ц  до  того,
как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
     - Нет...
     - Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса.  -  Но  если  ты  так  уж
хочешь умереть, то ступай!
     Она  успокоилась,  но  ее  пальцы  все  еще  нервно   сжимались   и
разжимались на скатерти.
     - Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого  Мира.  Он
был  прекрасен  для  него,  а,  значит, должен быть прекрасен и для тебя
тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме  смерти.  Я  не  хочу,
чтобы  ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо
думать.
     Он кивнул с несчастным видом.
     - A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
     Он  медленно  ел,  и  окно  незаметно  отражалось  в его серебряной
ложечке.
     -  Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
     -  Для  тех,  кто  потом  остается  жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
     Он поцеловал ее и схатил учебники.
     - Пока!
     - Привет учительнице!


     Он пулей вылетел из комнаты и  побежал  по  бесконечным  лестницам,
холлам,  переходам,  все  вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров  между  ними  и  яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
     Низменность  -  кухня,  столовая,  гостинная.  Две  возвышенности -
музыка, игры, рисование и запертые  запретные  комнаты.  И  здесь  -  он
обернулся  -  Высокогорье  удовольствий,  приключений  и учебы. Здесь он
любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь  в  уголке,  напевая
детские песенки.
     Итак, это называлось Вселенной.  Отец  /  или  Господь,  как  часто
называла  его  мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями.
Это было создание Творца,  в  котором  Матери  отводилась  роль  солнца.
Вокруг  нее  должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором,
кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
     Иногда   он  и  Мать  устраивали  пикники  здесь,  на  Высокогорье,
расстилали бесконечные  скатерти  на  коричневых  плитах.  А  со  старых
портретов  незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они
пили воду, прозрачную и холодную,  из  блестящих  кранов,  упрятанных  в
черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости
били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она  находила  его  то
завернутым,  как  мумия,  в  старую  штору,  то под чехлом какого-нибудь
кресла, как диковенное растение,  защищаемое  от  непогоды.  Однажды  он
заблудился  и  долго  плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не
нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула  в  гостиную,  где  все
такое родное и знакомое.
     Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей  тянулись
вдоль  коридора.  Все  они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и
Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
     -  Эти  живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на  них  чудовищ.  Сейчас,  пробегая  мимо,  Эдвин
показал  им  язык.  Вдруг  он остановился; одна из запретных дверей была
приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал  Эдвина.  За
дверью   виднелась   винтовая  лестница,  уходящая  навстречу  солнцу  и
неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил  к
разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и
взобраться  по  этой  лестнице  на  самый  верх?  Не  ждет  ли  его  там
какое-нибудь чудовище?
     - Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
     - Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
     Он вошел в комнату.
     - Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
     Эдвин  начал  подниматься  по  лестнице,  с  каждым  шагом   ожидая
заслуженной  кары.  Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника.
Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели  его.
Неожиданно  ступеньки  кончились,  и  он  оказался  в  открытой, залитой
солнцем, башенке. Эдвин открыл  глаза  и  тут  же  зажмурился.  Никогда,
никогда  он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические
перила и несколько  мгновений  стоял  с  закрытыми  глазами  под  лучами
утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
     В первый раз он находился над лесным барьером,  окружавшим  дом  со
всех  сторон.  Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало  глаз,  открывалась  удивительная  картина  -  зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали  какие-то
предметы,  похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было   видно.   Затем   Эдвин   увидел   красно-бело-голубые    палатки,
развевавшиеся на высоких шестах.
     Вдруг у него закружилась  голова,  он  почувствовал  себя  больным,
совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не  должен  был
увидеть  это,  не  должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
     Пять  минут  спустя  он  стоял  у  окна  на  Высокогорье и наблюдал
знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную  стену  и  этот
лес,  который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно
быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя  и  вечной  ночи.  Теперь  он
точно  знал,  что  Вселенная  не  кончается  этим  миром  Низменности  и
Возвышенностей.
     Он  снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что
он  поднимался  наверх?  Уж  не  пригрезился  ли  ему  этот  бесконечный
полузеленый-полуголубой  мир?  Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас  глядит  на  него.  Эдвин  провел
ладонью по похолодевшему лицу:
     - Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
     В  девять  тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с  капюшоном,
закрывавшем  лицо.  На  ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
     - Ты опоздал сегодня.
     За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих  корешках  книг,
стоявших  на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
     Дверь  класса  закрылась,  стало  тихо  и  тепло.  В  классе  стоял
письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он  ходил  по  этому
ковру,  набивая  свою  трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого
огромного окна с  цветными  стеклами.  В  комнате  еще  носились  запахи
табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал
медленно и торжественно, когда она  рассказывала  о  Господе,  о  старых
временах,  когда  Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из
проекта на бумаге превращался в строение из бревен  и  досок.  Отпечатки
пальцев  Господа  еще  сохранились  на нескольких отточенных карандашах,
которые лежат в коробке, закрытой  стеклом.  Их  нельзя  трогать,  можно
только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
     Здесь в этом классе, мягко льющийся голос  Учительницы  рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он  сам  станет  Господом,  и
ничто  не  должно  помешать  этому.  Ни  небо,  ни  деревья,  ни То, что
находится за деревьями.
     Он  задумался,  и  очертания  Учительницы  расплылись  у него перед
глазами.
     - Почему ты опоздал, Эдвин?
     - Я не знаю.
     - Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
     - Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
     Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой  же  был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
     - Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
     Дверь  около  портретов  Дали-Пикассо,  - сказал он в страхе; они с
Учительницей  всегда  были  друзьями.  Неужели  все  кончилось?  Он  все
испортил?
     - Я поднимался по лестнице. Я должен был,  должен!  Простите  меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
     Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали
языки пламени от камина.
     - И что ты там видел? - пробормотала она.
     - Большое голубое пространство!
     - А еще?
     -  Еще  зеленое,  и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я
был там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь!
     - Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее
голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку,  но
она  отняла  руку  и  подняла  ее  к своей груди. - Я сразу спустился, я
закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он.
     Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова.
     - Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и  теперь  всегда  будешь
интересоваться этим.
     Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к  нему  свое
лицо:
     - А какое оно, то, что ты видел?
     - Оно очень большое - я очень испугался.
     - Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же  похоже  на  наш  Мир.
Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь,
что это плохо!
     Воцарилась  тишина,  прерываемое  потрескиванием дров в камине. Она
ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами:
     - Это все из-за Матери?
     - Я не знаю!
     - Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе
хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне!
     - Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий.
     - И ты убежал, потому что она захватила все твое  время,  все  твои
мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи...
     Он вытирал кулачками слезы: - Да!
     Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да!
     Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему  не  нужно
было  их  говорить.  Она  сама  все  сказала,  и  ему  оставалось только
соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.
     Учительница  как-то  сразу  постарела  и  сгорбилась.  Она медленно
поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.
     -  Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно
быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только  не  снаружи.
Ты меня слышишь?
     - Да, - он вытер лицо. - Но...
     - Что?
     - А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и  об  этих
чудовищах?
     - Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не
била,  как  это  иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для
того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так,  чтобы
с тобой не случилось того же, что с Господом.
     Она поднялась и нечаянно  оказалась  ярко  освещенной  пламенем  из
камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер.
     - Огонь! - пршептал он.
     Учительница неловко отвернулась.
     - Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо,  которое  уже
исчезло в складках капюшона.
     - Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму!
     Она  быстро  повернулась  к  книгам и сняла одну с полки. Затем она
произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги:
     -  Женщины  все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом!
Иди сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу.
     Эдвин  взял  книгу  и  даже  не почувствовал ее веса. Языки пламени
вспыхивали и исчезали в дымоходе.  Эдвин  начал  читать,  а  Учительница
откинулась  назад,  удобно  устроившись в кресле. И чем дальше он читал,
тем спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его  чтению,
и  ее  голова  в  капюшоне  напоминала торжественно раскачивающийся язык
колокола.  Эдвин  машинально  читал  и  думал  о  книгах,  стоявших   на
стеллажах.   Некоторые   страницы   на   них  были  вырезаны,  некоторые
зачеркнуты. Некоторые книги были совсем заклеены, а другие  были  плотно
перевязаны клейкой лентой и стояли, как собаки в намордниках.
     "- Почему? - думал Эдвин, продолжая читать. "
     -  Вначале  был  Бог.  Он  создал  Вселенную  и  Миры во Вселенной,
континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками
создал  свою  любимую  жену  и  ребенка,  который со временем сам станет
Богом...
     Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин
продолжал читать.


     Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную:
     - Мама! Мама!
     Она  сидела  в  кресле  и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось
проделать бегом изрядный путь.
     - Мама, почему ты так вспотела?
     - Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была  его
вина,  что  ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на
руки.
     - Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни
за что не угадаешь! Твой день рождения1
     - Но прошло всего девять месяцев...
     - Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно  так
и есть, мой дорогой. - Она улыбнулась.
     - И мы откроем еще одну секретную комнату?
     -  Да,  четырнадцатую!  Потом  пятнадцатую  - на будущий год, затем
шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения!
А когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и
тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной!
     -  Ух,  ты!  - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои
книжки. Они раскрылись,  и,  как  белые  голуби,  полетели  на  пол.  Он
рассмеялся.  Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы
снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы  снова
поймать его.


     Эдвин  лежал  в  кровати.  Луна светила в окошко. Он вертел в руках
шкатулку с попрыгунчиком  -  крышка  оставалась  закрытой;  он  даже  не
смотрел  на  нее.  Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же
Бог? Нет. Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное,
теперь  мои дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал
он, глядя в потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза
у нее какие-то необычные..."
     "А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда  не
встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама."
     "Вы  не  хотели  бы  встретится  с  моей  Мамой,   Учительница?   -
"Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь".
     "А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по  всем  этим
секретным  комнатам  к  самой  луне?  А  может  уходит  далеко-далеко за
деревья, которые растут за деревьями. Нет, вряд ли."
     Он  повертел  игрушку  в потных ладонях. "Как это называется, когда
все как-то раздражает и из-за ерунды хочется  плакать?  Нервы?  Да,  да,
ведь  в  прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже
ускорило его День рождения на несколько месяцев!"
     "О  чем  бы  еще  подумать?  О  Боге!  Он сотворил холодный подвал,
обожженную солнцем башенку и все чудеса между  ними.  И  он  погиб.  Его
погубили  те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О,
сколько потерял мир с его гибелью!"
     Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал:
     - Эй, ты, слышишь?
     Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки.
     - Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато  ты
сможешь выйти. Сейчас, погоди.
     Он встал с кровати и на цыпочках подошел  к  окну,  приоткрыв  его.
Дорожка,  покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин
размахнулся и бросил шкатулку. Она  завертелась  в  холодном  воздухе  и
полетела  вниз.  Прошло  несколько  долгих  мгновений,  прежде  чем  она
чиркнула о мраморную дорожку.
     Эдвин высунулся в окошко:
     - Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там?
     Эхо  замерло.  Шкатулка  упала  куда-то  в тень деревьев. Он не мог
видеть, открылась ли она при ударе, выскочил  ли  попрыгунчик  из  своей
жуткой  тюрьмы  или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось
помочь ему вырваться. Он прислушался.
     Эдвин  простоял  у  окна целый час, но, так ничего и не дождавшись,
вернулся в постель.


     Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто
бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А  может  это  люди  с  картин
Дали? Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти
голоса, слившиеся в единый громкий голос:
     - С днем рождения!
     Потом они смеялись, плясали, ели  поджаристые  пирожки  и  лимонное
мороженное,  пили  шипучий  лимонад,  а  на именинном пироге со свечками
Эдвин прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом  Мать  сидела
за пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они
ели клубнику с сахаром, опять пили лимонад и  опять  хохотали  так,  что
закачалась  люстра.  Потом  появился  серебристый ключик, и они побежали
открывать четырнадцатую запретную дверь.
     - Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену.
     - О! - только и сказал Эдвин. К  его  разочарованию,  четырнадцатая
комната  оказалась  всего  лишь  пыльным  чуланом,  стены  которого были
покрыты коричневым пластиком. Она не шла ни в  какое  сравнение  с  теми
комнатами,  что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год
он получил класс, где теперь проходили уроки. На седьмой -  комнату  для
игр, на восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная
комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год  была  комната,
где  стоит  фонограф,  вызывающий  голоса  духов  с  черных  дисков.  На
одиннадцатый -  большая  комната,  которая  называется  Сад;  там  лежит
удивительный зеленый ковер, который не нужно подметать, а только стричь.
     - Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала  мать  и  втолкнула  его  в
чулан. - Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь.
     Она нажала какую-то кнопку на столе.
     -  Не  надо!  -  закричал  Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и
начал ползти вверх.
     - Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку.
     Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой  то  и  дело
виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился.
     - Ну-ка! Открой!
     Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами.
     - Высокогорье! Это же высокогорье!  Как  мы  попали  сюда?  Где  же
гостиная, где гостиная Мама?
     Она взъерошила ему волосы:
     -  Я  же  сказала,  что  это  волшебная комната. Мы прилетели сюда.
Теперь раз в неделю ты будешь тоже летать в класс,  вместо  того,  чтобы
бегать по лестницам!
     Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не  понимая,  как  все  это
произошло.
     Потом они блаженствовали в саду, растянувшись  в  густой  траве,  и
потягивали  яблочный  напиток  из  большущих  чашек.  Мать несколько раз
вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом.  Эдвин  поцеловал  ее  в
щеки:
     - Не бойся. Я тебя защищу.
     -  Я  знаю.  Ты  - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело
бросать взгляд в сторону деревьев,  как  бы  опасаясь,  что  именно  они
являются источником хаоса, который все обратит в пыль.
     Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели  какую-то
блестящую  птицу,  с  грохотом  пролетавшую высоко над деревьями. Втянув
голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим  грохотом
грянет  буря  -  раскаты этого бли