волн и мелодию прекрасной песни. Перед тем как сон закрыл мои глаза,
мне вспомнился последний куплет:

     ...Вы будете танцевать, мои туфли,
     Под звуки блюза "желе-ролл";
     Завтра вечером, в Городе чернокожих,
     На балу веселых задавак!
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    Большой пожар


     Б. Клюева, перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского





     В  то утро,  когда разразился этот большой пожар, никто из домашних  не
смог  потушить  его.  Вся в  огне  ока­залась  Марианна,  мамина племянница,
оставленная на житье у нас на время, пока ее родители были в Европе. Так что
никому не удалось разбить маленькое окошко в красном ящике в углу, повернуть
задвижку,  чтобы  вытащить шланг  и вызвать пожарных  в касках.  Горя  ярким
пламенем, словно воспламенившийся целлофан, Марианна спустилась к завт­раку,
с громким рыданием или стоном  плюхнулась за стол и едва  ли проглотила хотя
бы крошку.
     В комнате стало слишком жарко, и отец с матерью вышли из-за стола.
     -- Доброе утро, Марианна.
     -- Что? --  недоуменно посмотрела  на всех присутство­вавших Марианна и
пробормотала: -- О, доброе утро.
     -- Хорошо ли ты спала сегодня, Марианна?
     Но им было известно, что она не спала совсем. Мама передала стакан воды
Марианне, чтобы она выпила, но все боялись, что вода испарится в ее руке. Со
своего   председа­тельского   места  за   столом   бабушка  вглядывалась   в
воспа­ленные глаза Марианны.
     --  Ты  больна, но это  не  инфекция,  --  сказала она. --  Ни в  какой
микроскоп никто не обнаружит никаких микробов у тебя.
     -- Что? -- отозвалась Марианна.
     -- Любовь -- крестная мать глупости, -- беспристрастно заявил отец.
     --  Она  еще  придет в себя, -- сказала  мама.  --  Девушки, когда  они
влюблены,  только  кажутся  глупыми,  потому что  они ничего в  это время не
слышат.
     -- Нарушаются окружные каналы  в среднем  ухе,  -- ска­зал отец.  -- От
этого многие  девушки  падают  в объятия парней. Уж  я-то знаю. Меня однажды
чуть  не  до  смерти придавила  одна такая падающая женщина, и позвольте мне
сказать...
     -- Помолчи, -- нахмурилась мама, глядя на Марианну.
     -- Да она не слышит, о чем мы тут говорим, она сейчас в столбняке.
     -- Сегодня утром он заедет за ней и заберет с собой, -- прошептала мать
отцу, будто Марианны и не было вовсе в комнате. -- Они собираются покататься
на его развалюхе.
     Отец вытер салфеткой рот.
     -- А наша дочь была такой же, мама? -- поинтересовался он. -- Она вышла
замуж и уехала так давно,  что я  все  забыл уже. Но насколько помню, она не
была  такой  дурой.  Никогда не узнаешь, как  это  девчонка в  какой-то  миг
стано­вится вдруг рысью. На этом мужчина и попадается.  Он говорит себе: "О,
какая прелестная глупышка, она любит меня, женюсь-ка я на ней". И он женится
на ней, но однажды утром просыпается и -- куда девалась ее мечтательность, а
умишко  вернулось  к ней, голенькое,  и  уже развесило свое нижнее белье  по
всему  дому. Мужчина то и дело попадает в их тенета. Он начинает чувствовать
себя будто на неболь­шом, пустынном острове, один в своей небольшой комнате,
в центре Вселенной,  где  медовые соты неожиданно  превра­тились  в медвежью
западню,  где  вместо  бывшей  бабочки  поселилась  оса.  У  него  мгновенно
появляется хобби -- кол­лекционирование марок, встречи с друзьями или...
     -- Ты все говоришь и говоришь, -- закричала  на него мать. -- Марианна,
расскажи  нам об этом молодом чело­веке. Как его  зовут,  например?  Это был
Исак Ван Пелт?
     -- Что? О... да, Исак.
     Марианна всю ночь ворочалась с боку на бок в своей постели, то хватаясь
за  томик стихов и прочитывая безум­ные строки, то лежа пластом на спине, то
переворачиваясь на живот и любуясь дремлющим в лунном свете ланд­шафтом. Всю
ночь  аромат  жасмина наполнял комнату,  и необычная для  ранней весны  жара
(термометр показывал  пятьдесят  пять градусов  по Фаренгейту) не  давала ей
уснуть.  Если  бы кто-нибудь заглянул к  ней сквозь замочную  сква­жину,  то
решил бы, что она похожа на умирающего мо­тылька.
     В то  утро перед зеркалом  она кое-как пригладила волосы и спустилась к
завтраку, не забыв, как ни странно, надеть на себя платье.
     Бабушка  в течение всего  завтрака тихо  посмеивалась про себя. В конце
концов она сказала:
     -- Дитя мое, ты должна поесть, слышишь?
     Марианна побаловалась  с  тостом и  отложила в  сторону  половину  его.
Именно в это время на улице раздался длин­ный гудок клаксона. Это был  Исак!
На его развалюхе!
     -- Ура! -- закричала Марианна и быстро устремилась наверх.
     Юного Исака Ван Пелта ввели в дом и представили всем присутствовавшим.
     Когда Марианна наконец уехала, отец сел и вытер лоб.
     -- Не знаю... Но по мне, это уж чересчур.
     -- Так ты же первый предложил ей начать выезжать, -- сказала мать.
     -- И очень сожалею, что предложил это, -- ответил  он. -- Но она гостит
у нас уже шесть месяцев  и еще шесть  месяцев  пробудет у нас. Я думал,  что
если ей встретится приличный молодой человек...
     -- Они поженятся,  -- тихо прошелестел голос бабушки, -- и Марианна тут
же съедет от нас -- так что ли?
     -- Ну... -- сказал отец.
     -- Ну, -- сказала бабушка.
     -- Но ведь теперь стало хуже, чем  было прежде, -- сказал отец. --  Она
порхает вокруг,  распевая  без конца с  закры­тыми  глазами,  проигрывая эти
адские  любовные  пластинки  и  разговаривая  сама с  собой. Кому  по  силам
выдержать   такое!   К   тому   же   она  без   конца   смеется.   Мало   ли
восемна­дцатилетних девиц попадались в дурацкие сети?
     -- Он мне кажется вполне приличным молодым челове­ком, -- сказала мать.
     -- Да, нам  остается только  постоянно  молить Бога об  этом, -- сказал
отец, выпивая небольшой бокал вина. -- За ранние браки!
     На следующее утро, первой заслышав гудок рожка  авто­мобиля,  Марианна,
подобно  метеору, выскочила из дома. У молодого человека не осталось времени
даже на то, чтобы  дойти  до двери  дома.  Только  бабушка  из окна гостиной
видела, как они вместе укатили вдаль.
     -- Она чуть  не сбила меня с ног, -- пожаловался отец, приглаживая усы.
-- А этот что? Болван неотесанный? Ладно.
     В тот  же день, вернувшись домой, Марианна прямо про­следовала к  своим
граммофонным  пластинкам.  Шипение  патефонной   иглы  наполнило   дом.  Она
поставила "Древнюю  черную магию" двадцать  один  раз и, плавая по комнате с
закрытыми глазами, подпевала: "Ля-ля-ля".
     --  Я боюсь войти в  свою собственную  гостиную, -- за­явил отец.  -- Я
ушел с работы ради того, чтобы наслаж­даться сигарами  и жизнью, а  вовсе не
для того, чтобы  в моей гостиной, под моей люстрой, вокруг  меня жужжала эта
вертихвостка-родственница.
     -- Тише, -- сказала мать.
     -- В моей жизни наступил кризис, -- заявил отец. -- В конце концов, она
всего лишь гостья...
     --  Ты знаешь ведь, как чувствуют себя гостящие девицы. Уехав из  дома,
они считают, что оказались в Париже,  во Франции. Она покинет нас в октябре.
И это не так уж плохо.
     -- А  ну, посмотрим, --  медленно принялся считать  отец. -- Как  раз к
тому времени, примерно через  сто тридцать дней, меня  похоронят на кладбище
Грин Лоун. -- Он встал, бро­сил свою газету на пол. --  Ей-Богу, я сейчас же
поговорю с ней.
     Он подошел  и встал в  дверях в гостиную,  вперив взгляд в вальсирующую
Марианну. "Ля", -- подпевала она звуча­щей мелодии.
     Откашлявшись, он вошел в комнату.
     -- Марианна, -- сказал он.
     -- "Эта древняя черная магия..." -- напевала Мариан­на. -- Да?
     Он смотрел, как извиваются в воздухе ее руки. Танцуя, она вдруг бросила
на него горящий взгляд.
     -- Мне надо поговорить с тобой. Он подтянул галстук на шее.
     -- Да-ди-дум-дум-да-ди-дум-дум-дум, -- напевала она.
     -- Ты слышишь меня? -- вскричал он.
     -- Он такой симпатичный, -- сказала она.
     -- Вероятно.
     -- Знаете, он  кланяется и открывает  передо  мной двери, как настоящий
дворецкий, и играет на  трубе,  как Гарри Джеймс,  и сегодня утром он принес
мне маргаритки.
     -- Не сомневаюсь.
     -- У него такие голубые глаза! -- и она возвела очи к потолку.
     Ничего достойного внимания он не смог узреть на по­толке.
     Продолжая танцевать, она не спускала  глаз с потолка, он подошел, встал
рядом с  ней и тоже стал глядеть на потолок, но на нем не  было ни пятен  от
дождя, ни трещины, и он вздохнул:
     -- Марианна.
     -- И мы ели омаров в кафе на реке.
     -- Омаров... Понятно, но все-таки нам не хотелось бы, чтобы ты ослабла,
свалилась. Завтра, хотя бы на один день, ты останешься дома и поможешь своей
тете Мэт вырезать салфетки...
     -- Да, сэр.
     И, распустив крылышки, она закружилась по комнате.
     -- Ты слышала, что я тебе сказал? -- спросил он.
     -- Да, -- прошептала она. -- Да. -- Глаза у нее были за­крыты. -- О да,
да, да.  --  Юбка  взметнулась  вокруг ее ног.  --  Дядя... -- сказала  она,
склонив голову, покачиваясь.
     -- Так ты поможешь своей тете с салфетками? -- вскри­чал он.
     -- Ее салфетками... -- пробормотала она.

     -- Ну вот! -- сказал он, усаживаясь на кухне с газетой в руках.  -- Вот
я и поговорил с нею!
     Но  на следующее  утро  он,  едва поднявшись  с  постели,  услышал  рык
глушителя  гоночного  автомобиля и шаги сбе­гавшей по лестнице Марианны;  на
несколько секунд она задержалась в столовой, чтобы перехватить что-то вместо
завтрака, затем остановилась перед  зеркалом в ванной только для того, чтобы
убедиться, что не бледна, и тут же внизу хлопнула входная дверь,  послышался
грохот удаляющейся машины и голоса громко распевающей парочки.
     Отец схватился обеими руками за голову.
     -- Салфетки!.. -- простонал он.
     -- Что? -- спросила мать.
     -- Сальери, -- сказал отец. -- Сегодня утром мы посе­тим Сальери.
     -- Но Сальери открываются лишь после десяти.
     -- Я подожду, -- решительно заявил отец, закрыв глаза.
     В течение  той  ночи и еще семи безумных  ночей качели у веранды, мерно
поскрипывая,  напевали:  "назад-вперед,  назад-вперед". Отец, притаившийся в
гостиной,  явно ис­пытывал  необыкновенное облегчение, когда потягивал  свою
десятицентовую  сигару  и   черри,  хотя  свет  от  сигары  осве­щал  скорее
трагическую  маску,  нежели  лицо.  Скрипнули качели.  Он  замер  в ожидании
следующего раза.  До  него  доносились  мягкие,  как крылья бабочки,  звуки,
легкий смех и что-то очень нежное для маленьких девичьих ушек.
     -- Моя веранда, -- шептал отец. -- Мои качели, -- жа­лобно обращался он
к своей сигаре, глядя на  нее.  -- Мой  дом. --  И  он снова прислушивался в
ожидании того, что опять раздастся скрип. -- О Боже! -- заключал он.
     Он направился к своему рабочему столу и появился на веранде с масленкой
в руках.
     -- Нет-нет, не вставайте. Не беспокойтесь. Я смажу вот здесь и тут.
     И он смазал  машинным маслом соединения в качелях.  Было темно, и он не
мог  разглядеть Марианну, он ощущал только  ее аромат. От запаха ее духов он
чуть не свалился в розовый куст. Не видел он и ее дружка.
     -- Спокойной ночи, -- пожелал он.
     Он вернулся в дом, сел и уже больше не слышал скрипа качелей. Теперь до
его  слуха  доносилось лишь легкое,  как  порхание  мотылька, биение  сердца
Марианны.

     --  Он, должно  быть,  очень славный,  -- предположила,  стоя  в проеме
кухонной двери, мама, вытиравшая обеден­ную посуду.
     --  Надеюсь,  -- буркнул отец. -- Только благодаря этому я  позволяю им
каждую ночь качаться у нас на качелях!
     --  Уже столько дней они  вместе, -- заметила мама. -- Если бы у  этого
молодого человека не  было серьезных намерений, юная девушка  не встречалась
бы с ним так часто.
     --  Может, он  сегодня  вечером  сделает ей  предложение!  --  радостно
предположил отец.
     -- Едва ли так скоро. Да и она еще слишком молода.
     -- Однако, -- раздумывал он вслух, -- все может случить­ся...  Нет, это
должно, черт его подери, случиться!
     Бабушка хихикнула, тихо сидя в своем кресле в углу комнаты. По звучанию
это  похоже  было  на  то, как  если бы кто-то перевернул  страницу  в очень
древней книге.
     -- Что тут смешного? -- спросил отец.
     -- Подожди и увидишь, -- ответила бабушка. -- Завтра. Отец уставился на
нее, но она не произнесла больше ни слова.

     --  Так,  так,  --  сказал  за  завтраком  отец, внимательно,  отечески
разглядывая  яйца. -- Да, черт возьми, вчера вечером на  веранде шепоту было
еще  больше. Как  его зовут?  Исак? Ну  что  ж, если я хоть немного смыслю в
людях,  по-моему,  он  вчера вечером  сделал Марианне предложение  -- я даже
уверен в этом!
     -- Это  было бы прекрасно, -- вздохнула мама. -- Свадьба весной! Но так
скоропалительно...
     -- Однако,  --  напыщенно  заявил  отец, -- Марианна  из  тех  девушек,
которые выходят замуж молодыми и быстро. Не станем же мы мешать ей, а?
     -- На этот раз ты, пожалуй, прав, -- согласилась мать. -- Свадьба будет
на славу. Будут  весенние цветы, а  Марианна  в свадебном наряде, который  я
присмотрела у Хейдекеров на прошлой неделе, будет прекрасна.
     И  они  в  нетерпении  стали  глядеть  на  лестницу,  ожидая  появления
Марианны.
     --  Простите,  --  проскрипела со  своего  места  бабушка,  разглядывая
лежавший  перед нею  тост,  --  но я на вашем месте не  торопилась  бы таким
образом избавиться от Мари­анны.
     -- Это почему же?
     -- Потому.
     -- Почему -- потому?
     --  Я  не  люблю разрушать ваши планы,  --  прошелестела, посмеиваясь и
покачивая своей крошечной головкой,  ба­бушка. --  Пока вы, драгоценные мои,
беспокоились о том, как бы выдать Марианну замуж, я следила  за ней. Вот уже
семь дней я наблюдала, как ежедневно этот молодой человек подъезжал на своей
машине  и  гудел в  клаксон.  Он скорее всего  артист,  или артист,  умеющий
мгновенно менять свою внешность, или что-то в этом роде.
     -- Что? -- воскликнул отец.
     -- Вот именно,  --  сказала бабушка. -- Потому что сна­чала он был юным
блондином, а  на  следующий день --  высоким  брюнетом, во вторник  это  был
парень с кашта­новыми усами, а в среду -- рыжий красавчик, в пятницу он стал
ниже ростом и вместо "форда" остановился под окном в "шевролете".
     Мать и отец сидели  какое-то время, будто кто-то ударил  их молотком по
левому уху. В конце концов отец, весь вспыхнув, закричал:
     -- Ты соображаешь, что говоришь? Ты говоришь, что все эти парни и ты...
     -- Ты  всегда  прятался,  --  обрезала его  бабушка. -- Чтобы никому не
помешать. Стоило тебе выйти в открытую, и ты увидел бы то же, что видела  я.
Я  помалкивала.  Она остынет.  Это  ее время, время  жить.  У каждой женщины
наступает  такая пора. Это  тяжело, но пережить можно. Каждый  новый мужчина
ежедневно творит чудеса в девичьей душе.
     --  Ты,  ты,  ты, ты!  --  и отец едва не  задохнулся,  с  вы­пученными
глазами, хватаясь за горло, которому узок стал воротничок.  Он в изнеможении
откинулся на спинку стула. Мать сидела оглушенная.
     -- Доброе утро всем!
     Марианна сбежала по ступенькам вниз. Отец воззрился на нее.
     -- Это все ты, ты, ты! -- продолжал он обвинять во всем бабушку.
     "Сейчас я с криками выбегу на улицу, -- думал отец, -- и разобью стекло
на сигнале пожарной тревоги,  и нажму на кнопку, и вызову  пожарные машины с
брандспойтами. А может,  разразится поздняя снежная  буря,  и я  выставлю на
улицу, на мороз Марианну..."
     Он не предпринял ничего. Поскольку в  комнате  для такого  времени года
было слишком жарко, все вышли на прохладную веранду, а Марианна, уставившись
на стакан с апельсиновым соком, осталась одна за столом.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    En La Noche


     * В ночи (исп.).
     В. Серебряков, перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского



     Всю ночь  миссис  Наваррес выла,  и ее завывания заполняли дом  подобно
включенному свету, так что  никто  не мог уснуть. Всю  ночь она  кусала свою
белую подушку, и  заламывала  худые руки, и вопила: "Мой  Джо!" К трем часам
ночи обитатели  дома,  окончательно  отчаявшись,  что она хоть  когда-нибудь
закроет  свой   размалеванный  крас­ный  рот,  поднялись,   разгоряченные  и
решительные, оделись и поехали в окраинный круглосуточный кинотеатр. Там Рой
Роджерс гонялся  за негодяями сквозь клубы застоявшегося  табачного дыма,  и
его  реплики  раздавались   в  темном   ноч­ном   кинозале   поверх   тихого
похрапывания.
     На рассвете миссис Наваррес все еще рыдала и вопила.
     Днем было не так уж плохо. Сводный хор детей, орущих там и сям по всему
дому, казался спасительной благостыней,  почти гармонией.  Да  еще  пыхтящий
грохот стиральных машин на крыльце, да торопливая мексиканская скороговор­ка
женщин в синелевых  платьях, стоящих  на залитых  водой,  промокших насквозь
ступеньках. Но то и дело над пронзи­тельной болтовней, над шумом стирки, над
криками детей, словно  радио, включенное  на полную  мощность, взмывал голос
миссис Наваррес.
     -- Мой Джо, о бедный мой Джо! -- верещала она.
     В сумерках заявились мужчины  с рабочим  потом  под мыш­ками. По  всему
раскаленному  дому, развалясь  в прохладных ваннах, они  ругались и зажимали
уши ладонями.
     -- Да когда же она замолкнет! -- бессильно гневались они.
     Кто-то даже постучал в ее дверь:
     -- Уймись, женщина!
     Но миссис Наваррес только завизжала еще пуще: "Ох, ах! Джо, Джо!"
     -- Сегодня дома не обедаем! -- сказали мужья своим же­нам. Во всем доме
кухонная утварь  возвращалась на полки, двери закрывались, и мужчины спешили
к выходу, придер­живая своих надушенных жен за бледные локотки.
     Мистер Вильянасуль, в полночь  отперев свою ветхую рассыпающуюся дверь,
прикрыл  свои  карие  глаза и  постоял  немного, пошатываясь.  Его жена Тина
стояла рядом, вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми (одна грудная).
     -- О  Господи, --  прошептал мистер Вильянасуль. -- Иису­се сладчайший,
спустись с креста и утихомирь эту женщину.
     Они вошли  в свою  сумрачную комнатушку и  взглянули на голубой  огонек
свечи,  мерцавший  под  одиноким  распя­тием.  Мистер Вильянасуль  задумчиво
покачал головой:
     -- Он по-прежнему на кресте.
     Они поджаривались  в  своих постелях, словно  мясо на угольях,  и  ночь
поливала  их  собственными  приправами.  Весь  дом  полыхал  от  крика  этой
несносной женщины.
     --  Задыхаюсь! -- Мистер Вильянасуль пронесся по всему дому и вместе  с
женой  удрал  на крыльцо,  покинув  детей,  обладавших великим  и  волшебным
талантом спать, несмотря ни на что.
     Неясные  фигуры   толпились  на   крыльце.   Дюжина  мужчин   молчаливо
сутулилась, сжимая  в  смуглых  пальцах  дымя­щиеся  сигареты;  облаченные в
синель  женщины  подставля­лись   под  слабый  летний  ночной  ветерок.  Они
двигались, словно сонные видения, словно манекены, начиненные  про­волочками
и колесиками. Глаза их опухли, голоса звучали хрипло.
     -- Пойдем удавим ее, -- сказал один из мужчин.
     -- Нет, так не годится, -- возразила женщина. -- Давайте выбросим ее из
окна.
     Все  устало  засмеялись.  Мистер  Вильянасуль  заморгал  и  обвел  всех
растерянным взглядом. Его жена вяло перемина­лась с ним рядышком.
     -- Можно подумать, кроме Джо  никого на  свете в армию не призывали, --
раздраженно бросил  кто-то. -- Миссис На­варрес, вот еще! Да этот ее муженек
Джо картошку чистить будет -- самое безопасное местечко в пехоте!
     --  Что-то  нужно  предпринять, --  молвил мистер Вилья­насуль. Жесткая
решительность  собственного голоса его испугала. Все воззрились на него.  --
Еще одной ночи нам не выдержать, -- тупо заключил мистер Вильянасуль.
     -- Чем больше мы стучимся к ней, тем больше она орет, -- пояснил мистер
Гомес.
     --  Священник приход