ил старика за руки,  потом
обнял за плечи.
    - Ну-ну, спасибо, малыш, -- сказал старик, встретив взгляд  юноши,
затуманенный слезами. -- Все по глазам вижу, и  хватит.  --  Он  мягко
оттолкнул внука. -- Расскажи-ка мне про Лондон, про свою  работу,  про
этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня  все  равно
что родная кровь.
    - Простите, -- Фрэнк метнулся к двери. -- У вас много всего  есть,
о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...
    -- Обожди!
    Фрэнк остановился.
    Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над  камином,
подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.
    - Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?
    - Да, сэр, -- отозвался от двери Фрэнк.
    - И давно?
    - Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик  медленно
кивнул, словно эта подробность еще усилила его  недоумение,  усложнила
загадку, над которой он ломал голову.
    - А знаешь, Том, на кого это похоже?
    - Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.
    - Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне  провалиться.  Это  я  в  день,
когда мне сравнялось восемнадцать  и  вся  Ирландия  со  всеми  своими
зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это  я  и  есть,  я
самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А
ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.
    - Делаешь, что можешь, -- Фрэнк тихо  отошел  от  двери  и  теперь
стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.
    - А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, -
старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это --  глядеть  на  свет
моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и  целый
мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк  за
ними.
    - Еще по стаканчику. -- Старик налил всем виски.  --  И  тогда  мы
дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после  возвращайся.  Мне
надо с тобой потолковать.
    - О чем? -- спросил Фрэнк.
    -  О  великих  тайнах.  О  Жизни,  о   Времени,   о   Человеческом
Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?
    - Этого довольно, дедушка, -- начал Фрэнк и  запнулся,  пораженный
словом, которое сорвалось  с  языка.  --  То  есть,  простите,  мистер
Келли.,.
    - И дедушки довольно.
    - Мне надо бежать, -- Фрэнк залпом выпил виски. -- Я тебе позвоню,
Том.
    Дверь затворилась. Фрэнк исчез.
    - Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? --  Том  подхватил  чемодан
старика. -- Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. --  Том
уже застилал один из двух диванов у дальней стены. -- Только ведь  еще
рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.
    Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой  картины
по стенам.
    - Здорово нарисовано.
    - Это все Фрэнк.
    - И та лампа очень красивая.
    - Ее сделал Фрэнк.
    - А этот ковер на полу тоже...?
    - Фрэнк.
    - Чтоб мне провалиться, прошептал старик. -- Ну  и  работяга  этот
Фрэнк!
    Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
    - Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине  ты  ни
на какие такие искусства был не мастер.
    - Поживешь вдали от дома -- всему научишься,  --  смущенно  сказал
Том.
    Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
    - Тебе что, нехорошо, дедушка?
    - Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще вскочу
с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в  животе,
да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
    И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег
сам, и долго спустя оба уснули.
    Часа в два ночи  старик  внезапно  проснулся.  Он  всматривался  в
темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам,
мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил Фрэнк, --  и  сел
на постели. Сжал  кулаки.  Потом  встал,  наспех  оделся  и,  шатаясь,
кинулся к двери.
    Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл  глаза.  За  стеной  во  тьме
слышался  голос  -  кто-то  звал,  кричал,   бросал   вызов   стихиям,
богохульствовал, во  все  горло  выкрикивал  проклятия,  и  под  конец
обрушился град  ударов,  диких,  неистовых,  будто  на  стену  или  на
злейшего врага.
    А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до  нитки,  вернулся  в
дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с  себя
насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на  миг  вспыхнуло
пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.  Старик  отыскал
брошенный Томом  халат,  накинул  на  плечи.  Потом  протянул  руки  к
меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.
    - Черт, черт, черт. Вот так! Старик  налил  себе  виски  и  залпом
выпил. Сощурился на Тома, на картины  по  стенам,  опять  поглядел  на
Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго  спустя  Том  сделал  вид,
будто просыпается.
    - Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
    - Отдохну, когда кончу пить. И думать!
    - О чем думать, дед?
    Старик сидел в сумраке, держа  обеими  руками  стакан,  угольки  в
камине источали последний призрачный свет.
    - Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И
как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты,  и  это
было отлично. И как твой отец помер, а ты  был  совсем  кроха,  и  как
круто пришлось твоей матери, скудное, голодное  и  холодное  это  было
житье в суровом Дублине,  и,  пожалуй,  мать  уж  чересчур  над  тобой
тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз  в
месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика  в
голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был
счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.
    Старик допил виски.
    - Дед, -- сказал  наконец  Том,  будто  малый  ребенок,  что  ждет
наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?
    - Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется  в
жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот  что  мне
спать не давало.
    Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и
наконец сказал, будто прочитал его мысли:
    - Я счастлив, дедушка.
    Старик наклонился к нему.
    - Правда счастлив, малыш?
    - Как никогда в жизни.
    - Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в  лицо  юноши.  --  Да,
вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
    - А разве бывает счастье  надолго,  дедушка?  Ведь  все  на  свете
проходит, правда?
    - Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
    - Нет, не так. Ведь не все время было  одинаково.  Первые  годы  -
одно, а потом уже другое.
    - Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.
    - Да, твоя правда. У каждого из нас две,  нет,  три,  нет,  четыре
жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них  не
проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна  совсем
особенная. Помню, один раз...
    Старик запнулся и умолк.
    - Что один раз, дед?
    Взгляд старика устремился в  дальнюю  даль  минувшего.  Теперь  он
обращался не к этой комнате, не к  Тому,  ни  с  кем  он  не  говорил.
Кажется, даже не с самим собой.
    - О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только  вошел
в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал  по
берегу Голуэя обратно к той неделе...
    На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне
сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в  сложенной  из  торфа
халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой
ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это ненадолго.
    И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге  прикатил
цыганский фургон, и  стали  эти  черные-пречерные  цыгане  табором  на
берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот  парнишка,  и
вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно,  что  ему  скучно
одному, а я тут тоже один, делать  мне  нечего,  я  и  рад  бы  новому
человеку.
    Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый  раз,
не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
    Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди.  Надо  сперва
рассказать, что было еще того прежде.
    Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали  уродцев  и
карликов, и страхолюдных лилипутиков,  и  жирных-прежирных  женщин,  и
тощих мужчин, что твои  скелеты.  А  перед  последним  чудом  и  вовсе
толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся --  какое
пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка,  малышка,  годиков
шесть, уж такая беленькая,  такая  хорошенькая,  щечки  нежные,  глаза
голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная,  что  после  всех
тех калек глядишь -- не оторвешься. Весь  народ  хлынул  к  ней,  чтоб
исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта  малютка
-- милый, славный доктор -- возвращала жизнь.
    Ну  и  вот,  та  девулька  при  цирке  оказалась  таким  же  чудом
нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что  твой
жеребенок.
    Он был не черный, как его отец с матерью.
    Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он  был
точно из бронзы  литой.  Невозможная  штука,  но  казалось,  что  этот
двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился  на  свет,
такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят,  будто
у зверька, что носится по всем на свете побережьям.
    Он остановился как вкопанный,  и  сперва  мне  ничего  не  сказал,
просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он  рад,  что  живет.
Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно  он  радовался.  Он
протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за
руку.
    Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню,  что  мы  сказали  Друг
другу!
    - Чудно, правда?
    Я не спросил, что чудно? Я и  сам  знал.  Он  сказал,  он  Джо.  Я
сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и  весь  мир
для нас -- отличная, небывалая шутка.
    Поглядел он на меня огромными круглыми  светлокарими  глазищами  и
засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он  жевал  сено!
Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова.
Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал -- ух ты,  вроде  я
пьяный, а отчего? Мне  уже  случалось  отведать  глоток  из  отцовской
бутылки, но чтоб  от  этого?  Оттого,  что  незнакомый  паренек  жевал
сладкий клевер? Нет, не может быть!
    А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
    - У нас не очень-то много времени.
    - Не очень много? -- спрашиваю.
    - Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
    От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
    Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня
по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился.  Рот
раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
    - А почему это времени мало?
    - Вот потому, -- говорит Джо. --  Мы  тут  пробудем  только  шесть
дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
    - Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я  и  сам
на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на
берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал
о конце.
    - День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, --  сказал  Джо.  --
Мне надо жить очень быстро, Тим. У  меня  не  бывает  друзей  надолго.
Только то, что запомню. И я, куда ни  приеду,  говорю  новым  друзьям:
скорей, давай  сделаем  то,  сделаем  это,  пускай  случится  побольше
всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и
мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!
    Джо осалил меня и побежал.
    Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног  догонять
мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно,  добрую  милю
мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только  он  дал  себя
поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так  далеко
бежать зря, неизвестно зачем!  Но  когда  мы  повалились  наземь  и  я
положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо --  и  я
сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми  руками  за  голый
электрический провод. А он захохотал.
    - Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.
    Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами  унылое,  холодное
ненастье? Так вот, всю ту неделю,  когда  мне  сравнялось  двенадцать,
было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что  это
весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу,  только
и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то
взбирались на холмы и сражались  там  среди  древних  курганов.  Нашли
старинную круглую башню и перекликались  --  один  сверху,  другой  от
подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за  плечи,  точно
родились такими вот сплетенными двойняшками  и  нас  не  разделили  ни
ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему  в  лад.  Мы
болтали  на  прибрежном  песке  до  поздней  ночи,  пока  родители  не
приходили нас искать. Меня заманивали домой,  и  я  укладывался  спать
рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали  и  смеялись,  ей-богу,
смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали  на  волю  и
носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо
и весело, зажмуримся, вцепимся друг  в  дружку  и  хохочем-заливаемся,
смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки,
гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался  в  его
смехе, а он в моем, под конец, бывало,  совсем  ослабнем,  выдохнемся,
будто это нас любовь измучила и  оставила  без  сил.  Запыхаемся,  как
щенята жарким летом, уже и смеяться нет  мочи,  и  ко  сну  клонит  от
полноты дружбы. И всю ту неделю  дни  стояли  голубые  и  золотые,  ни
облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не  яблоками,
только буйным дыханием того парнишки.
    Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику  сызнова
омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания...  да  ведь
можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
    Но смеха больше  нет,  и  того  паренька  нет,  он  уже  взрослый,
затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и  вот  я
первый раз про это рассказываю.  Ведь  кому  было  рассказать?  С  той
недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его  дружбу,
и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и  то  лето,  и
как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и
задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг:  на
диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки  не
сомневались, что будем жить вечно, никогда не  умрем,  что  мы  добрые
друзья навсегда.
    А потом неделя кончилась и он уехал.
    Он был мудрый не  по  годам.  Не  стал  прощаться.  Неожиданно  их
повозка исчезла.
    Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди  увидал
- за вершину холма уходит табор. И  тут  во  мне  заговорила  мудрость
друга. Не догоняй. Отпусти. И  моя  мудрость  подсказала  мне:  теперь
плачь. И я заплакал.
    Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не  ходил
больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со  мной
не бывало ничего  похожего.  Я  прожил  хорошую  жизнь,  была  у  меня
отличная жена, хорошие дети и ты,  Том,  ты.  Но  верно  тебе  говорю,
никогда больше не знал я  такой  тоски,  такого  неистового,  бешеного
отчаяния. Никогда и от вина так  не  пьянел.  Никогда  больше  так  не
рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое?
В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и
не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит,  забывается,  а
вот его я помню? Господи прости, ведь я иной  раз  не  могу  вспомнить
лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять  и
опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и
земля сама поднимается  нам  навстречу  и  принимает  буйных  жеребят,
ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных  дней
впереди?
    Старик умолк. Потом прибавил:
    - Говорят, секрет мудрости в  том,  чтоб  не  все  досказывать  до
конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.
    - Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы.
    - Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь ты
мне это растолкуешь.
    - Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь.
    Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
    - Ты счастлив, Том?
    - Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
    - И опять спрашиваю. Ты счастлив?
    -Да.
    Молчание.
    - Так значит, это -- лето на морском берегу, Том?  Волшебные  семь
дней? И ты пьян?
    Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
    - Дед...
    И молча кивнул -- один только раз.
    Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог  бы
сказать: это не надолго.  Многое  мог  бы  он  сказать.  Но  только  и
промолвил:
    - Том?
    - Да, сэр?
    - Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади оно
все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. --  Ну,  вот.
Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог,
малыш.
    И наконец под шум ливня оба уснули.
    С  первым  проблеском  рассвета  старик  тихо,  осторожно  оделся,
подхватил свой чемодан и, наклонясь,  ладонью  коснулся  щеки  спящего
юноши.
    - Прощай, Том, -- шепнул он.
    И  стал  в  сумраке  спускаться  по  лестнице  туда,  где  упорно,
неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней  ступеньки  ждет  друг
Тома.
    - Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
    - Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. --  Я  ночевал  у
приятеля.
    Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть  там,  за
темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
    Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и замер.
Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на  загорающееся
зарей лицо молодого человека -- того, кто написал портрет над камином,
там, в комнате наверху.
    - Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.
    Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
    - Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому  что  худое,  клянусь
богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
    Фрэнк протянул руку.
    - Не тревожьтесь.
    Старик поглядел так, будто  отродясь  не  видывал  протянутой  для
пожатья человеческой руки. И вздохнул.
    - А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что  посмотришь
-- глазам больно. Прочь с дороги!
    Они пожали друг другу руки.
    - Ого, и хватка же! -- удивился старик.
    И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.
    Молодой человек затворил за собою дверь наверху,  постоял,  издали
глядя на спящего, и наконец подошел  и,  словно  неведомое  чутье  ему
подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье  --  и
пяти минут не прошло -- легла рука старика. Тронул ладонью золотистую,
как лето, щеку.
    Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался  отец  его
отца, и из глубины сна позвал старика.
    И еще раз позвал.
    И снова спокойно уснул.


Рэй Брэдбери.
Око за око?



     Услышав эту новость, они вышли из ресторанов, из кафе, из гостиниц на
улицу и воззрились на  небо.  Темные  руки  прикрывали  обращенные  кверху
белки. Рты были широко раскрыты. В жаркий полуденный час  на  тысячи  миль
вокруг в маленьких городишках стояли, топча собственную  короткую  тень  и
глядя вверх, темнокожие люди.
     Хэтти Джонсон накрыла крышкой кипящий суп, вытерла полотенцем  то