воду и с наслаждением ощущал, как холодный соленый
прибой  пенится  у  моих  ног  и  обдает меня миллионами брызг.
     Дадли Стоун примолк. Время в комнате остановилось. Мы все трое точно по
волшебству перенеслись в прошлое, в тот год, когда совершилось убийство.
     - И он уничтожил ваш последний роман?  - спросил я.
     Дадли Стоун кивнул.
     - Неделю спустя на берег вынесло одну страницу. Он, наверно, швырнул их
со скалы,  всю тысячу страниц, я так ясно представляю: точно стая белых чаек
опустилась на воду,  и в глухой предрассветный час ее унесло  отливом.  Лена
бежала  по  берегу с той единственной страницей в руках и кричала:  "Смотри,
смотри!" И когда я увидел,  что она мне дает,  я  швырнул  листок  назад,  в
океан.
     - Неужто вы сдержали слово?
     Дадли Стоун посмотрел на меня в упор.
     - А как бы вы поступили на моем месте?  В сущности,  Джон Оутис  оказал
мне  милость.  Он  не убил меня.  Не застрелил.  Выслушал.  И поверил мне на
слово.  Оставил меня в живых.  Дал мне возможность  и  дальше  есть,  спать,
дышать.  Он в один миг раздвинул мои горизонты.  И я был так ему благодарен,
что стоял в ту ночь чуть не по пояс в воде и  плакал.  Да,  был  благодарен.
Понимаете ли вы,  что это значит?  Благодарен,  что он оставил меня в живых,
когда одним движением руки мог меня уничтожить.
     Миссис Стоун  поднялась,  ужин  был  окончен.  Она  собрала посуду,  мы
закурили сигары,  и Дадли Стоун провел меня в  свой  кабинет,  к  столу,  на
котором громоздились пакеты,  кипы газет,  бутылки чернил,  пишущая машинка,
всевозможные документы,  гроссбухи,  алфавитные указатели.
     - Все это уже накипало во мне.  Джон Оутис просто снял сверху пену, и я
увидел само варево.  Все стало ясно - ясней некуда.  Писательство  было  для
меня  той же горчицей,  я писал и черкал с тяжелым сердцем и растравлял себе
душу.  И уныло смотрел,  как алчные критики разделывали меня,  разбирали  на
части,  нарезали  ломтями,  точно  колбасу,  и  за  полночь закусывали мной.
Грязная работа,  куда уж хуже.  Я уже и сам был готов махнуть на все  рукой.
Совсем доспел.  И тут - бац!  - явился Джон Оутис.  Взгляните.
     Он порылся на столе и вытащил пачку рекламных  листков  и  предвыборных
плакатов.
     - Прежде я только писал о жизни.  А тут захотел  жить.  Захотел  что-то
делать сам,  а не писать о том,  что делают другие. Решил возглавить местный
отдел народного образования - и  возглавил.  Решил  стать  членом  окружного
управления - и стал.  Решил стать мэром.  И стал. Был шерифом! Был городским
библиотекарем! Заправлял городской канализацией. Я был в гуще жизни. Сколько
рук пожал, сколько дел переделал. Мы испробовали все на свете и на вкус и на
ощупь,  чего только  не  нагляделись,  не  наслушались,  к  чему  только  не
приложили рук!  Лазили по горам, писали картины, вон кое-что висит на стене!
Мы трижды объехали вокруг света.  У нас  даже  вдруг  родился  сын.  Он  уже
взрослый,  женат, живет в Нью-Йорке. Мы жили, действовали. - Стоун помолчал,
улыбнулся.  - Пойдемте во двор.  У нас там телескоп,  хотите  посмотреть  на
кольца  Сатурна?
     Мы стояли во дворе,  и нас овевало ветром,  облетевшим всю ширь океана,
и,  пока  мы  смотрели  в  телескоп  на  звезды,  миссис  Стоун спустилась в
кромешную тьму погреба за редкостным  испанским  вином.
     На следующий день автомобиль промчался по неровной,  тряской дороге, от
побережья через луга,  и в полдень доставил нас на безлюдную станцию. Мистер
Дадли  Стоун  почти не уделял внимания своей машине,  он что-то рассказывал,
улыбался,  смеялся,  показывал мне то камень времен неолита, то какой-нибудь
полевой  цветок и умолк,  лишь когда мы подъехали к станции и остановились в
ожидании поезда,  который должен был меня увести.
     - Вы, наверное, считаете меня сумасшедшим, - сказал он, глядя в небо. -
     Ничуть не бывало.
     - Так  вот,  - сказал Дадли Стоун,  - Джон Оутис Кенделл оказал мне еще
одну милость.
     - Какую же?
     Стоун поудобнее расположился на кожаном, в заплатах сиденье.
     - Он  помог мне выйти из игры,  прежде чем я выдохся.  Где-то в глубине
души я,  должно быть,  чуял,  что моя литературная  слава  раздута  и  может
лопнуть как воздушный шар. В подсознании мне ясно рисовалось будущее. Я знал
то, чего не знал ни один критик, - что иду уже не к вершине, а под гору. Обе
книги,  которые уничтожил Джон Оутис,  никуда не годились. Они убили бы меня
наповал еще поверней,  чем Оутис.  Он невольно помог мне решиться на то,  на
что иначе у меня,  пожалуй, не хватило бы мужества: изящно откланяться, пока
котильон еще не кончился и китайские фонарики еще  бросали  лестный  розовый
свет  на  мой  здоровый румянец.  Я видел слишком много писателей,  видел их
взлеты и падения,  видел,  как они  сходили  с  круга,  уязвленные,  жалкие,
отчаявшиеся.  Но,  конечно,  все  это  стечение  обстоятельств,  совпадение,
подсознательная уверенность в  своей  правоте,  облегчение  и  благодарность
Джону  Оутису Кенделлу за то,  что я просто-напросто жив,  - все это была по
меньшей мере счастливая случайность.
     Мы еще  немного  посидели  под ласковым солнцем.
     - А потом я объявил о своем уходе со сцены и имел удовольствие  видеть,
как меня ставят в один ряд с великими.  За последнее время очень мало кто из
писателей удостоился столь пышных проводов.  Преотличные вышли  похороны!  Я
был, что называется, совсем как живой. И это еще долго не смолкало. "Если бы
он написал еще одну книгу!  - вопили критики.  -  Вот  это  была  бы  книга!
Шедевр!"  Они задыхались от волнения,  ждали.  Ничегошеньки они не понимали.
Еще и теперь,  четверть века спустя,  мои читатели,  которые в ту пору  были
студентами,  отправляются  на допотопных паровичках,  дышат нефтяной вонью и
перемазываются в саже,  лишь  бы  разгадать  тайну  -  отчего  я  так  долго
заставляю ждать этого самого "шедевра".  И - спасибо Джону Оутису Кенделлу -
у меня все еще есть кое-какое имя.  Оно тускнеет медленно, безболезненно. На
следующий год я сам бы убил себя собственным пером.  Куда как лучше отцепить
свой тормозной вагон самому, не дожидаясь, когда это сделают за тебя другие.
      А Джон Оутис Кенделл? Мы снова стали друзьями. Не сразу, конечно. Но в
тысяча девятьсот сорок седьмом он приезжал со мной повидаться,  и мы  славно
провели денек, совсем как в былые времена. А теперь он умер, и вот наконец я
хоть кому-то рассказал все как было. Что вы скажете вашим городским друзьям?
Они  не  поверят  ни  единому вашему слову.  Но ручаюсь вам,  все это чистая
правда.  Это так же верно,  как то,  что я сижу здесь сейчас,  и дышу свежим
воздухом, и гляжу на свои мозолистые руки, и уже немного напоминаю выцветшие
предвыборные плакаты той поры,  когда я баллотировался в окружные  казначеи.
     Мы  стояли  с  ним  на  платформе.
     - До свидания,  спасибо, что приехали и выслушали меня, и позволили мне
выложить всю мою подноготную.  Всех благ вашим любознательным друзьям! А вот
и поезд!  И мне надо бежать -  мы  с  Леной  сегодня  после  обеда  едем  по
побережью с миссией Красного Креста. Прощайте!
     Я смотрел,  как покойник резво топал по платформе,  так что у меня  под
ногами  дрожали доски,  как он вскочил в свой древний "форд" осевший под его
тяжестью,  и вот уже нажал могучей ножищей на стартер,  мотор взревел, Дадли
Стоун с улыбкой повернулся ко мне,  помахал рукой - и покатил прочь,  к тому
вдруг засверкавшему всеми огнями городу,  что  называется  Безвестность,  на
берегу ослепительного моря под названием Былое.



   Рэй Брэдбери.
   Превращение.

Журнал "Химия и жизнь" 1981 г.

Перевела с английского Нора Галь


Ну и запах тут, подумал Рокуэл. От Макгайра несет пивом, от Хартли -
усталой, давно немытой плотью, но хуже всего острый, будто от насекомого,
запах, исходящий от Смита, чье обнаженное тело, обтянутое зеленой кожей,
застыло на столе. И ко всему еще тянет бензином и смазкой от непонятного
механизма, поблескивающего в углу тесной комнатушки.

Этот Смит - уже труп. Рокуэл с досадой поднялся, спрятал стетоскоп.

- Мне надо вернуться в госпиталь. Война, работы по горло. Сам понимаешь,
Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если хочешь еще что-то выяснить,
вызови прозектора, пускай вскроют...

Он не договорил - Хартли поднял руку. Костлявой трясущейся рукой показал на
тело Смита - на тело, сплошь покрытое жесткой зеленой скорлупой.

- Возьми стетоскоп, Рокуэл, и послушай еще раз. Еще только раз. Пожалуйста.

Рокуэл хотел было отказаться, но раздумал, снова сел и достал стетоскоп.
Собратьям-врачам надо уступать. Прижимаешь стетоскоп к зеленому окоченелому
телу, притворяешься, будто слушаешь...

Тесная полутемная комнатушка вокруг него взорвалась. Взорвалась
единственным зеленым холодным содроганием. Словно по барабанным перепонкам
ударили кулаки. Его ударило. И пальцы сами собой отдернулись от
распростертого тела.

Он услышал дрожь жизни.

В глубине этого темного тела один только раз ударило сердце. Будто отдалось
далекое эхо в морской пучине.

Смит мертв, не дышит, закостенел. Но внутри этой мумии сердце живет. Живет,
встрепенулось, будто еще не рожденный младенец.

Пальцы Рокуэла, искусные пальцы хирурга старательно ощупывают мумию. Он
наклонил голову. В неярком свете волосы кажутся совсем темными, кое-где
поблескивает седина. Славное лицо, открытое, спокойное. Ему около тридцати
пяти. Он слушает опять и опять, на гладко выбритых щеках проступает
холодный пот. Невозможно поверить такой работе сердца.

Один удар за тридцать пять секунд.

А дыхание Смита - как этому поверить? - один вздох за четыре минуты.
Движение грудной клетки неуловимо. Ну а температура?

Шестьдесят. (По Фаренгейту, т. е. около 16€С. - Ред.)

Хартли засмеялся. Не очень-то приятный смех. Больше похожий на заблудшее
эхо. Сказал устало:

- Он жив. Да, жив. Несколько раз он меня едва не одурачил. Я вводил ему
адреналин, пытался ускорить пульс, но это не помогало. Уже три месяца он в
таком состоянии. Больше я не в силах это скрывать. Потому я тебе и
позвонил, Рокуэл. Он... это что-то противоестественное.

Да, это просто невозможно, - и как раз поэтому Рокуэла охватило непонятное
волнение. Он попытался поднять веки Смита. Безуспешно. Их затянуло кожей. И
губы срослись. И ноздри. Воздуху нет доступа...

- И все-таки он дышит...

Рокуэл и сам не узнал своего голоса. Выронил стетоскоп, поднял, и тут
заметил, как дрожат руки.

Хартли встал над столом - высокий, тощий, измученный.

- Смит совсем не хотел, чтобы я тебя вызвал. А я не послушался. Смит
предупредил, чтобы я тебя не вызывал. Всего час назад.

Темные глаза Рокуэла вспыхнули, округлились от изумления.

- Как он мог предупредить? Он же недвижим. Исхудалое лицо Хартли -
заострившиеся черты, упрямый подбородок, сощуренные в щелку глаза -
болезненно передернулось.

- Смит... думает. Я знаю его мысли. Он боится, как бы ты его не разоблачил.
Он меня ненавидит. За что? Я хочу его убить, вот за что. Смотри. - Он
неуклюже полез в карман своего мятого, покрытого пятнами пиджака, вытащил
блеснувший вороненой сталью револьвер.

- На, Мэрфи. Возьми. Возьми, пока я не продырявил этот гнусный полутруп!

Мэрфи попятился, на круглом красном лице - испуг.

- Терпеть не могу оружие. Возьми ты, Рокуэл.

Рокуэл приказал резко, голосом беспощадным, как скальпель:

- Убери револьвер, Хартли. Ты три месяца проторчал возле этого больного,
вот и дошел до психического срыва. Выспись, это помогает. - Он провел
языком по пересохшим губам. - Что за болезнь подхватил Смит?

Хартли пошатнулся. Пошевелил непослушными губами. Засыпает стоя, понял
Рокуэл. Не сразу Хартли удалось выговорить:

- Он не болен. Не знаю, что это такое. Только я на него зол, как мальчишка
злится, когда в семье родился еще ребенок. Он не такой... неправильный.
Помоги мне. Ты мне поможешь, а?

- Да, конечно, - Рокуэл улыбнулся. - У меня в пустыне санаторий, самое
подходящее место, там его можно основательно исследовать. Ведь Смит... это
же самый невероятный случай за всю историю медицины. С человеческим
организмом такого просто не бывает!

Он не договорил. Хартли прицелился из револьвера ему в живот.

- Стоп. Стоп. Ты... ты не просто упрячешь Смита подальше, это не годится! Я
думал, ты мне поможешь. Он зловредный. Его надо убить. Он опасен! Я знаю,
он опасен!

Рокуэл прищурился. У Хартли явно неладно с психикой. Сам не знает что
говорит. Рокуэл расправил плечи, теперь он холоден и спокоен.

- Попробуй выстрелить в Смита, и я отдам тебя под суд за убийство. Ты
надорвался умственно и физически. Убери револьвер.

Они в упор смотрели друг на друга.

Рокуэл неторопливо подошел, взял у Хартли оружие, дружески похлопал по
плечу и передал револьвер Мэрфи - тот посмотрел так, будто ждал, что
револьвер сейчас его укусит.

- Позвони в госпиталь, Мэрфи. Я там не буду неделю. Может быть, дольше.
Предупреди, что я занят исследованиями в санатории.

Толстая красная физиономия Мэрфи сердито скривилась.

- А что мне делать с пистолетом?

Хартли стиснул зубы, процедил:

- Возьми его себе. Погоди, еще сам захочешь пустить его в ход.

Рокуэлу хотелось кричать, возвестить всему свету, что у него в руках -
невероятная, невиданная в истории человеческая жизнь. Яркое солнце освещало
палату санатория; Смит, безмолвный, лежал на столе, красивое лицо его
застыло бесстрастной зеленой маской.

Рокуэл неслышными шагами вошел в палату. Прижал стетоскоп к зеленой груди.
Получалось то ли царапанье, то ли негромкий скрежет, будто металл касается
панциря огромного жука.

Поодаль стоял Макгайр, недоверчиво оглядывал недвижное тело, благоухал
недавно выпитым в изобилии пивом.

Рокуэл сосредоточенно вслушивался.

- Наверно, в машине скорой помощи его сильно растрясло. Не следовало
рисковать...

Рокуэл вскрикнул.

Макгайр, волоча ноги, подошел к нему.

- Что случилось?

- Случилось? - Рокуэл в отчаянии огляделся. Сжал кулак. - Смит умирает!

С чего ты взял? Хартли говорил, Смит просто прикидывается мертвым. Он и
сейчас тебя дурачит...

- Нет! - Рокуэл выбивался из сил над бессловесным телом, пытался впрыснуть
лекарство. Любое. И ругался на чем свет стоит. После всей этой мороки
потерять Смита невозможно. Нет, только не теперь.

А там, внутри, под зеленым панцирем, тело Смита содрогалось, билось,
корчилось, охваченное непостижимым бешенством, и казалось, в глубине глухо
рычит пробудившийся вулкан.

Рокуэл пытался сохранить самообладание. Смит - случай особый. Обычные
приемы скорой помощи не действуют. Как же тут быть? Как?

Он смотрит остановившимся взглядом. Окостенелое тело блестит в ярких
солнечных лучах. Жаркое солнце. Сверкает, горит на стетоскопе. Солнце.
Рокуэл смотрит, а за окном наплывают облака, солнце скрылось. В комнате
стало темнее. И тело Смита затихает. Вулкан внутри успокоился.

- Макгайр! Опусти шторы! Скорей, пока не выглянуло солнце!

Макгайр повиновался.

Сердце Смита замедляет ход, удары его опять ленивы и редки.

- Солнечный свет Смиту вреден. Чему-то он мешает. Не знаю, отчего и почему,
но это ему опасно... - Рокуэл вздыхает с облегчением. - Господи, только бы
не потерять его. Только бы не потерять. Он какой-то не такой, он создает
свои правила, что-то он делает такое, чего еще не делал никто. Знаешь что,
Мэрфи?

- Ну?

- Смит вовсе не в агонии. И не умирает. И вовсе ему не лучше умереть, что
бы там не говорил Хартли. Вчера вечером, когда я его укладывал на носилки,
чтобы везти в санаторий, я вдруг понял - Смиту я по душе.

- Бр-р! Сперва Хартли. Теперь ты. Смит тебе сам это сказал, что ли?

- Нет, не говорил. Но под этой своей скорлупой он не без сознания. Он все
сознает. Да, вот в чем суть. Он все сознает.

- Просто-напросто он в столбняке. Он умрет. Больше месяца он живет без
пищи. Это Хартли сказал. Хартли сперва хоть что-то вводил ему внутривенно,
а потом кожа так затвердела, что уже не пропускала иглу.

Дверь одноместной палаты медленно, со скрипом отворилась. Рокуэл вздрогнул.
На пороге, выпрямившись во весь свой немалый рост, стоял Хартли; после
нескольких часов сна колючее лицо его стало спокойнее, но серые глаза
смотрели все так же зло и враждебно.

- Выйдите отсюда, и я в два счета покончу со Смитом, - негромко сказал он.
- Ну?

- Ни с места, - сердито приказал Рокуэл, подходя к нему. - Каждый раз, как
явишься, вынужден буду тебя обыскивать. Прямо говорю, я тебе не доверяю. -
Оружия у Хартли не оказалось. - Почему ты меня не предупредил насчет
солнечного света?

- Как? - тихо, не сразу прозвучало в ответ. - А... да. Я забыл. На первых
порах я пробовал передвигать Смита. Он оказался на солнце и стал умирать
всерьез. Понятно, больше я не трогал его с места. Похоже, он смутно
понимал, что ему предстоит. Может, даже сам это задумал, не знаю. Пока он
не закостенел окончательно и еще мог говорить и есть, аппетит у него был
волчий, и он предупредил, чтобы я три месяца его не трогал с места. Сказал,
что хочет оставаться в тени. Что солнце все испортит. Я думал, он меня
разыгрывает. Но он не шутил. Ел жадно, как зверь, как голодный дикий зверь,
потом впал в оцепенение - и вот, полюбуйтесь... - Хартли невнятно
выругался. - Я-то надеялся, ты оставишь его подольше на солнце и нечаянно
угробишь.

Макгайр всколыхнулся всей своей тушей - двести пятьдесят фунтов.

- Слушайте... А вдруг мы заразимся этой смитовой болезнью?

Хартли смотрел на неподвижное тело, зрачки его сузились.

- Смит не болен. Неужели не понимаешь, тут же прямые признаки вырождения.
Это как рак. Им не заражаешься, это в роду и передается по наследству.
Сперва у меня не было к Смиту ни страха, ни ненависти, это пришло только
неделю назад, тогда я убедился, что он дышит и существует и процветает,
хотя и ноздри, и рот замкнуты наглухо. Так не бывает. Так не должно быть.

- А вдруг и ты, и я, и Рокуэл тоже станем зеленые, и эта чума охватит всю
страну, тогда как? - дрожащим голосом выговорил Макгайр.

- Тогда, если я ошибаюсь, - может быть, и ошибаюсь, - я умру, - сказал
Рокуэл. - Только меня это ни капельки не волнует.

Он повернулся к Смиту и продолжал делать свое дело.


Колокол звонит. Колокол. Два, два колокола. Десять колоколов, сто. Десять
тысяч, миллион оглушительных, гремящих, лязгающих металлом колоколов. Все
разом ворвались в тишину, воют, ревут, отдаются мучительным эхом, раздирают
уши!

Звенят, поют голоса, громкие и тихие, высокие и низкие, глухие и
пронзительные. Бьют по скорлупе громадные хлопушки, в воздухе несмолкаемый
грохот и треск!

Под трезвон колоколов Смит не сразу понимает, где же он. Он знает, ему
ничего не увидеть, веки замкнуты, знает - ничего ему не сказать, губы
срослись. И уши тоже запечатаны, а колокола все равно оглушают.

Видеть он не может. Но нет, все-таки может, - и кажется, перед ним тесная
багровая пещера, словно глаза обращены внутрь мозга. Он пробует шевельнуть
языком, пытается крикнуть и вдруг понимает - язык пропал, там, где всегда
был язык, пустота, щемящая пустота будто жаждет вновь его обрести, но
сейчас - не может.

Нет языка. Странно. Почему? Смит пытается остановить колокола. И они
останавливаются, блаженная тишина окутывает его прохладным покрывалом.
Что-то происходит. Происходит. Смит пробует шевельнуть пальцем, но палец не
повинуется. И ступня тоже, нога, пальцы ног, голова - ничто не слушается.
Ничем не шевельнуть. Ноги, руки, все тело - недвижимы, застыли, скованы,
будто в бетонном гробу.

И еще через минуту страшное открытие: он больше не дышит. По крайней мере
легкими.

- Потому что у меня больше нет легких! - вопит он. Вопит где-то внутри, и
этот мысленный вопль захлестнуло, опутало, скомкало и дремотно повлекло
куда-то в глубину темной багровой волной. Багровая дремотная волна
обволокла беззвучный вопль, скрутила и унесла прочь, и Смиту стало
спокойнее.

Я не боюсь, подумал он. Я понимаю непонятное. Понимаю, что вовсе не боюсь,
а почему -