюрный  ландшафт,  подлинный
шедевр.
     -- Иногда думается, в руках  все спасение,  -- сказала она, и остальные
кивнули, так что кресла вновь закачались.
     -- А может быть, -- заговорила первая женщина, -- душа человека обитает
в его  руках? Ведь все, что мы делаем с миром, мы делаем руками.  Порой  мне
кажется, что наши:  руки не делают  и  половины  того, что следовало  бы,  а
головы и вовсе не работают.
     Они с новым вниманием посмотрели на то, чем были; заняты руки.
     -- Да, -- согласилась третья женщина, -- когда вспоми­наешь свою жизнь,
то видишь в первую очередь руки и то, что они сделали, а потом уже лица.
     Они посчитали в уме, сколько крышек поднято, сколько; дверей отворено и
затворено, сколько цветов собрано, сколь­ко обедов  приготовлено торопливыми
или  медлительными  -- в соответствии с характером и  привычкой  --  руками.
Огля­дываясь на прошлое,  они видели словно воплощенную мечту чародея: вихрь
рук,   распахивающиеся  двери,  поворачива­ющиеся  краны,  летающие  веники,
ожившие  розги. И единственным звуком  был шелест порхающих розовых рук, все
остальное было как немой сон.
     -- Не будет обеда, который надо приготовить, ни сего­дня, ни завтра, ни
послезавтра, -- сказала третья женщина.
     -- Не будет окон, которые надо открывать и закрывать.
     -- Не будет угля,  который надо  бросать в печь в подвале, как настанет
зима.
     -- Не будет газет, из которых можно вырезать рецепты.
     Внезапно все  три  расплакались. Слезы  мягко катились  вниз по щекам и
падали на материю, по которой бегали их пальцы.
     -- От слез все равно не легче,  -- заговорила наконец первая  женщина и
поднесла  большой палец  сначала  к  одному  глазу,  потом  к  другому.  Она
поглядела на палец -- мокрый.
     -- Что же я натворила! -- укоризненно воскликнула вто­рая женщина.
     Ее  подруги  оторвались  от  работы.  Вторая   женщина  по­казала  свое
вышивание. Весь ландшафт