потому,
что она удерживала нужные мускулы в нужном положении, упорно и  твердо  не
давала веселости сойти с лица, и оттого оно  сияло,  словно  лампа,  когда
солнце уже отгорело.
     - Звучит не слишком обнадеживающе.
     - Но вы верите, что мы сможем, Уильямс, вы верите,  что  мы  в  самом
деле уедем отсюда? Ведь Пол здорово пишет, да?
     - Конечно. Вы должны попытаться.
     - Если не получится, он всегда сможет вернуться на телевидение.
     - Конечно.
     - Так вот, на этот раз мы  обязательно  вырвемся.  Уедем,  возьмем  с
собой Тома; деревня пойдет ему на пользу, да и нам  тоже  -  бросим  пить,
покончим с ночной жизнью и обоснуемся  в  деревне  с  пишущей  машинкой  и
десятью пачками бумаги, и чтобы Пол исписал  ее  всю.  Ведь  он  чертовски
хорошо пишет, правда, Уильямс?
     - Правда.
     - Скажите, мистер Уильямс, как вы стали писателем? - спросила  миссис
Мирс.
     - Я с детства любил писать. Когда мне исполнилось двенадцать, я начал
писать каждый день и до сих пор не могу остановиться, -  нервозно  ответил
он, пытаясь вспомнить, как это было на самом деле. - С тех  пор  я  просто
продолжаю - по тысяче слов каждый день.
     - Пол начинал точно так же, - вставила Элен.
     - У вас, наверное, куча денег, - сказала миссис Мирс.
     И  тут  щелкнул   замок.   Уильямс   невольно   вскочил,   радостный,
освобожденный. Он улыбался двери, пока  она  открывалась.  Улыбался  Полу,
когда тот появился на пороге и удивленно вытаращился.  Он  развел  руки  и
бросился к Полу, выкрикивая его имя,  совершенно  счастливый.  Пол  шагнул
через прихожую, высокий, пополневший за эти  годы,  с  блестящими,  слегка
навыкате, глазами, со слабым запахом виски изо рта. Он схватил Уильямса за
руку, встряхнул ее и закричал:
     - Уильямс, боже правый! Рад тебя видеть, парень! Наконец-то ты к  нам
выбрался;  как  я  рад,  черт  побери!  Как  поживаешь?  Ты  ведь   теперь
знаменитость. Иисусе Христе, давай выпьем, давай  напьемся!  Элен,  миссис
Мирс, что вы стоите? Садитесь, ради бога.
     - Мне пора идти, я и так уже  задержалась,  -  сказала  миссис  Мирс,
бочком отходя к двери. - Спасибо за беседу. До свидания, мистер Уильямс.
     - Уильямс, черт возьми, как я рад тебя видеть! Элен уже сказала тебе,
что мы решили уехать! Насчет деревни?
     - Она говорила...
     - Дружище, мы в самом деле уезжаем из этого проклятого  города.  Этим
же летом. С каким удовольствием я брошу все это. На телевидении я читал по
десять миллионов слов в год, и так десять лет.  Я  уеду,  Уильямс,  пришло
время. Думал ли ты тогда, что я все это брошу? Ты видел Томас Элен, Том  у
себя? Тащи его сюда, пусть  поговорит  с  Уильямсом.  Хочешь  выпить?  Ох,
Уильямс, как мы рады тебя видеть. Теперь мы всем будем  рассказывать,  что
ты был у нас. А кого ты здесь повидал?
     - Рейнольдса, вчера вечером.
     - Это издатель "Юнайтед Фичез"? Как он поживает? Как у него дела?
     - Идут помаленьку.
     - Ты помнишь, Элен, как он целый год просидел у себя  дома.  Чудесный
парень, но что-то вышибло его из колеи: то ли армия, то ли что другое.  Он
не решался выйти из дома, боялся, что убьет первого встречного.
     - Вчера он выходил со мной, - сказал Уильямс. - Проводил до автобуса.
     - Ну, тогда с ним все в  порядке,  рад  слышать.  Ты  не  знаешь  про
Бэнкса? Погиб неделю назад в автокатастрофе на Род Айленд.
     - Не может быть!
     - Да, сэр, черт побери, один из  чудеснейших  в  мире  людей,  лучший
фотограф  из  всех,  что  работают  на  большие   журналы.   По-настоящему
талантливый, совсем молодой, чертовски молодой; напился и погиб по  дороге
домой. А все эти автомобили, дьявол их возьми!
     Уильямсу померещилось,  будто  под  потолком  мечется  огромная  стая
ворон. Здесь  больше  не  было  Пола.  Были  совершенно  чужие  люди;  они
вселились сюда, когда  Пирсоны,  уехали.  Никто  не  знает  куда  девались
Пирсоны. И бесполезно, наверное, спрашивать у этого человека,  где  сейчас
Пол. Он не сможет ответить.
     - Уильямс, ты ведь знаешь нашего сына? Элен, сходи  к  Тому,  приведи
его сюда!
     Привели сына, он остановился на пороге  гостиной.  Уильямс  встал  со
стаканом в руке, чувствуя, как опьянение захлестывает его.
     - Это Том, Уильямс, это Том.
     - Вы ведь помните Тома?
     - Ты помнишь Уильямса, Том?
     - Поздоровайся, Том.
     Оба они говорили разом, не останавливаясь,  торопясь,  словно  шумела
река, словно шелестел камыш, и путались  слова,  и  глаза  горели  голубым
спиртовым пламенем.
     - Том, поговори с  мистером  Уильямсом  на  гангстерском  жаргоне,  -
сказала Элен.
     Молчание.
     - Том его живо усвоил, он у нас умница, у него хорошая  память.  Том,
скажи мистеру Уильямсу пару слов по-гангстерски.  Ну,  давай  же,  Том,  -
говорила Элен.
     Молчание. Том стоял, глядя себе под ноги.
     - Ну, Том, давай, - настаивала Элен.
     - Оставь его в покое, Элен.
     - Но почему, Пол? Я просто подумала,  что  Уильямсу  будет  интересно
дослушать жаргон.
     - Если Том не хочет, значит, не хочет! - сказал Пол.
     Молчание.
     - Пойдем на кухню, пока я не напился, - сказал Пол, обнял Уильямса за
плечи и увлек с собой.
     Их обоих покачивало. На кухне Пол схватил Уильямса за локоть и  начал
говорить ему прямо в лицо, весь  красный,  словно  день  напролет  кричал,
надсаживаясь.
     - Слушай, Уильямс, ты веришь, что  я  смогут  У  меня  есть  чудесная
задумка для романа! - он шлепал Уильямса по  руке,  сначала  мягко,  но  с
каждым словом все сильнее и сильнее. - Как тебе это понравится?
     Уильямс отступил было на шаг, но его рука словно в капкан  попала.  А
Пол колотил и колотил по ней.
     - Как чудесно будет снова  начать  писать!  Писать,  иметь  свободное
время, скинуть лишний вес.
     - Только не как сын миссис Мирс.
     - Он был болван!
     Пол все крепче и крепче сжимал руку Уильямса. За все годы  их  дружбы
они почти никогда не прикасались друг к другу, но сейчас  Пол  тряс,  мял,
тискал его. Тряс за плечи, хлопал по спине.
     - В деревне, бог даст, у меня будет время отрешиться от этой суеты  и
подумать: Ты знаешь, как мы здесь проводим выходные? Приканчиваем на  пару
кварту-другую виски, вот и все. Кругом машины, толпы, а  мы  нагрузимся  и
тем счастливы - вот что такое уик-энд в городе. Но  в  деревне  все  будет
по-другому. Я хочу, чтобы ты прочел мою рукопись, Уильямс.
     - Ах, Пол, погоди.
     - Постой, Элен. Ведь ты никогда не отказывался, Уильямс.
     "Не отказывался, - подумал он, - но на этот раз  откажусь.  Я  боюсь.
Когда я знал, что найду в рукописи прежнего Пола - живого,  непоседливого,
трезвого, сияющего, свободного, уверенного и скорого в своих  решениях,  с
безукоризненным вкусом, прямого и сильного в споре, хорошего  режиссера  и
надежного друга; того, кто много лет подряд был моим кумиром, когда я  мог
найти в рукописи такого Пола, я читал ее запоем. Но сейчас я не  уверен  в
этом и не хочу, чтобы меж строк проглядывал этот  новый,  незнакомый  Пол.
Ах, Пол, Пол, неужели ты не знаешь, неужели не понимаешь, что никогда вы с
Элен не уедете из города, никогда, никогда?"
     - Дьявол! - воскликнул Пол. - Уильямс, как тебе понравился  Нью-Йорк?
Ты ведь недолюбливал его? Нервный город, как ты сказал однажды. А ведь  он
мало чем отличается от Сьюкс-Сити  или  Кеноши.  Просто  здесь  встречаешь
больше  людей  за  меньшее  время.  Слушай,  Уильямс,   а   каково   вдруг
почувствовать себя знаменитым?
     Теперь говорили оба,  и  муж,  и  жена.  Голоса  сталкивались,  слова
падали,  поднимались,  смешивались,  усыпляюще   журчали,   сплетались   в
бесконечное кружево.
     - Уильямс, - говорила она.
     - Уильяме, - говорил он.
     - Ваше здоровье, - говорила она.
     - Разрази меня гром, Уильямс, как  я  люблю  тебя!  Ох,  как  я  тебя
ненавижу, ублюдок ты этакий! - смеялся он, колотя Уильямса по плечу.
     - А где Том?
     - Горжусь тобой!
     Стены вспыхнули. В воздухе забили черные крылья. Его избитая рука уже
ничего не чувствовала.
     - Трудно будет бросить работу, кое-что у меня неплохо получалось...
     Пол измял весь  перед  у  рубашки  Уильямса.  Тот  почувствовал,  как
отлетают пуговицы. Со стороны могло показаться, что Пол со  своей  обычной
напористостью собирается его избить. Его челюсть ходила вверх-вниз, от его
дыхания очки Уильямса запотели.
     - Горжусь тобой! Люблю тебя! - и он  снова  тряс  его  руку,  бил  по
плечу, дергал рубашку, трепал по щеке. С Уильямса слетели очки и упали  на
пол, тихонько дзинькнув.
     - Господи, Уильямс, прости!
     - Все в порядке, наплюй.
     Уильямс поднял очки. По правому стеклу паутиной разбежались  трещины.
Он посмотрел сквозь него: Пол, ошеломленный, смущенный, пытался  выбраться
из паутины.
     Уильямс ничего не сказал.
     - Какой ты неловкий, Пол! - взвизгнула Элен.
     Разом грянули телефон  и  дверной  звонок,  и  Пол  говорил,  и  Элен
говорила, а Том куда-то ушел,  и  Уильямс  совершенно  отчетливо  подумал:
"Меня вовсе не тошнит, я не хочу блевать, честное слово, но сейчас я пойду
в туалет. Там меня затошнит и  вырвет".  Не  говоря  ни  слова,  раздвигая
горячий воздух, словно в толпе, сквозь  слова,  возгласы,  звон  и  треск,
смущение и паническое участие он пошел через комнату, спокойно  закрыл  за
собой дверь туалета, опустился на колени, словно в храме и откинул крышку.
     Его трижды вырвало. Из-под сжатых век катились слезы, и он не знал  -
отчего, не знал, дышит он или рыдает, он даже не знал, слезы ли это боли и
сожаления или, может быть, вовсе не слезы. Коленопреклоненный,  словно  на
молитве, он слушал, как по белому фаянсу вода бежит к морю.
     За дверью - голоса.
     - С вами все в порядке, Уильямс?.. С  вами  все  в  порядке...  ты  в
норме?
     Он пошарил в кармане, достал бумажник, открыл его,  увидел  билет  на
поезд, сложил его, засунул  в  грудной  карман  и  прижал  ладонью.  Потом
поднялся на ноги, тщательно вытер  губы  и  долго  стоял,  рассматривая  в
зеркале странного человека с паутиной вместо глаза.
     Сжимая в руке латунную ручку двери, пошатываясь, с закрытыми глазами,
он вдруг почувствовал, что весит не более девяноста трех фунтов.


                               Рэй БРЭДБЕРИ

                          КАК УМЕРЛА РЯБУШИНСКАЯ


     В холодном цементном подвале лежал мертвец -  тоже  холодный  камень,
воздух напитывал капли невидимого дождя.  И  люди  собрались  возле  тела,
словно вокруг утопленника, найденного поутру на пустынном морском  берегу.
Здесь, в подвале,  было  средоточие  земного  тяготения:  чудовищная  сила
заставила лица поникнуть, губы -  изломиться,  оттянула  вниз  щеки.  Руки
безвольно висели, подошвы налились свинцом.
     Раздался голос, но никто к нему не прислушался.
     Голос позвал снова, прошло время, и лишь  тогда  люди  повернулись  и
глянули вверх, словно в самом деле стояли на пустом ноябрьском берегу, а в
сером рассвете высоко над их головами кричали чайки. Унылый  крик;  с  ним
птицы, почуяв неумолимую зиму, отлетают на  юг.  И  слышался  шум  океана,
далекий, словно шепот песка и ветра в морской раковине.
     Люди  посмотрели  на  стол;  там  лежал  золоченый  ящик  двадцати  с
небольшим  дюймов  длины,  и  на  нем  было  написано  "РЯБУШИНСКАЯ".  Они
уставились на маленький гробик, поняв,  наконец,  что  голос  идет  из-под
крышки; лишь мертвый лежал на полу и не слышал приглушенных криков.
     - Выпустите, выпустите же меня, ну, пожалуйста, ради бога,  выпустите
меня отсюда.
     Наконец мистер Фабиан, чревовещатель, наклонился к ящику и шепнул:
     - Нет, Риа, здесь серьезное дело. Потом. А пока - успокойся, ты же  у
меня умница.
     Он закрыл глаза и попытался улыбнуться.
     Пожалуйста, не смейся, - донесся из-под  блестящей  крышки  спокойный
голос. - После того, что случилось, ты мог бы быть и полюбезнее.
     Детектив, лейтенант Кроувич, тронул Фабиана за локоть.
     -  Если  не  возражаете,  оставим  фокусы  на  потом.  Сначала  нужно
закончить с _э_т_и_м_.
     Он посмотрел на женщину, что сидела на раскладном стуле.
     - Вы - миссис Фабиан.
     Потом взглянул на молодого человека, сидевшего рядом с женщиной.
     - А он - мистер Дуглас, импресарио и пресс-агент мистера Фабиана?
     Тот подтвердил. Кроувич поглядел покойнику в лицо.
     - Итак,  мистер  Фабиан,  миссис  Фабиан,  мистер  Дуглас  -  вы  все
утверждаете, что не знаете этого человека, убитого здесь прошлой ночью,  и
что никогда прежде не слыхали фамилию Окхэм. Однако, Окхэм в  разговоре  с
начальником станции заявил, что хорошо знает Фабиана и намерен обсудить  с
ним какой-то жизненно важный вопрос.
     Из ящичка снова донесся голос.
     - Черт побери, Фабиан! - взорвался Кроувич.
     Под крышкой засмеялись, словно зазвенел вдали колокольчик.
     - Не обращайте на нее внимания, лейтенант, - сказал Фабиан.
     - На нее? Или на вас, черт возьми? Что там такое? Отвечайте вместе.
     - Мы больше никогда не будем вместе, - донесся тихий голос.  -  После
этой ночи - никогда.
     Кроувич протянул руку.
     - Дайте-ка мне ключ, Фабиан.
     И вот в тишине скрипнул  ключ,  взвизгнули  маленькие  петли,  крышка
откинулась и легла на стол.
     - Благодарю вас, - сказала Рябушинская.
     Кроувич взглянул на нее и застыл, не в силах поверить своим глазам.
     Лицо ее было белым, - оно было  вырезано  из  мрамора  или  какого-то
небывалого белого дерева. А может - из снега. И  шея  -  словно  карамель,
словно чашка тонкого, почти прозрачного фарфора - тоже была  белой.  И  на
руках  -  из  слоновой  кости,  наверное,  -  пальчики  тонкие,  и  каждый
оканчивался ноготком, а на  подушечках  был  узор  из  тончайших  линий  и
спиралек.
     Вся она была - белый  камень,  и  камень  этот  просвечивал,  и  свет
подчеркивал темные, как спелая шелковица, глаза и голубые тени вокруг них.
Лейтенанту вспомнились молоко в стакане и взбитый крем в хрустальной чаше.
Темные брови изгибались узкими дугами, щеки - чуть впалые;  виднелись-даже
сосуды: розовые - на висках,  голубой  -  на  переносице,  между  сияющими
глазами.
     Губы ее были приоткрыты, будто она собиралась облизнуть их, ноздри  и
уши - вылеплены совершеннейшим  мастером.  Черные  волосы  были  разделены
пробором и зачесаны за уши - настоящие волосы, он видел  каждую  прядь.  И
платье было черным, как волосы, оно открывало плечи, изваянные  из  дерева
белого, словно камень, долгие годы палимый солнцем.  Она  была  прекрасна.
Кроувич чувствовал, как шевелятся его губы, но так и не смог произнести ни
единого слова.
     Фабиан достал Рябушинскую из ящика.
     - Моя  прекрасная  леди,  -  сказал  он.  -  Вырезана  из  редчайшего
заморского дерева. Она выступала в Париже, Риме и Стамбуле. Весь мир любит
ее, и все думают, будто она - настоящий человек, что-то вроде невероятного
маленького лилипута. Они не могут поверить, что она - всего  лишь  кусочек
дерева, одного из тех, которые растут вдали от городов и идиотов.
     Элис, жена Фабиана, неотрывно следила за губами мужа. За  все  время,
что он говорил, держа в руках куклу, она ни  разу  не  мигнула.  А  он  не
замечал  никого,  кроме  куклы,  словно  и  подвал  и  люди  вокруг  вдруг
растворились в тумане.
     Наконец фигурка дернулась в его руках.
     - Пожалуйста, хватит обо мне. Ты же знаешь, Элис этого не любит.
     - Элис никогда этого не любила.
     - Ш-ш-ш!! Не надо! - крикнула Рябушинская. - Не здесь и не сейчас.
     Потом она быстро повернулась к Кроувичу, и он увидел,  как  двигаются
ее тонкие губы:
     - Как все это случилось? Я имею в виду, с мистером Окхэмом?
     - Лучше бы тебе поспать сейчас, Риа, - сказал Фабиан.
     - Но я не хочу, - ответила она. - Я имею право слушать и говорить,  я
такая же деталь этого убийства, как Элис или... или мистер Дуглас!
     Пресс-агент уронил сигарету.
     - Не путайте меня в это, вы... - и он так глянул на куклу, словно она
вдруг стала шести футов ростом и ожила.
     - Я хочу, чтобы здесь  прозвучала  правда.  -  Рябушинская  повертела
головкой, осматривая подвал. - Если я буду заперта в своем  гробу,  ничего
хорошего не выйдет, а Джон окончательно заврется, если я не стану  следить
за ним. Правда, Джон?
     - Да, - ответил он, закрыв глаза, - похоже, так оно и есть.
     - Джон любит меня больше всех женщин на свете; я  тоже  люблю  его  и
наставляю на путь истинный.
     Кроувич треснул кулаком по столу.
     - Черт побери, черт  вас  побери,  Фабиан!  Если  вы  думаете,  будто
можете...
     - Я ничего не могу поделать, - пожал плечами Фабиан.
     - Но ведь она...
     - Знаю, знаю, что вы хотите сказать, - тихо ответил Фабиан. - Что она
у меня в гортани, да? А вот и нет. Не в гортани. Где-то еще. Я не  знаю  -
где. Здесь или вот здесь, - и он тронул сначала грудь, потом голову.
     - Она ловко прячется. Временами я ничего не могу поделать. Иногда она
говорит сама по себе, и я тут совершенно не при  чем.  Часто  она  говорит
мне,  что  я  должен  делать,  и  я  слушаюсь  ее.  Она  следит  за  мной,
выговаривает мне; она честна, когда я нечестен, добра, когда я зол, а  это
бывает со всеми нами, грешными. Она живет своей, отдельной жизнью. В  моем
мозгу она построила стену и живет за нею, игнорирует меня, если я  пытаюсь
обернуть ее слова чепухой, и  помогает,  если  я  все  правильно  делаю  и
говорю. - Фабиан вздохнул. - Как хотите, а Риз  должна  остаться  с  нами.
Было бы нехорошо отправлять ее в ящик, очень нехорошо.
     Помолчав с минуту, лейтенант Кроувич принял решение.
     - Ладно. Пусть  остается.  Попытаюсь,  с  божьей  помощью,  закончить
раньше, чем устану от ваших трюков.


     Кроувич развернул сигару, зажег ее, затянулся.
     - Итак, мистер Дуглас, вы не узнаете убитого?
     - Есть в нем что-то смутно знакомое. Может, он из актеров.
     Кроувич чертыхнулся.
     - А если без вранья? Взгляните на его башмаки, взгляните  на  одежду.
Он явно нуждался в деньгах и явился сюда  просить,  вымогать  или  украсть
что-то. Кстати, позвольте вас  спросить,  Дуглас,  миссис  Фабиан  -  ваша
любовница?
     - Кто дал вам право!.. - крикнула миссис Фабиан.
     Кроувич не дал ей продолжить:
     - Вы  сидите  рядом,  бок  о  бок.  Я  еще  не  совсем  ослеп.  Когда
пресс-агент сидит там, где должен сидеть муж, утешая жену, что, по-вашему,
это означает? Я видел, как вы смотрели на  ящик,  как  у  вас  перехватило
дыхание, когда она появилась  на  свет.  И  как  вы  сжали  кулаки,  когда
заговорила она. Черт побери, вас же насквозь видно.
     - Если вы хоть на минутку подумали, что я ревную к куску дерева...
     - А разве нет?
     - Конечно же, нет!
     - Ты вовсе не обязана что-либо рассказывать, Элис, - заметил Фабиан.
     - Пусть говорит!
     Теперь все смотрели на маленькую фигурку.  Та  безмолвствовала.  Даже
Фабиан глядел на нее так, будто она его укусила.
     Наконец Элис Фабиан заговорила.
     - Я вышла замуж за Джона семь лет назад. Он говорил, что любит  меня,
а я любила и его; и Рябушинскую. Сначала, во всяком  случае.  Но  потом  я
стала замечать, что большую часть времени и внимания он отдает кукле, а я,
обреченная ждать его ночи напролет, становлюсь лишь тенью.
     На ее гардероб он тратил по пятьдесят тысяч  долларов  в  год,  потом
купил за сто тысяч кукольный домик - вся мебель  в  нем  была  из  золота,
серебра и платины. Каждую ночь,  укладывая  ее  в  маленькую  постель,  он
разговаривал с нею. Поначалу я принимала все это за тонкую  шутку  и  даже
умилялась. Но наконец до меня дошло, что я нужна ему лишь как ассистент  в
этой игре и почти возненавидела - не  куклу,  конечно,  она-то  ничего  не
знала, а Джона - ведь это была его игра. В конце концов, это  он  управлял
куклой, это его ум и природное дарование воплощались в деревянном тельце.
     А потом - какая глупость! - я и в самом деле  начала  ревновать